Ксения Букша. Адвент. Роман. М., «АСТ», 2021,
285 стр., 2500 экз.
Роман в жанре «петербургской повести», точнее,
«петербургской рождественской повести». Возможно, самая рискованная проза Ксении
Букши. Слишком нелитературная по нынешним временам.
Слишком сосредоточенная и при этом многоуровневая, предполагающая возможность
разных прочтений.
Здесь отсутствует внешний сюжет, которому бы
полагалось держать внимание читателя от первых до последних страниц. Автор разворачивает
хронику трех недель жизни перед католическим Рождеством (Адвент)
маленькой семьи: Костя — отец, математик, Анна — мама, музыковед, Стеша —
девочка шести лет. Живут они в однокомнатной старой квартире со старинным
обшарпанным буфетом и таким же столом, но с икеевском
стулом для Стеши, с будильником и широким матрасом, на котором спят все трое.
Зато под необыкновенно высокие потолки можно поставить роскошную, в три метра
елку, под нижними ветвями которой, образующими пещеру, папа будет читать дочке,
проснувшейся под утро в декабрьской темноте, книжку, подсвечивая ее фонариком.
Никаких чрезвычайных событий не происходит — вечерняя
прогулка втроем за хлебом, утренний маршрут мамы и дочки в детсад, слезы при
расставании, у Стеши на глазах, у мамы — внутри, Костя сбрасывает снег с крыши
их дома, все трое гуляют по льду замерзшего канала Грибоедова и так далее. То
есть повествование, скажем так, программно бессобытийное. Событие здесь — просто жизнь, обыкновенная
жизнь с ее наполнением. Требующая трудной — порой травматически
трудной — внутренней — работы по ее, жизни, освоению. То есть по выявлению
бытийного в сугубо бытовом. Причем от всех троих.
Возраст Стеши тут роли не играет, Букша
в первых же главках романа разрушает границу между взрослыми и детьми; взрослые
— это дети, которым уже много лет, и они научились быть «взрослыми», то есть
казаться устроенными в жизни, скрывая свою детскую уязвимость, свое
беспокойство, если не отчаяние, глубоко внутри. И дети, и взрослые у Букши одинаково остро чувствуют экзистенциальную противоречивость
и драматизм, если ни трагичность, в самом устройстве жизни. Девочка Стеша
переживает в романе может быть самый тяжелый этап познания мира и себя —
осознание неотвратимости движения времени. Всё, абсолютно всё рано или поздно
кончается, то есть мир оказывается совсем непрочен, и здесь даже папа с мамой
ничего поделать не могут. Постоянное присутствие рядом смерти у всех трех
героев — у «взрослых» отчасти отрефлектировано, ну а
у Стеши обозначено еще ее собственными символами, — именно оно как раз и
выстраивает для каждого из них картину жизни.
Проблема Стеши — научиться жить с ощущением
«неотвратимой текучести» времени —
продолжается в романе «проблемой» мамы-Ани, которую мучит отсутствие равновесия
внутреннего, равновесия бытийного — «всё вроде бы не так уж плохо / откуда же
это ощущение конца, тупика / почему кажется, что ничего больше не будет / кроме
вечного повторения, / из которого никуда не выскочить / и можно ли вообще из
этого выскочить / и если да — то куда / есть ли еще что-то, кроме всего этого /
и что с этим делать» (цитата, приведенная здесь, — фрагмент внутреннего потока
сознания Ани, написанного белым стихом; как и примерно половина глав этого
романа, текст которых отсылает читателя еще и к строю молитвенного обращения к
Создателю).
А вот монолог, данный в тексте несобственно-прямой
речью от Кости: «…если материя продолжает существовать / и, может быть, это
лучше всего — избавиться / от здешних тревог, от вины перед всей материей / от
вины, которая сопровождает / человека на всем пути / и которую он тащит и
копит, как мусор, / и нет места, где он мог бы избавиться / или во что-то новое
переработать эту тяжесть».
На самом-то деле и Аня, и Костя чувствуют, что есть
куда «выскочить» из «вечного повторения». И сюжетом романа становится
внутреннее душевное и духовное усилие найти для этого свою точку внутренней
опоры. Звучит выспренно, но на самом деле все мы так или иначе занимается
именно этим на вполне «бытовом» как бы уровне — «великое», если оно имеет
отношение к живой жизни, не может располагаться вне пространства этой жизни, то
есть не может не быть «обыкновенным».
Валерий Лобанов. Легкое бремя. Из новомирских
тетрадей. М., «Волшебный фонарь», 2020, 104 стр., 350 экз.
Новый сборник стихов Валерия Лобанова составлен из
стихотворных подборок, опубликованных им в «Новом мире» начиная с 2005 года. Но
при этом все стихи в итоге составили поэтический монолог удивительной
цельности, как если бы «новомирские тетради» изначально писались для вот этой
задуманной отдельно книги.
Можно ли тут обозначить какой-то единый мотив, единый
сюжет, объединяющий собрание различных стихотворений в единый «стих»? Или — тот
же вопрос, но в другой редакции, более подходящей в данном случае, — чем
написаны эти стихи? Об этом автор говорит в первой же строчке первого стихотворения:
«Все зависит от слова…»
То есть книга — про значимость слова, про нашу
зависимость от слова. И, соответственно,
на вопрос «Чем писались эти стихи?» я бы ответил так: внутренним томлением,
которое предшествует появлению Слова, наделяющего, то есть обнажающего для нас
внутреннее содержание нашей жизни («Доплыви. Расскажи. Поддержи»). Мы ведь на самом
деле постоянно ощущаем в токе нашей жизни, протекающей как бы мимо («Жизнь
прошла как полагается, / незаметно жизнь прошла»), присутствие в ней — жизни —
ее непомерной силы. Хотя она, повторяю, и может казаться внешне абсолютно
«безжизненной»: «Жизнь идет, / а жизни нет. / На исходе лет / никаких ее
примет».
Автор перебирает то, что остается ее главными
приметами:
Мир старинный, голос
ломкий
хлеб вчерашний, дом
родной,
день обычный, дар
негромкий,
календарь перекидной.
И что? Жизнь — только календарь перекидной? Движение
страничек с разными циферками? Но откуда тогда боль, если «жизни нет», откуда
душевная маята от бессмысленной повторяемости одного и того же, доводящей до
отчаяния, — откуда, если бы произносящий эти слова действительно был лишен
знания о том, что застылости жизни всегда противостоит
движение.
Напряжение, с которым ставится автором этот вопрос,
может быть разрешено только одним — явлением Слова.
Ночь промчалась. Не
поговорили.
Под халатиком сжалась
она.
Встали затемно. Жадно
курили
У раскрытого настежь
окна.
Как в кроссворде на
обороте
Всё искали какой-то
ответ…
Этим двоим зачем-то нужно еще и слово, которое они
смогли бы вписать в клеточки кроссворда; нужна разгадка того, что с ними сейчас
происходит, но они слова этого подобрать не могут. Почему? Нет, не потому, что слово это недостижимо далеко. Напротив, слово
это слишком близко к ним, слово это в данный момент — они сами.
Стихи этого сборника — о боли немоты и о душевном
усилии; о трудном и счастливом постижения слова («Душе
противно повторенье. / Жизнь невозможно перешить. / И написать стихотворенье, /
— как будто подвиг совершить»). Но что делает таким трудным произнесение слова?
Ответ (для меня) очевиден: переполненность жизнью. Слишком сильное ее давление
изнутри, слишком сильна тоска по воплощению, по овладению смыслом проживаемой
тобой жизни — «захмелеть / не от рюмашки / от любви / от тоски / от
классической ромашки / отрывая лепестки // выйти в поле / ты не Вертер / нет
бессмертья впереди / посидеть / послушать ветер / вынуть пулю из груди».
Много букв: все интервью журнала «Шрифт» 2013 — 2020.
Тридцать иллюстрированных бесед с дизайнерами шрифта, типографами и людьми
слова. Редакторы-составители: Рустам Габбасов,
Евгений Юкечев. М., «Шрифт», 2021, 383 стр., 1000
экз.
Уже просто держать в руках эту книгу, ощущая ее
тяжесть и «плотность», удовольствие: формат 210½265 мм, то есть издание как бы
альбомное, но и одновременно — книжное, предназначенное и для рассматривания, и
для чтения; прекрасная плотная бумага (Amber Graphic), шрифты Евгения Юкечева Corpus Text (2020) и Struve Grotesk (2020) из библиотеки
Schrift Foundry.
Иными словами, издание специально для книжных
гурманов, способных оценивать книжный том еще как предмет искусства, не говоря
уж о предмете, здесь рассматриваемом: искусство современного шрифта, то есть
книга о сегодняшнем графическом многоголосии.
Составили книгу, как сказано в названии, тридцать
интервью. Каких? Несколько примеров: интервью с искусствоведом Юрием Герчуком, творческая деятельность которого закончилась
выходом в 2014 году книги «Искусство печатной книги в России XVI — XXI веков»; Герчук размышляет о «линии Фаворского» в книжном искусстве
России. Интервью с Димой Барбанелем, дизайнером,
начинавшим свой творческий путь в 90-е запуском журнала «Афиша», затем —
превращением русского варианта «Playboy» из «издания
о сиськах» в литературно-публицистический дайджест с соответствующей
«внешностью», ну а далее последовали «Esquire»,
«Эрмитаж», «Искусство кино». Как результат, работа молодых дизайнеров в команде
Барбанеля стала, по сути, одной из лучших
дизайнерских школ в России.
Интервью — развернутые и совсем короткие, лаконичность
свою компенсирующие изысками авторских шрифтов. Илья Рудерман,
Петер Билак (Словакия), Мария Дореули
(Россия — США), Вера Евстафьева, Александра Королькова,
Броуди Нойеншвандер (США) Йоран Сёдерстрём (Швеция),
Леонардо Сонноли (Италия), Самнер
Стоун (США), Эрик Шпикерман (Германия) и другие. В
конце — в полагающемся подобному изданию именном указателе не один, а два
перечня: список упоминаемых имен и список представленных шрифтов, коих —
шрифтов — более двух сотен.
Читая эти интервью, погружаясь в саму атмосферу
сегодняшнего профессионального разговора мастеров книжного дизайна, в какой-то
момент замечаешь полное отсутствие географических границ: уровень, на котором
работают сегодняшние русские дизайнеры, — уровень международный. Среди тех,
кому удается успешно объединить дизайнеров (и не только из России) в
неформальное профессиональное сообщество, составители представляют Гаянэ Багдасарян, дизайнера шрифта, основательницу
регулярной международной конференции «Серебро набора»; о похожем по содержанию,
но отличающемся по форме фестивале «Типомания»
упоминает в своем интервью один из его учредителей Александр Васин: «Мы шутим с
Гаянэ Багдасарян,— замечает он — что поделили
площадку: у неё серьезный научный проект, у нас веселый, экспериментальный и
шумный».
Кроме художников книги и типографов, как было обещано
издателями на титульной странице, здесь представлены и «люди слова», в
частности — интервью главного редактора «Нового мира» Андрея Василевского,
снабженное внушительной подборкой новомирских шрифтов. Ход вроде как
неожиданный. Более аскетичного и как бы более «неподвижного» оформления среди
наших периодических изданий почти и не найти, но как раз эта аскетичность и оборачивается некой формой авторефлексии — на вопрос «Как бы вы описали современный
облик „Нового мира”?» следует ответ: «Умные слова для умных людей, и ничего
больше. Это относится ко всему периоду существования журнала. Ни иллюстраций,
ни громкой типографики, ничего. И собственно, он всем
своим видом говорит: здесь нет ничего легкого, ничего предназначенного для
рассматривания, а только текст, который нужно медленно, внимательно читать».