Дельфийский ветер

*  *  * 

 

Аисты летают,

свесив ноги,

будто вышли в тапках,

ненадолго,

низко, так доверчиво,

тревоги —

ни малейшей,

мир и чувство долга,

чувство дома —

клянчат аистята,

червяков им тащит

да лягушек,

нежного

словесного салата

он не ест

и к рифме равнодушен,

 

не подвержен

массовым психозам.

Аист-аист,

принеси мне внука.

…По дрожащим

шарикам мимозы

край узнает,

щёлкающим звуком

позовёт подругу

на гнездовье —

за тринадцать тысяч

километров

вместе им…

Вы видели над Доном

влажный вечер,

в нём двоих бессмертных?

 

 

 

 

*  *  * 

 

Меня к священной жертве Аполлон

затребовал.

Некормленые дети

роптали,

но — «яви прекрасный плод,

сдуй шелуху» —

твердил дельфийский ветер,

 

его высокоумные понты

не допускали полумер условных —

«должна императив исполнить ты,

начертанный на храме Аполлона»[1]

 

И — как Садко — на шахматной доске

плыву по Дону то ферзём, то пешкой.

Как звёзды фонарей кричат в реке!

Одна строка — и больше не утешит

высокий пафос бесполезных слов,

как говорил Сократ — клянусь собакой!

Лови свою удачу, птицелов!

Гранить булыжник в бриллиант, однако,

не по себе, как степняку в горах.

Улёгся в ниши плодотворный хаос,

опять — на круги, кончилась спираль,

витков двенадцать, дальше — выдыхаюсь

на легендарной М-53,

в российское болото уходящей,

ну, не шмогла. Курила корм для рыб

и соль для ванн — рефрен играет в ящик.

 

Но в этом месте так вильнёт строка,

что вспомнишь о делах восточных, тонких,

когда вперёд пускали ишака —

он завсегда отыщет сокращёнку.

 

Река сказала: «Здравствуй, Пифагор!» —

чем дальше в лес — тем призраки спонтанней.

Река, ты обозналась, я другой

влекомый бездорожьем и пургой

себе ещё неведомый изгнанник.

 

Опять меня преследуют стихи —

послушать их, так сам венец творенья,

едва лишь отошедший от сохи —

уж виноват в глобальном потепленье!

 

Ты у меня спроси ещё, чей Крым —

смолчите, музы — где вступают пушки!

Но пули в голове девятерым

мешают утешаться безделушкой.

 

Нас много — слишком, пишем про запас,

в небесный банк печати и печали —

 

всё в той же кухне, где всё тот же газ

всё так же греет ненасытный чайник,

открылась бездна, засветился стих,

затравленный, испуганный, неброский,

и Бог взглянул на дело рук своих —

и удалил черновики-наброски.

 

 

О переименованиях

 

Я превращаюсь в шар,

Пепп Пеппович, привет.

Я тоже торможу,

но интернет — сильнее.

Смущается душа —

для Бога мёртвых нет,

но быть живым вполне

никто почти не смеет.

 

А Куршская коса — не Курская дуга,

и Кранц-Зеленоградск,

и Роминтская пуща —

на внутреннем витке спирали ДНК —

конвой брусчатых трасс,

топоним стерегущий.

 

Нам новая война меняет имена,

меняет соль и суть, подложку и основу,

и лишь луна — полна, верна и влюблена,

оправдывает боль завравшегося слова.

 

И стынут в янтаре обломки, присмирев.

А нам не привыкать — в одной отдельно взятой.

Гора упала с плеч — нет жалости к горе.

Не оглянись, Орфей! — увидишь сорок пятый…

 

 

*  *  * 

 

Вороны трудились — кололи орехи — о крыши,

машины и головы, громко, победно кричали,

у них — фестиваль. А в лесу становилось всё тише…

Природа не знает ни ненависти, ни пощады,

 

ни сраму не имет, ни прочих проблем человечьих.

Загадочно. Мокро. Светает и падая — тает,

течёт, всё течёт, день уже, или два, или вечность…

Мы будем скромнее. Мне тоже тебя не хватает,

 

что можно рукам — то нельзя пропищать эсэмэской,

табу, понимаешь? Слова не умеют капели,

они заскорузлы и липки, унылым довеском,

нелепым, как правда, к прощальной овсянкиной трели.

 

 

*  *  * 

 

Лечу то вверх, то вниз — потоки рады,

поёт во мне мой внутренний Саратов,

тоска — она в огромности простого

и однородного… Глаза соврали,

есть радость в разделении на слово

 

и вакуум — ведь атомы не слитны,

весь мир из пустоты по большей части,

из паузы. И в ней слова — элитны,

твой дикий стих, не тронутый верлибром,

в достойном обрамленье воли, страсти

 

и нежности. На всё, что бесконечно,

мы отвечаем робкими стежками

челночными. И человечья нежность

согреет космос и растопит камень —

ведь ты не самурай, ты камикадзе,

 

пусть ненадолго. Слон на черепахе

устал держать нас, понятый превратно,

и он отпущен. Небосвод распахнут —

приручен разделением на страты

завод будильника — большой сталепрокатный.

 

И каждый день у каждого всё то же,

внутри цветного маленького рая

мне нужен лес, сосновых игл подножье,

весь горизонт с обрывом — оба края,

да ладно, не жалей нас, мы готовы.

 

 

*  *  * 

 

Писать не в рифму — чистый плагиат.

Без рифмы пишешь то, что шепчет вечер,

о чём вороны вразнобой галдят,

орут в лицо, летя гурьбой навстречу.

Несложно этот гвалт перевести

в сетчатку слов на их вороньей фене.

Стенографируй! И в твоей горсти —

оброненным пером — стихотворенье.