Дорогая моя, ненаглядная

*   *  *

 

Одиночество — модная тема.

Ходим-бродим, несем всякий бред,

как герои Станислава Лема

на одной из далеких планет.

 

Чтобы общей тоске не поддаться

и в унынье не впасть невзначай,

я решил — буду всем улыбаться,

будто жизнь во мне бьет через край.

 

Словно я не такой, как другие,

мне не страшно, не больно ничуть,

и не вою в ночи от тоски я,

когда снится мне всякая жуть.

 

Не с колючими крючьями черти

и не грешники, вмерзшие в лед,

и не лик огнедышащей смерти,

что меня неминуемо ждет.

 

Снится мне, что я шарю во мраке,

но никак не могу отыскать

ту, которой, покорней собаки,

рад от счастья был руки лизать.

 

 

 

*   *  *

 

Книжный шкаф и шкаф посудный

без посуды и без книг.

Словно шумный, многолюдный

город, опустевший вмиг,

 

дом наш стал неузнаваем.

Тот ли это дом родной,

что теперь необитаем,

темен, мглист, стоит пустой?

 

Как по улицам пустынным,

я по комнатам брожу,

коридором длинным-длинным

из конца в конец хожу.

 

Если спросят: Что ты ищешь?

Я скажу: Вчерашний день.

Про родное пепелище

говорить не стану, лень.

 

Я скажу, что мы забыли

взять, как Фирса, в новый дом,

в суматохе, в пене, в мыле,

на окне горшок с цветком.

 

 

*   *  *

 

Метель. Крещенье. Бездорожье.

Заснеженная целина.

На все, конечно, воля Божья,

но жизнь-то у тебя одна.

 

Не потому ли ты цепляться

и за соломинку готов,

за ветки, что к земле клонятся

снежком присыпанных кустов.

 

Они, сухие от мороза,

трещат, ломаются в руках.

Но это все, конечно, проза,

поскольку проза — тлен и прах.

 

Поэт быть должен выше прозы.

Умри, забудься сном, поэт,

унявши страх, утерши слезы,

шагни в бессмертие.

Но нет.

 

 

*   *  *

 

В какой-нибудь всеми забытой

глуши, куда выведет путь,

стоять перед дверью закрытой

и нервно за ручку тянуть.

 

Смятение. Чувство досады.

Как вдруг холодком от реки

повеет, заплачут цикады,

ночные вспорхнут мотыльки.

 

И вдруг понимаешь, как много

вокруг одиноких сердец,

и жалко становится Бога,

что, как многодетный отец,

 

старается денно и нощно,

хлопочет, детей приласкать

стремится, но те, как нарочно,

кто в шкаф, кто под стол, под кровать

 

залезть норовят — безобразят.

А те, кто постарше, уже

бьют жен своих, водочку квасят

и в Бога не верят в душе.

 

 

 

*   *  *

 

Еловый лес среди полей,

зимой среди равнины голой

в монашьей рясе длиннополой

серьезен, как архиерей.

 

Немудрено, что в ранний час,

идя в Сочельник леса краем,

мы шапки перед ним ломаем,

а он благословляет нас,

 

осыпав с головы до пят

снежком и мягким и пушистым,

в морозец легкий — серебристым,

искрящимся, как звездопад.

 

 

 

*   *  *

 

Для тех, кто опоздал на литургию,

на паперти толчется,

у ворот

Иосифа, Младенца и Марию

слепил из снега местный доброхот.

 

Не важно, что Мария не похожа

на образ, мной лелеемый в душе,

что слишком уж Мария белокожа,

а плотник стар и немощен уже.

 

Зато Младенец удался на славу.

Ваятель в руки детские вложил

не щит и меч, а скипетр и державу,

чем против истины не погрешил.

 

Но вольность эта чуть не вышла боком.

Под тяжестью регалий царских, чуть

не рухнула скульптура ненароком.

Пришлось каркас из проволоки гнуть.

 

Проблему устраняли как умели.

Всем миром, так как руку приложить

к благому делу люди захотели,

наскучив даром белый свет коптить.

 

 

*   *  *

 

Некрасиво, не так, как олени,

мелколиственным чахлым леском,

высоко задирая колени,

мы по рыхлому снегу идем.

 

Вероятно, устроены ноги

наши как-то не так, как у них,

нам удобней по зимней дороге

ковылять на своих, на двоих.

 

Хорошо, если снега не много,

а когда он и рыхл и глубок,

и сугроб намело у порога,

маловато одной пары ног.

 

 

*   *  *

 

Ветер был широк спиною,

будто бы в плаще на вырост

он в мороз бродил Москвою,

веря в то, что Бог не выдаст.

 

Рукава его одежки,

словно мельничные крылья,

ими он в снегу дорожки

мел без всякого усилья.

 

Так как был в высоких ботах,

две глубокие канавы

он протаптывал в сугробах

близ Серпуховской заставы.

 

На Даниловском погосте

он прокладывал тропинки,

чтобы мы, пришедши в гости,

не плутали, как на рынке,

 

между длинными рядами

белокаменных надгробий,

между черными крестами,

между мраморных подобий.

 

 

*   *  *

 

Вдруг ощущаещь на мгновенье,

что власть теряет над тобой

тупая сила притяженья,

и это — не сердечный сбой.

 

А тонкий лед под слоем снега

так о себе дает мне знать,

не для потехи, не для смеха,

а чтоб учился я летать.

 

Пока не поздно научиться

я должен множеству вещей,

как мне без крыльев обходиться,

которых нету у людей.

 

Ведь люди Ангелам подобны

лишь в представленье простаков,

что от иллюзий не свободны,

воображения оков.

 

И я уроки терпеливо

беру, ушибы, синяки

сношу, учусь летать красиво

с друзьями наперегонки.

 

 

*   *  *

   

К концу подходит странствие мое.

На горизонте — милая Итака,

где странника, одетого в тряпье,

узнает разве старая собака.

 

Но не живут собаки до ста лет

в отличие от неодушевленных

вещей, что не бегут за нами вслед

и не сверкают парой глаз влюбленных.

 

А все же, по поверхности стола

ладонью проведя, я понимаю,

что жизнь не зря мной прожита была,

что многому на свете цену знаю.

 

Мне есть что вспомнить — скрипнет дверь в ночи

и отзовется эхом многократным,

свет дрогнет, словно огонек свечи

в каком-то храме темном, необъятном, —

 

родители вернулись из гостей,

и, ото сна очнувшись на мгновенье,

я слышу хруст крахмальных простыней,

посуды звон, кофейника сопенье.

 

     

*   *  *

 

Дорогая моя, ненаглядная, —

говорю я и слышу в ответ,

как из комнаты елка нарядная,

новогодняя шлет мне привет.

 

Вспыхнут вдруг огоньки разноцветные,

колокольчики вдруг зазвенят —

от тебя мне посланья приветные

сквозь кромешную тьму полетят.

 

Скрипнет шкаф, загремят чашки с рюмками,

будто это не шкаф, а трамвай

полутемными мчит переулками,

через площадь — в неведомый край.

 

Он, как гром в поднебесье рокочущий,

как вино, что в бокалах кипит,

этот дивный, старинный, грохочущий,

замечательный транспорта вид.