* * *
Памяти Роберта Бёрда
Жаркий сентябрь весь пожар неистреблённого лета
в парк, по какому иду, под непожухлой листвой
прячась, вдувает. И диск солнца — он мнится тем ближе
к тёплой земле, чем сильней заполдень. Кажется: ночь
будет той самой порой, что разогреет и травы,
и под подошвами грунт, их обращая в постель.
В ней так легко задремать очень надолго, покуда
яркие, ясные сны, точно теченье огней
вдоль по пунктирам орбит мир обнимающей ночи,
будут подобьем существ нас созерцающих плыть.
Ты накануне заснул. Пусть будет сон твой счастливым,
если возможно сказать так о покое таком.
Что-то совсем не могу с мыслями нынче собраться.
Тянется к ветке рука — и загибается ветвь
так, что её не схватить. Время течёт по-другому:
медленно или совсем кажется что никуда.
Смотришь на солнечный свет сквозь изумрудную крону —
листья в испарине: то дождь, не просохший с утра.
Пламя и влага, земля, кроной проросшая в воздух.
Но четверица стихий кажется внешней уму.
Что же мне делать теперь? Взять и по-зверски напиться,
как напивались с тобой? Кто ж англичан перепьёт!
Будем считать, что и здесь ты победителем вышел —
ты, кто играл лучше всех в теннис ли, в регби ль, в футбол,
ноги ломая; с штырём, всаженным в кость, потащивший,
помню, когда-то меня снова на теннисный корт.
Ты победителем был и абсолютно бесстрашным.
Что тебе боль или смерть? Лишь обстоятельства, но
мысль и анализа нож блещут поверх обстоятельств,
их рассекая, как плод, и извлекая зерно.
Как обращаться к тебе ныне из ясных пределов
дня в тот предел, где сбылись смыслы, где движется ночь
снами пыланий по тем линиям выше и ниже
звука, что нам предстают будто пунктиры орбит?
Как мне тебя выкликать: паспортным или крещальным
именем? Как называть: Роберт или Симеон?
Впрочем, душе всё равно: я буду звать тебя «Роберт»,
так, как и звал, почитай, тридцать без малого лет.
Парк — словно некий придел, и сквозь мозаику листьев
льётся на тех, кто вошёл, неубывающий свет.
Кто-то б сказал: «Словно хор». Нет! Просто каждая птица
партию тянет свою, и получается вязь
множественных голосов — вот кардинал алопёрый
в пять или шесть бойких нот из-за затакта ведёт
то, чему нотой одной пение певчей овсянки,
разнообразя лишь ритм, аккомпанирует и
нотою — тоже одной — вторит ей сойка, вся цветом
будто бы неба лазурь, в жёлтой рубашечке чиж-
американец дуэт (также и спор) с кардиналом
свой начинает: и кто громче, счастливей поёт?
Все они — все об одном: том, что по эту границу.
Птице — тебе бы вспорхнуть в их восхищённый концерт.
Ты ведь и сам говорил: «Ну называй меня Птичкин!»
Я и тогда и сейчас даже и в шутку — не смог.
Ты слишком верил в слова, а не в счастливые ноты.
Я вот, признаться, совсем нынче не верю в слова.
Ты слишком верил и в мысль, и в беспощадный анализ
и «беллетристикой» всё, что вне его, называл.
Я ж — только в синтез, увы. Впрочем, не время нам спорить:
за окоёмом «сейчас» в неубывающем «там»
мы и доспорим с тобой и обязательно выпьем.
Ты мне в июле писал, что взял и вырастил сад
маленький — розы, горох и огурец с помидором! —
среди чикагских камней, я же тебе отвечал,
что мне понятна твоя радость: на даче отцовской
свежий растил виноград, сок обращая в вино,
тоже не раз. Ну и где эти сады-огороды?
Пусть же приснится тебе в отдохновительном сне
тот окончательный сад, где и прохлада, и солнце,
оплотневают плоды верной заботой стихий.
И вот ещё что: слова за сверхпредельным пределом —
это уже не слова. Значит, и эти стихи
пусть превращаются в то, что больше ритма и звука,
в некую как бы волну, в предощущение, всплеск,
или — понятной тебе речью, оформленной в слове, —
в свет, что рисует себя на темноте полотна.
Это и будет уже овеществленьем того, что
прежде и не помышлял: субстанциальный скачок
в мир, где в своей полноте жест, совпадающий с мыслью,
резким движеньем своим сам же себя превозмог.
8 сентября 2020. Питтсбург
Сентябрь
1.
Не худший месяц нас дарит теплом
и бабьим летом (здесь — индейским летом).
Под жёлтым крупноарочным мостом
(я по нему иду) свинцовым цветом
(«оттенком» скажет мне пурист; возьмём
поправку на заметку) — солнца свет там
муть делает как бы зеркальной: нам
она свинцовым или сероватым
и кажется потоком; ну так вот
речной поток прозваньем Аллегейни
под тем мостом ускоренным движеньем,
как горным полагается, течёт.
И прогревает жар простор бескрайний
как перед неизбежным охлажденьем.
2.
Как перед неизбежным охлажденьем
осенний свет: он ярче и ясней,
как если бы последним прогреваньем
мост, небоскрёбы, реку и над ней
меня на том мосту с приободреньем
сентябрь готовил к наступленью дней,
что если честным быть, то угасаньем
окрашены. Что угасанье мне?
Я жив ещё и невозбранно крепок.
Но мир вокруг стремится на ущерб,
вступая с каждым новым сентябрём
в сплошное засыпание. Как цепок
тот сон! Эмблема дрёмы, даже герб —
любой предмет, тень на предмете том.
3.
Любой предмет, тень на предмете том —
(«Здесь мы вступаем, — говорит Каплинский, —
в лес символов сплошных»(i)) во всём простом
с эпичностью почти что исполинской
в железных арках, стянутых болтом,
в быках, на коих мост стоит, вселенский
просвечивает строй: фигуры, нам
лишь мыслимые, волны, деревенский
простор и галактический простор —
то, от чего увиливала лира,
восславив человека. С приближеньем
к тому, что вне, за видимым, — в упор
встал сверхприродный мир, наш образ мира
очерчивая будто золоченьем.
4.
Очерчивая будто золоченьем
как в высшем энергийном торжестве
над синим (небо) и зелёным мреньем
(листва), над алым — в полном естестве —
вскипаньем крови, над моим сознаньем
(твоим, любым), над тем, что нам новей
любого обновленья, над движеньем
всё косное расплавивших кровей
сверхжизни: там, как будто на иконе,
где всё пылает и обобщено,
цвет переходит в жар, и вот огнём
нам овевает ступни и ладони
как перед долгим сном, как сквозь окно.
Но почему «как»? Перед долгим сном.
5.
Но почему — «как перед долгим сном» —
(я постараюсь дальше быть яснее)
мир предстаёт в сверхнапряженье нам,
в сверхъясности, которая скорее
присуща высшей точке, а не дням
перед упадком? Если я сумею,
я расскажу, в чём дело с сентябрём.
То — месяц перелома на иное.
Для нас — упадок, а для мира вне
всех рассуждений наших, для того,
что падает посевом за движеньем
плугов, чтобы лежать на самом дне
борозд, пока не станет всё мертво,
потом — перед весенним воскрешеньем...
6.
Потом! Перед весенним воскрешеньем
та как бы смерть, перед которой нам
сентябрь с сердечным воодушевленьем
дарит тепло — всем рекам и мостам,
всем, увлечённым стихосочиненьем,
идущим по мостам, всем городам,
их жителям, счастливым освещеньем
мир вызолотив, дымчатым горам
за городами... Будто окоёмом
та обморочность (не вполне, но — смерть)
встаёт пределом видимого, в нём
всё кажется понятным и знакомым.
Лишь сполохи прочерчивают твердь,
как вспышки, предваряющие гром.
7.
Как вспышки, предваряющие гром
днём да при малой облачности, точно
мир треснул, расседается объём
окрестного пространства, полномочный
сквозь трещину является с мечом
посланник или тот, кого заочно
мы числили посланником: на нём
во вспышках, в ветре — алый, огнезначный
плащ в буквах весь и в цифрах, будто в свиток,
которого глазам не прочитать,
он обернулся перед появленьем,
и ясных смыслов видимый избыток
мы силимся напрасно разбирать
с ослабленным, с полуразмытым зреньем.
8.
С ослабленным, с полуразмытым зреньем
любая надпись или весть, на мире
начертанная, — тёмным сообщеньем
покажется, бессмысленной цифири
и насекомых букв нагроможденьем:
почти до окончательной потери
с первоначальным и прямым значеньем
разумной связи. Солнце, что в надире, —
лишь тем с полдневным связано оно,
что у звезды два разных воплощенья,
в действительности это — полюса,
и что в одной проекции темно,
то будит жизнь в другой — его дыханье
внезапно производит чудеса.
9.
Внезапно производит чудеса,
и ты глядишь и видишь: то, что рядом,
в какие-нибудь четверть, полчаса
вдруг оживает майским, свежим садом —
в прожилках зелень, тёплая роса,
не стылый дождь осенний — переходом
к порханиям — и птичьи голоса
под арками моста, под каждым сводом,
что наподобье триумфальных врат
обозначают въезд и съезд с моста, и
на в солнца цвет покрашенном железе
пропархивают тени, и летят
птиц стайки в свет, что блещет, возрастая,
настраивая оптику до рези.
10.
Настраивая оптику до рези,
как будто ты — тончайший инструмент.
Да так и есть! На этой самой тезе
построен весь дальнейший аргумент:
как музыкант не слышит в си-диезе
до, так и ты ничтожнейший процент
оттенка различаешь в цвете, связи
градаций в этот самый вот момент
перед тобой микротональной гаммой
звучат, точней — их считывает глаз
(как он не видел прежде — не пойму);
всё в фокусе, что пряталось за рамой,
оно вошло и растворилось в нас,
но лишь на миг, и этот миг — тому —
11.
Но лишь на миг, и этот миг тому
(я повторяюсь), кто постигнет, зрящий
сквозь видимое глазу и уму,
сгустившееся эфемерной чащей,
за шелестом как бы скрывая тьму
(ты не забыл трепещущие плащ и
начертанное на плаще?) — тому
глядящему смысл ясен настоящий,
кто прочитает в самый краткий миг,
который — узел, точка всех скрещений,
звучат яснее символов леса,
торжественнее мысли и язык,
и вот уже дыханью вдохновений
принадлежит кто слышит голоса.
12.
Принадлежит кто слышит голоса
пространству, чьи раздвинулись пределы,
чей новозданный ветер занялся,
после того как прежнее — весь целый
осенний облик — сникло в полчаса,
и то, что про-яснилось, про-светлело,
не осень, не зима, а полоса
за рубежами зримого предела,
я бы сказал: всемирная весна,
что тянет руки к нам сквозь сон и зиму,
овеществляя чаемые связи,
посевом из борозд, со дна, она
до срока будит рост непобедимый
цветов и форм, восставших в анамнезе.
13.
Цветов и форм, восставших в анамнезе
сквозь осень, через обморок зимы
из глубины — теперь уже до рези
отчётливых — не отрицаем мы —
готовившихся спать в анабиозе.
Но мир не спит. Несчастные умы
пусть излагают в им доступной прозе
ненаступленье неизбежной тьмы.
Довольно и того, что набуханье
и прорастание всего, что в нас
и вне, — оно порыву одному
подчинено: открытости сознанья,
что совпадает с ростом в этот час,
и светел мир счастливому уму.
14.
И светел мир счастливому уму:
надолго ли? Насколько нужно росту.
Пока не осознаю, не пойму
всего, что пробуждается с нахлёсту
весны и новой жизни через тьму,
которая открыта алконосту
(иначе — зимородку), и ему,
в земле рождённому, гнездо-погост у
реки — утроба, из какой взлететь
не страшно, перепархивая в Ирий,(ii)
где птицы, души — вслед за первым днём
осенним, на Воздвиженье. Глядеть
я продолжаю, вот что видя в мире:
не худший месяц нас дарит теплом.
15.
Не худший месяц нас дарит теплом,
как перед неизбежным охлажденьем,
любой предмет, тень на предмете том
очерчивая будто золоченьем.
Но почему «как»? Перед долгим сном,
потом перед весенним воскрешеньем
как вспышки, предваряющие гром,
с ослабленным, с полуразмытым зреньем
внезапно производят чудеса,
настраивая оптику до рези,
но лишь на миг — и этот миг тому
принадлежит, кто слышит голоса
цветов и форм, восставших в анамнезе,
и светел мир счастливому уму.
23 — 30 сентября 2020. Питтсбург
ПРИМЕЧАНИЯ
(i) Имеются в виду строки из стихотворения Яна Каплинского «Глядя на пёстрого маленького мотылька»: «...послание из леса символов, foret des symboles, / где мы так часто заблуждаемся, пытаясь переводить / на человеческий язык полёт пылинок и мошек».
(ii) Также Ирей и Вырей — у восточных славян и поляков место зимовки птиц, рай.
Вишневецкий Игорь Георгиевич родился в 1964 году в Ростове-на-Дону. Окончил филологический факультет МГУ. Защитил диссертацию в Браунском университете (США). Автор семи сборников стихов, трёх монографических исследований, повестей и романов, режиссер экспериментального фильма «Ленинград» (2014). В печати как стихотворец дебютировал в 1990 году в «Русской мысли» (Париж). Живет в Питтсбурге.
Опубликовано в Журнале №4