Жизнь на обложке, или Невыносимая ясность чтения

Ольга Балла. Пойманный свет. Смысловые практики в книгах и текстах начала столетия. Б. м., «Издательские решения»; «Ridero», 2020, 470 стр.

Культура зеркальна, а книжная культура тем более. Что есть книга о предмете? Отражение предмета. Что есть рецензия? Отражение отражения. Что же есть книга рецензий на книги?..

— Пойманный свет, точнее, отсвет личности того, кто взялся собрать все это и осмыслить. В данном случае это Ольга Балла. Подход вполне оправданный, иначе дурная бесконечность. А так — «Выявляются лазейки в сложившихся — и слежавшихся — смысловых массивах; протаптываются тропинки к отдаленному, завязываются нити между разрозненным».

Идея зеркальности косвенно выражена в заглавии тома: зеркала иначе не работают. А личность рецензента выказывает себя в подзаголовке, в идее смысловых практик: ведь порой исчезает не только то, что хотел сказать автор, но и то, что он сказал, и нужно это не только ловить, но еще и тщательно фиксировать, чтобы не растворилось. Но Балла выбирает еще более сложную оптику: на самом деле это не одинокая посеребренная плоскость, а многогранная призма, взгляд сквозь которую приносит столь же интересные результаты, как и наблюдение за тем, что мелькает на гранях.

Сразу необходимо оговорить, что критик, пропускающий через себя так много чужих текстов, как Ольга Балла, обречен либо на самоповторение, либо на другой, уже не только литературоведческий или филологический уровень осмысления материала. Поэтому «Пойманный свет» — это еще и философия прочтения. Следует учесть, что, вопреки заглавию и аннотации, перед нами цельное произведение, «книга с тщательной внутренней историей и, по всей вероятности, — с минимумом случайного». Эти слова Балла написала о книге другого автора; однако очень многое из того, что она проговаривает, относится и к ней самой — или, во всяком случае, тесно соотносится с методом ее анализа.

Неслучайно в книге выделены названия разделов. Выбранные автором, они звучат как некий моральный императив, смягченный разве что деепричастиями вместо инфинитивов: «I. Обживая пространство», «II. Сопротивляясь истории», «III. Изъясняя неизъяснимое», «IV. Изумляясь человеку», «V. Соединяя разорванное, пересекая границы», «VI. Упорствуя в смысле», «VII. Собирая рассеянное».

А в заглавиях рецензий то и дело видится некая странность, подталкивающая к подозрению, что перед нами попытка подмены реальности — книжностью (есть она в книге или нет, разберемся позже): «(Пере)сотворение Рима: символическое наследство и работа освобождения, «Выращивая глобус»… Ну да, перед автором — книги, и перед нами — (только) книга. Штука мифическая, но в жизни не необходимая. Глобус уже есть, и незачем его выращивать; Рим и Венеция уже сотворены; язык есть, какая-никакая биография отыщется у каждого… К чему плести еще словеса? Добавочная версия мира? Очередная интерпретация?

Таки да. Двухтысячелетняя история учит нас: кроме усвоения прочитанного, ничто не помогает связать болтающиеся концы бытия, сообщив ему качество стабильности и прочности. Наше понимание мира — тоже мир; установленный смысл, может быть, так же мимолетен, как облако, но неба без облаков не бывает. Есть в таком подходе нечто от просветительского XVIII века, когда все земное видели проекцией всего книжного — и наоборот, да вообще эти сферы не разделяли. Для нашего века разделение, однако, традиционно. Меж тем у любого текста непременно есть какой-нибудь предмет; разве обязательно он должен лежать вне того, что уже освоено культурой? Поэтому возможно — да и стоит — попробовать читать сборник так, как если бы в него входили самостоятельные вещи, в которых не критик, не рецензент, а обычный автор, допустим, эссеист собирает для себя среду обитания из разрозненных и во многом случайных фактов. Свое мироздание, осмысленное, а потому пригодное для существования — не более, но и не менее.

Ольга Балла выбирает книги, или книги выбирают ее; это как у Бродского: говорящий — сам продукт языка. Как скажется или напишется, так и поживется.

И Ольга Балла сотворяет, обживает, толкует, при необходимости пересоздает, приручает свой мир, чтобы разделить его с читателем. Характеризуя Кирилла Кобрина как мыслителя «подчеркнуто частного», она говорит не только о нем; называя Томаса Венцлова «человеком пограничья» и «человеком-посредником», Балла, осознанно или нет, дает характеристику и самой себе. Ее сочинения созданы на границе культуры и внекультурья, литературы и бессловесного множества пространств, можно сказать — буквально на обложке: внутри текст, снаружи его нет, переплет — тактильно ощутимая граница. Она посредничает между двумя лицами, ликами любого человека, коль скоро он, этот Янус-вульгарис, согласился стать ее читателем: тем, что обращен внутрь книги, и тем, что направлен вовне. Предпочтение Балла отдает, конечно, тому, который — внутрь. Кажется, реальное географическое пространство для нее действительно только тогда, когда оно прочитано. Так карта Литвы разгадывается посредством переводов, сделанных Венцлова, Балканы воспринимаются местом столкновения национальных культур, существование Венеции подтверждается объемистым томом стихотворений о Венеции и т. д. Все, что за пределами текста, автор не то чтобы намеренно игнорирует, нет, конечно, просто существование этих объектов как будто не подразумевается. Во всяком случае, так начинает казаться после первого раздела.

Можно сколько угодно спорить с таким подходом: мир все-таки не исчерпывается картиной мира, и Африка существует вне зависимости от того, знаю я о ней или нет. Но, с другой стороны, какой смысл в объективных представлениях, если они все равно не работают? Ведь не работают же, будем честны. Не лучше ли каждой песчинке знать свою раковину и в ней смиренно и дерзко превращаться в жемчужину, а не носиться сломя голову по просторам мирового океана, тщась доказать или показать что-то наиважнейшее мириадам рыб или водорослей?

Итак, песчинка по имени Ольга Балла сидит в своей раковине, тьфу, под своей обложкой (эх, раковина и книга еще и открываются одинаково), создавая свою внутреннюю субъективную реальность. Как один из ее героев, швейцарский писатель Кристиан Крахт, попытавшийся «выстроить совершенно параллельный общепринятому образ существования на далекой окраине империи — дальше даже, чем в глухой провинции… И существовать, главное, так, как будто этой империи нет вообще. И по совершенно другим правилам». Сказано здорово, но аналогия с автором «Пойманного света» была бы в корне неверным, более того, оскорбительным для автора ходом. Балла совсем не об этом. Для нее существует константа за пределами себя, рассмотренная со всех сторон скрупулезно, бережно и невероятно уважительно. Это Другой. Нынче стало модно иронизировать над этим словом с заглавной буквы; странно, ведь она всего-навсего сигнализирует о возможности подставить любое имя, а тут-то что спорить о литерах. Ну да ладно. Другим может быть старье и рухлядь: «Постановка вопроса об этике в отношениях с вещами, понятно, только потому и возможна, что вещи — слепки с человеческих смыслов». Какие-нибудь языческие божества или андалусцы и кастильцы конца XV века — тоже Другие.

И так далее. Но самое интересное, что жизнь или, точнее, Жизнь, закнижная, неизвестная, разная — здесь тоже Другой! Характеризуя одну из поэтических книг, Балла заявляет: «Это написано, видите ли, от лица самой жизни». И в этот момент противоречие между субъективным и объективным в «Пойманном свете» снимается, оказывается более не нужным, а более раннее представление о его важности сходит с оттенком некоторого даже стыда на нет. Потому что, читая эту книгу подряд и не очень фиксируясь на рецензируемом материале (круг чтения у каждого свой), постепенно обретаешь «понимание и чувство того, что „локальное” и „универсальное”, единственное и всеобщее — это одно и то же. Что нет никаких „центров” и „периферий”: центр — любая точка, из которой человек проживает свою жизнь; и она — в той мере центр, в какой он эту жизнь проживает и чувствует. Зато есть „свое” и „чужое” — понятое как, соответственно, — насыщенное значимой для тебя, обращенной к тебе жизнью и этой жизни лишенное. В некотором смысле — „живое” и „мертвое”».

Мысль не нова, конечно, нет. Но новизна — жупел, которым пугают начинающих литераторов, чтоб не лезли на Олимп словесности, который чем дальше от утратившего литературоцентричность общества, тем выше и туманнее. Вопрос в том лишь, чтобы самому, читая что-то, открыть для себя старую истину, которая в твоем случае окажется ярко-новой — что и передастся читателю. По большому счету, важнее всего, чтобы было интересно: самому писателю и его читателю в равной мере, а олимпийцев просьба не беспокоиться. Интересно! — Ольга Балла так часто употребляет это слово, что не захочешь, а заметишь. При всем нарочитом литературоцентризме автора, совершенно лишенном позы, никак не похожем на булавку или пику, направленную в ребристый бок нынешней эпохи, доминирующее настроение во всем, что Балла пишет, включая и то, как пишет, как развертывает мысль и строит доказательства, можно назвать «языком удивления всему».

Ближе всего ей, конечно, мыслители. Те, у кого нет раз навсегда затверженных представлений о чем-либо. Кто не дорожит стабильностью настолько, чтобы не замечать стагнации. Интересны прозаики, да пусть философы, или стихотворцы, или критики, всякий раз обнажающие ход собственной мысли, ее зарождение, прорастание, развертывание: так наблюдаешь за корнем орхидеи в прозрачном горшке. В процессе мышления, чужого или своего (но штука-то в том, что чужого не бывает: бегая глазами по строчкам, ты неизбежно проходишь путь вместе с мыслителем), мир видится открытым: это основная причина притягательности хоть Аристотеля, хоть Канта. Характеризуя художественную прозу коллеги-критика Валерии Пустовой, Ольга Балла пишет: «Но помимо всего прочего, неотъемлемо от всего прочего: книга насыщена мыслями. Она вся — неотъемлемая от страстного чувства — непрерывная мысль, и образная, и понятийная. Постоянное отдание себе отчета в том, что происходит, почему оно так происходит и каковы основания этого: эмоциональные, телесные, ценностные, — этот отчет не прекращается и в моменты сильнейшей боли, даже, может быть, тогда именно становится наиболее пристальным».

Дело, однако, еще и в том, что мысль современного культурного человека, если идет прямо и честно, рано или поздно добирается до самой сути человеческого — не «слишком» или «недостаточно», а обще-. Его Балла определяет как «первичные силы бытия — которыми нельзя овладеть (они превосходят человека), но с которыми возможно и важно быть в прямом отважном контакте. Смерть, любовь, родительство — те самые точки, где человек напрямую соприкасается с ними».

И происходит парадоксальная ситуация. Книгочей, библиоман, смыслопоглотитель, читая, подходит к тем вопросам, на которые людям активного социального действия не только отвечать страшно — даже ставить их они не решаются, хватит с них и перманентного мотора. Про КПД вечного двигателя внутри, помнится, что-то очень точное писал Экклезиаст; тишина страшнее шума, думать рискованнее, чем делать.

Книжные страницы раскрываются в бездну. Бездна открывается, на сей раз полная не столько звезд, сколько смыслов. Никакой подмены мира действительного — миром написанного не происходит, но действительность должна быть осмыслена, чтобы стать действительной.

Смыслам числа, как водится, нет.