Музыка мертвых

 

*   *   *

 

Парит на ветру изумительный лист

и воздух над чашечкой кофе слоист.

 

Зевака, отслеживающий полёт,

на столик свой кофе горячий прольёт.

 

Салфеткой бумажной его промокнёт.

Лирической чушью пополнит блокнот.

 

Лист прямо к ногам опустился резной.

Как славно, что всё это было со мной,

 

как славно, что прошлая жизнь сожжена,

что солнечным бликом играет волна,

 

что жирные чайки, рыбёшку клюя,

скандалят о чём-то. Как славно, что я

 

вернусь в лоно матери, а не умру.

Как этот отчаянный лист на ветру.

 

 

*   *   *

 

Те, кто и впрямь олдов,

начинали в ЖЖ.

Скольких моих френдов

не повстречать уже.

 

Был человек — и нет.

Лёг под чёрный гранит,

а сволочной интернет

профиль его хранит.

 

Украдкой, полугрешно

на страничку зайдёшь:

не ноосфера — но

библиотека всё ж.

 

Не до философем,

если предвосхищал

тот, предстоящий всем

общий развиртуал.

 

 

*   *   *

 

Когда за вирши призовут на суд,

узнаем у небесных институций,

что осы ось земную не сосут,

да и медведи об неё не трутся.

 

Сухие, обречённые на слом,

слова почти что ничего не значат —

как трупы насекомых за стеклом

на зимней даче.

 

Но мёртвые, летевшие на свет,

не дозволяют, чтоб свеча погасла.

Дурного запаха в их трупах нет.

Бывает, чтоб и гений ошибался.

 

 

*   *   *

 

Хныкать в рифму? Чёрта с два,

даже если сеет дождик.

Вот и жёлтая листва:

радуюсь, что снова дожил.

 

Эти золото, багрец,

проблеск неба голубого —

твой единственный, певец,

честный гонорар у Бога.

 

И о чём ещё мечтать,

если там, взамен эрзаца,

обниму отца и мать?

Больше не за что держаться.

 

 

*   *   *

 

Вдох получается. С выдохом чуть трудней.

Слишком густая кровь: кислороду в ней

места не остаётся (удачный троп).

 

Глупо страшиться, что оторвётся тромб.

 

Мир умирает. Это твоя вина.

Вот и корпишь над виршами дотемна.

Не для того, чтобы подзаработать деньжат —

вещи и люди тебе не принадлежат.

 

Просто пытаешься будущее надышать.

 

 

*   *   *

 

Флейту богиня оземь швырнула с досады —

я подобрал. На мне проклятье Паллады.

 

Чтоб преуспеть в авлодии — знаю теперь я —

ей не достало усердия и терпенья.

 

Или страшилась, что, раздувая щёки,

станет смешна и нелепа? Боги жестоки.

 

Авлос, что ей сотворён из кости оленя,

лик искажает, слюну пузырьками пеня.

 

Внешняя красота потерпит едва ли,

чтобы волшебные звуки к небу взмывали.

 

Мне наплевать на внешность — отпрыск Силена.

У козлоногих одно наслажденье: сцена.

 

Нимфы насмешливые язычками чесали,

как я играл на флейте овцам часами,

 

днями, неделями. Как изощрился с годами,

пренебрегая и нимфами, и стадами.

 

Страшен, смешон от рожденья, украшен рогами,

грезил: гармония нас уравняет с богами.

 

Вот и сподобился каверзного турнира,

где Олимпийский бог убивает сатира.

 

Ведь превзойти Всемогущих — себе дороже.

Мне бы чуток сфальшивить, сыграть поплоше —

 

стыдно. Не перед судьями — перед двутростой

флейтой, учившей душу расстаться с коростой.

 

Люто казнимый, сумел не отречься от дара:

авлос сильней, чем напыщенная кифара!

 

Но и в посмертии мучит одно и то же:

я проиграл, остался совсем без кожи.

 

Мстительно божество, сверх меры ревниво —

что для него назойливая рванина?

 

Нервы натянуты, словно воловьи жилы

на черепаховый панцирь. Пока мы живы,

 

мы не умеем ценить простые мгновенья:

радость объятия, сладость прикосновенья.

 

Пёс мой пастуший в ночи сиротливо брешет.

Скушно без нимф. Впрочем, их иные утешат.

 

Даже свисая трофеем в сосновом храме,

я содрогаюсь долгими вечерами,

 

звуки извлечь пытаясь. Не на потребу:

музыку мёртвых расслышать дано лишь небу.

 

 

*   *   *

 

Народонаселенье злобствует,

привыкнуть не желает к маскам,

а я читаю Заболоцкого,

роскошно изданного Максом^[1].

 

Какая бешеная оптика,

судьбы усмешливая милость

и тяжесть прожитого опыта

в кирпич увесистый вместилась!

 

Любви прерывистая линия,

предательство, что смерти паче,

а вот поди-ка: нет уныния

в Тарусе, на скрипучей даче.

 

Душа поэта впрямь не ленится:

не помышляя об отмщеньи,

она уводит ввысь, как лестница…

Всё круче под стопой ступени.

 

 

*   *   *

 

Как ни крути, осилить паранойю

уже не помогает карнавал.

Бывало, прежде рюмкой ледяною

я пришлый бред успешно врачевал.

 

Под Новый год подводятся итоги,

и смех чужой напомнить норовит,

как старики безмерно одиноки,

как отгоняют то, что предстоит.

 

Проснувшись ночью, машинально куришь,

пытаешься припомнить, что во сне

тебе втолковывал ушедший кореш,

и ждёшь, чтоб отпустил прострел в спине.

 

Уже вовек не снимет трубку мама,

а вздрогнет телефонный аппарат —

так это соцопрос или реклама

(по счастью, им пока ещё не рад).

 

Но, стойкий как оплавленный солдатик,

тем умножаешь Господу хвалу,

что по уму: пора ваять салатик

и мандарины покупать к столу.

 

 

*   *   *

 

Ты, посвятивший жизнь точенью ляс,

считавший это наилучшим делом —

прикинь навскидку, милый: сколько раз

тебе солгало чёрное на белом?

 

Бумага станет мята и грязна,

чернила состоят из слёз и пота.

Сам знаешь, что любая белизна

чревата чуткой чернотой с испода.

 

Поскольку память, честно говоря,

не чистый лист, исхоженный ногами —

причуды частного календаря,

случайно сложенное оригами.

 

Пусть, даже если будничность прорвёт

лист — никому не слышимый, бесстрашный —

размокший твой кораблик вдаль плывёт,

белеет в небе самолёт бумажный!