*
* *
в феодосии жил армянин молодой
живописец волнений
и бурь
промывал свою
кисть черноморской водой
где лазурь — что
на торте глазурь
отдыхал я когда-то
с приятелем там
слёзы счастья на
пляже лия
и ходил я в музей
и нарядным холстам
как подросток
завидовал я
при таланте и я б
написал полотно
чтобы стихия и
воля и страх
чтобы в рамах
златых красовалось оно
в ресторанах и
лучших домах
как брадатый в ворованной лодочке скиф
на сияющий запад
гребёт
где предзимние
крики ворон городских
словно грохот
дорожных работ
*
* *
Когда легковерен и
молод я был,
Любил оттянуться я
всласть
И гречку младую
ужасно любил,
Почти как
советскую власть
Ах, как же мне,
братцы, минувшего жаль!
Печалуюсь, кушая
суп,
Гляжу как безумный
на чёрную шаль,
Совсем безволос и
беззуб.
И кто там пломбир
на морозе лизал,
Кто тайно неверную
деву лобзал
В её кружевном
неглиже —
Пожалуй, не важно
уже.
*
* *
Живущий
в Тушино в конце шестидесятых был невеликий спец
в
молочных поросятах,
над
ним, который пил дрянные суррогаты, взмывали облака,
рогаты
и горбаты.
Бежать
бы от судьбы, неумолимой дуры, угрюмо думал он,
от
бед инфраструктуры,
ни
телефона нет, ни метрополитена, вот прозябание! Вот мерзкая система!
Но
время знай текло, медь превращалась в окись, и власти добрые,
о
пасынках заботясь,
воздвигли
там, как некий светлый храм, кинотеатр «Заря»,
потом
универсам,
и
рядом с тощей подмосковной чащей уже трамвай носился настоящий,
жить
стало легче, проще, веселей. Прощай, минувшее,
не
плачь и не болей!
Бывал
я в том кино и, радуясь, как кролик, смотрел доверчиво
цветной
немецкий ролик
про
инопланетян, воздвигших пирамиды от пыльной Мексики
до
пламенной Тавриды,
затем
в универсам прошествовал, ликуя. О, изобилие! Пшено и маракуйя,
белокочанная,
лук репчатый, папайя, мороженый кальмар
и
мойва голубая,
а
рядом апельсин, оранжевое чудо, — но гречки не было,
ребята,
врать не буду.
Мерцали
фонари. Я брёл в своё жилище, снабжён физическою
и
духовной пищей,
всё
было впереди — и страсти, и поступки. А рядом ветер нёс
свои
покупки —
листок
осиновый, короткие окурки да звёзд серебряных
хитиновые
шкурки.
*
* *
Когда б я только
был змея,
то знал бы счастье
в грешном мире
и извивался бы,
друзья,
перемещаясь по
квартире.
А был бы юный
бурундук —
писал бы песнь под
хруст трамвая,
любви хронический
недуг
как в первый раз
переживая.
Мечты, мечты где
ваша сла?
Где страсть,
которая кипела?
Должно быть, Волга
унесла,
Людмила Зыкина
отпела.
Есть ген кончины в
ДНК,
но всё равно в
облаве хрупкой
гадюка съест
бурундука,
а сыч поужинает
голубкой.
Зане смиряемся и
мы
среди густоволосых
пиний
и доживаем до
зимы,
где чистый снег и
первый иней.
*
* *
Ох, и суров этот
ноябрьский скверик — нет слов.
Старичок в
инвалидной коляске, морщинист, словно Иов,
Мёрзнет, мычит,
упрямо сжимая в кривых перстах
битловское
«Ну и пусть», неразменный и медный пятак.
Или (поклон
Кабанову) не морщинист, а морфинист?
Так: с городской
берёзы слетает последний лист,
и фронтовой мой
вальс, мой О. Генри, чего уж там,
раньше разве
дразнил, а нынче, рыча, бежит по пятам,
практически
настигая, нашептывая: суета.
Отвяжись. Если
ангел ценнее осинового листа,
то и небо,
разверстое под ногами у Светоносца,
просияет однажды,
погаснет и не вернётся.
*
* *
не скучай человече
великая жизнь сама
утешая меня тихо
на ухо говорит
наступает вечер а значит скоро сгустится тьма
ни к чему уже
изучать астрономию и санскрит
ни к чему ложиться
на фетовский сеновал
над которым вьётся
галактика шерстяная нить
потому что не пел а разве что напевал
и не жил, как все а только пытался жить
золотые ночи твои
как медные дни звенят
но не об этом я
(шепчет) а совсем о другом
не скучай опомнись
и оглянись назад
чтобы в мирской
пустыне застыть соляным столпом
*
* *
…и вот мы
просыпаемся в ноябрьском
Крыму. Похмелье.
Юность. Неизвестность.
В окошке пыльном
небольшое солнце
Встаёт над
пересохшими холмами.
Мы молча пьём
взволнованную воду
И озираемся,
услышав за плечами
Как будто шелест
крыл: там беспощадный ангел
Подсматривает за
глупыми зверками.
И, следуя за тенью
Мандельштама,
Выходим в зябкий
сад, где нищая улитка
На черенке ржавеюшей лопаты
Смешными рожками
отпугивает смерть,
Где пахнет
виноградною росою,
Айвой и безысходностью.
Ну что ты
Печалишься? В
хозяйской мышеловке
Ещё немало брынзы
и железа.
Ты тоже хороша. Ты
плачешь, как Рахиль.
И, как Юдифь,
поёшь, то лишнею стопой
То рифмою
глагольною смущая
Юдольный
мир наитий и скорбей.