ПИН ФМД

Читающийся — перечитывающийся — и сейчас очень динамично роман Достоевского оказывается построен на паузе.

Движителем сюжета становится, конечно, убийство старухи-процентщицы и ее сестры (та, кстати, как-то выпала из существующего в общественном сознании обвинительного заключения) Раскольниковым. Оно совершается почти в начале — а потом о нем будто забывают. Не имея никакой службы и особых дел, Раскольников мечется по городу. Да, он в ажитации, в бреду, и это то беспорядочное, броуновское движение, свойственное, в частности, по Довлатову, алкоголикам в состоянии похмельной тревоги, «бегство от солнца». Но и постоянно ходят, заходят в гости, присутственные места (и не по служебной надобности!), сталкиваются в городе и остальные герои. Самым частотным выражением становится «потом приду», действием — пересказ разговора, символическим маркером — обещание Разумихина Раскольникову зайти к Порфирию Петровичу (во всех именах грозно, как обещание будущего наказания, раскатывается громом «р»), разведать, что тот думает, почему подозревает Раскольникова и убедить в полной его невиновности. Современные чинуши бы сказали тут: «провентилировать вопрос» и «занести тему». Герои этим и занимаются, заносят тему, потом идут к другим героям и возвращают разговор в пересказе. Так, тот же Разумихин бегает дважды с разницей в пару часов от Раскольникова к его матери и сестре с пересказом сводки его состояния. Можно сказать — привет бахтинской полифонии и даже карнавальной культуре, — что все герои, даже не ведя разговоры физически тет-а-тет, оказываются вовлечены в них, все разговоры множатся, исполняются хором.

Да, разговоры эти касаются «главного». Но и отнюдь не всегда. Обсуждается все, что угодно — женский вопрос, вся история Свидригайлова в нескольких пересказах, кто где живет, каково это жилье, опять женский вопрос (обратится ли мужской персонаж к врачу-женщине). Разговоры множатся, дублируются, пересказываются, существуют — в формате откровенных сплетен, баек, чуть ли не городского фольклора, такого ресурса Линор Горалик под названием «постпостмедиа» со слоганом «все, что ты помнишь». Та самая полифония Бахтина, при которой герой «бoлee вceгo дyмaeт o тoм, чтo o нeм дyмaют и мoгyт дyмaть дpyгиe, oн cтpeмитcя зaбeжaть впepeд чyжoмy coзнaнию, кaждoй чyжoй мыcли o нeм, кaждoй тoчкe зpeния нa нeгo».

Да, известно, что книги Достоевского плохо им вычитаны. Он спешил сдать в срок, опаздывал дать в журнал то, за что уже получил и потратил (проиграл) аванс. Он, как сказали бы сейчас, даже «гонит объем», увеличивает количество знаков. Это детское объяснение, конечно, впрочем, как и то, что гений гениален в любой своей строчке и опечатке.

Но откроем наугад любое место в середине романа. О преступлении там ни слова! О нем еще не знают другие персонажи — да даже и когда постепенно узнают, Порфирий Петрович, Соня Мармеладова, Свидригайлов, Дуня, то продолжают обсуждать и заниматься другим. И сам Раскольников занят прочими делами. Конечно, это можно списать как на этакий психологический щит, абстрагирование, так и на желание уладить срочные дела (обезопасить любимую сестру Дуню то от неудачного жениха Лужина^[1], то от зловещего преследователя-stalker’a Свидригайлова).

Но преступление зачастую не звучит ни в словах, ни в мыслях. Показательными становятся тут монологи Порфирия Петровича — «ни о чем», поток сознания до его еще изобретения, бред почище, чем у самого болящего Раскольникова, эхолалия временами. «Порфирий Петрович перевел на минуту дух. Он так и сыпал, не уставая, то бессмысленно пустые фразы, то вдруг пропускал какие-то загадочные словечки и тотчас же опять сбивался на бессмыслицу». Да, это очевидный прием усыпления внимания преступника, забалтывания его, внушения ему заниженного представления об умственных способностях сыщика. Что отлично понимает Раскольников. И это они и обсуждают с Порфирием Петровичем. Так мы опять встречаем умножение разговоров, беседы, мысли и действия в квадрате.

Действий же по большому счету и нет. Есть, как в представлении Свидригайлова о вечности как баньке с пауками, возня пауков не в баньке, но в банке. Как в коммунальной квартире, герои спорят, ругаются, что-то обсуждают — впрочем, это свойственно всем романам Достоевского. Тот монолог/диалог с «бессмысленно пустыми фразами» наводит Раскольникова на единственное дельное соображение: «Ждет он, что ли, чего-нибудь?»

Ждет, конечно, сам Достоевский, поставив действие на паузу. Ждет решения Раскольникова о признании, покаянии и, в пределе, поворота его души, метанойи и последующего нравственного, духовного воскресения. Ждет этого от самого себя, от своей души, в которой он копается, и Раскольников. Не зря же он просит Соню прочесть ему из Евангелия именно сцену воскрешения Лазаря. «Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий и верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему?»

Здесь важна и тема «брата» — не только из-за близких отношений Раскольникова с сестрой Дуней, но и потому, что с Соней у него исключительно духовные отношения, брата и сестры в духе. А также и потому, что ожидается, намекается, чается тот век, когда все отношения будут проходить под разрядом «все братья — сестры» (БГ), а свидригайловский разврат сгинет безвозвратно. Самое же важное в этой цитате, что все здесь звучит в будущем времени, отнесено в грядущее, лишь запланировано к свершению, но здесь и сейчас не происходит.

О самом преступлении, повторим в духе героев «Преступления и наказания», все просто забыли. Происходит почти финальная сцена «Ревизора», когда все замерли на несколько долгих — немыслимых для театра! — минут после известия об обмане с нынешним ревизором (обмане этим, посюсторонним миром, можно сказать) и о грядущем ревизоре истинном (Судье конца времен). Эту сцену, как известно, не поняли, Гоголь пустился — об этом писал уже помянутый нами Набоков — в худший жанр, объяснений с публикой. Так замерли и персонажи Достоевского. Внимание их отвлечено на все, что угодно — «…на приданое, да на подарки, на коробочки там разные, несессеры, сердолики, материи и на всю эту дрянь, от Кнопа, да из английского магазина, так было бы дело почище и… покрепче!» Фраза, сильно затянутый период с не самой простой грамматикой, как у Гоголя.

Все внимание, истинное внимание обращено в будущее — что будет с Раскольниковым, погубит ли он напрочь свою душу или спасется? Останется при своих «убеждениях» (изложенных им в статье, в духе того, что «право имеют» избранные, Наполеоны) или же пойдет, по завету Сони, на площади каяться, кланяться и землю перед миром целовать. Все существует в духе той семантической коннотации английского настоящего времени, The Present Continuous Tense, что призвано сообщать в настоящем о запланированном в будущем действии. I’m meeting Raskolnikov tomorrow — не сейчас встречаюсь, а собираюсь, точно встречусь завтра, это запланировано и даже назначено. Если только, немного охолодим пыл, Раскольников не ушел куда-то, а если и у себя, то не спит.

Ведь он постоянно спит, когда к нему кто-то приходит. В бреду или просто спит, днем и вечером даже. Ведь он тоже — на паузе.

Грамматические времена же мы вспомнили не зря. Время тут особенное (раздолье для переложения на английский, с его нюансировкой внутри каждого из трех времен, перфектами, герундиями и прочими) — будто обтекает настоящее, происходя в прошлом свершившемся и будущем запланированном.

 

— Нет, нет, никогда и нигде! — воскликнула Соня. — За тобой пойду, всюду пойду! О Господи!.. Ох, я несчастная! И зачем, зачем я тебя прежде не знала! Зачем ты прежде не приходил? О Господи!

 

Все действие отнесено к прошлому или будущему, в настоящем присутствует только Господь. Бог, как известно благодаря Введенскому, возможно, кругом. У Достоевского настоящее спасается только им — и теми немногими праведниками, которыми мир стоит.

Пока же детективный фильм поставлен на паузу, убийца не найден, не изобличен, а зрители обсуждают действие. Возможно, они пошли поставить чай (герои Достоевского постоянно «чаи гоняют», перед самоубийством Свидригайлова в гостинице ему нужен только чай, лишь на чай соглашается взять деньги у Сони Раскольников в каторге и т. п.) или перекурить. Это оказывается «капитальным» (словечко Достоевского, озабоченного во всех своих книгах деньгами) свойством всего романа. «На время вынужден был выйти»  (из университета), самохарактеризует себя Раскольников.

Показательны встречи Раскольникова и Свидригайлова. Оба хотят встречи, имеют дела друг к другу, интересуются крайне личностью оппонента. Но сначала Раскольников притворяется спящим, когда к нему заходит Свидригайлов, потом тот прячется было от него в трактирном зале (и они обсуждают это, опять умножая и так не очень оперативное действие разговорами, обсуждениями, домыслами и догадками). Встреча же, что очень символично, происходит как бы случайно:

 

— Скажите лучше, если вы сюда приходите пить и сами мне назначали два раза, чтобы я к вам сюда же пришел, то почему вы теперь, когда я смотрел в окно с улицы, прятались и хотели уйти? Я это очень хорошо заметил.

 

Так и преображение Раскольникова, его покаяние, отбывание греха и духовное воскресение происходит не случайно, конечно, но в духе того же The Present Continuous Tense. Оно предполагалось, ожидалось, было предсказано и почти запланировано — об этом говорил Порфирий Петрович. Но ведь известно, как у нас в России обстоит дело с запланированным, пятилетками и плановой экономикой теми же, то есть — не известно. Ведь и в каторге Раскольников не оставил было сначала «своих идей» — страдал от гордыни, что другие его так осудили, вызывал неприязнь и атаки других каторжан и так далее.

 

— Я к вам шел и вас отыскивал, — начал Раскольников, — но почему теперь я вдруг поворотил на —ский проспект с Сенной! Я никогда сюда не поворачиваю и не захожу. Я поворачиваю с Сенной направо. Да и дорога к вам не сюда. Только поворотил, вот и вы! Это странно!

— Зачем же вы прямо не скажете: это чудо!

— Потому что это, может быть, только случай.

— Ведь какая складка у всего этого народа! — захохотал Свидригайлов. — Не сознается, хоть бы даже внутри и верил чуду!

 

Чудо преображения Достоевский описывает же крайне схематично, в самом конце последней главки, просто таки в духе даже не «краткого содержания», а «содержания очень кратко» (есть и такое, встретилось мне ровно сейчас, когда искал текст «онлайн полностью», чтобы найти сокрывшуюся было цитату по «ключевому слову»). Отделывается — в случае детектива, кстати, to be continued звучит очень уместно! — кратким намеком, что в другой книге, в следующий раз как-нибудь. «Все это было почти уже грубо», сказано о другом (процессе и признании Раскольникова), но именно так описывает Достоевский ту метанойю, ради которой все дело и затевалось. «Но тут начинается новая история, история постепенного обновления человека, история постепенного перерождения его, постепенного перехода из одного мира в другой, знакомства с новою, доселе совершенно неведомою действительностью. Это могло бы составить тему нового рассказа, — но теперешний рассказ наш окончен». Отметим тут те же «паузные» словечки вроде «постепенного перехода» и время уже сослагательное.

Более или менее ясно, почему Достоевский в деталях описывал меню Свидригайлова и певшую ему полтора раза кафешантанную певичку, а о переходе души Раскольникова в капитально иное качество — только намеком. Преступления Чичикова и мертвых душ помещиков у Гоголя тоже получилось описать блестяще. Второй том, чистилище, получился уже не так и был уничтожен. И произошло это не только потому, что трехчастная форма деления загробного мира — преисподняя, чистилище, рай — несвойственна русскому сознанию, в котором чистилища отродясь не водилось, вот на чистилище Гоголь и «погорел». И не только потому, что описывать рай, как и писать о счастье, даже писать счастливым, почти ни у кого не получалось хорошо.

Но и потому, что, как Достоевский продемонстрировал в «Преступлении и наказании», он писатель состояния, а не действия. Да, действий в его книгах очень много: старушку, студента, отца убивают, миллион летит в огонь и так далее, герои постоянно разговаривают, ходят, суетятся, что-то демонстрируют, имитируют деятельность, но работают тут, как Бог, лишь одни идеи.  И в результате из всех огромных «Братьев Карамазовых» мы навскидку вспомним, пожалуй, доподлинно лишь одно действие — старец Зосима после смерти «пропах» (даже отцеубийство как-то «выветривается» из памяти). Сомнительное, очевидным образом, действие, ведь старец трижды (!) бездействовал — и лежал, как Раскольников в своей узенькой каморке, и вообще был мертв, а мертвым не оправдал предположение о своей святости (иначе пребывал бы нетленным).

«Преступление и наказание» становится как раз не только паузой перед чередой великих романов Достоевского, но и их матрицей, ключом, ПИН-кодом к их построению, оркестровке и работе. Работа действия в них — факультативна, призрачна, симулятативна. Работа идей же — капитальна, глубинна, как взрыв, фундаментальна.

Начав с того, что эти книги и сейчас читаются совершенно блестяще, закончим, как полагается в школьных сочинениях, тоже на актуальности книг Достоевского для современности. Вот сбылся, например, в наши ковидные времена горячечный сон Раскольникова: «Ему грезилось в болезни, будто весь мир осужден в жертву какой-то страшной, неслыханной и невиданной моровой язве, идущей из глубины Азии на Европу. Все должны были погибнуть, кроме некоторых, весьма немногих избранных. Появились какие-то трихины, существа микроскопические, вселявшиеся в тела людей». А уж про пагубную востребованность во все прошедшие с публикации романа времена идеи деления людей на унтерменшей и сверхчеловеков, народ и элиту, золотой миллиард и всех остальных — даже и говорить не стоит, да и, по правде, не очень и хочется…