МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ

Николаенко Александра Вадимовна родилась в Москве. Окончила факультет монументальной живописи Московского государственного художественно-промышленного университета имени С. Г. Строганова. Писатель, художник. Автор книг «Убить Бобрыкина» (М., 1916), «Небесный почтальон Федя Булкин» (М., 2019) и др. Лауреат премии «Русский Букер» (2017) за роман «Убить Бобрыкина», финалист премии «Ясная Поляна» за роман «Небесный почтальон Федя Булкин». Живет в Москве.

Александра Николаенко

*

МАЛЕНЬКИЕ ТРАГЕДИИ

Рассказы

Все говорят: нет правды на земле.

Но правды нет — и выше. Для меня

Так это ясно, как простая гамма.

А. С. Пушкин, «Моцарт и Сальери», 1830

_{Консультант по связям}

Всякое случается и бывает, неисповедимы пути, и на этот раз вышло так, что некоего Пузикова Леонида Гавриловича, консультанта одного из салонов мобильной связи по длинной улице, существо никчемное, как и все эти консультанты, но однако зачем-то явленное на свет, всегда морозно-румяное, ангельски-белокурое, безропотно-пучеглазое, пунктуальное, тихое до той степени, что и, кажется, нечего возразить, сократили.

Дело вышло так, как выходит оно всегда, без вмешательства высших сил, то есть обходится нашими, и его, бедолагу, безропотную сократили, что и пискнуть он не успел, потому что если уж среди нас выбирать, кого сократить, то от других из нас значительно больше толку.

Тем не менее Пузиков опять нашел себе место вдоль все той же улицы, потому что когда такая вот длинная улица, вдоль по ней и с той стороны, еще во дворах, у человека гораздо больше возможностей найти себе место в жизни. Но беднягу вскоре сократили и там, и еще раз, раз несколько сократили, вдоль этой улицы и начали уже сокращать с противоположной ее стороны, где нечетная нумерация. С каждым сокращением Леонид Гаврилович как-то сокращался и сам, от обиды, и делался все более и более тихим и незаметным. Бывает так, что человек буквально тает на глазах от несправедливостей и обид, и вот этот Пузиков таял тут на глазах у нас с вами, хотя в его случае, честно сознаться, и таять-то особенно было нечему.

Однако с последним сокращением, в конце длинной улицы, Пузиков не исчез окончательно, как, может быть, ожидал от этого бестолкового бедолаги читатель, но лишь пошел другой длинной улицей, потому что в городе нашем длинных улиц на всех хватает.

В оправдание этой, совершенно не имеющей к нам и к вам отношения бестолковой истории повторим, что уже сказали в начале. Если Пузиков Леонид Гаврилович был зачем-то рожден на свет, значит это кому-нибудь было нужно.

Когда-то, задолго Пузикова рождения, его дедушка, Пузиков по отцу, дошел до Берлина, познакомился с бабушкой в 42-м, она была медсестрой и вынесла дедушку на руках с поля боя. Так они нашли друг друга и поженились в 43-м войны, чтоб родить Леонид Гаврилычу папу, а папа в свою очередь двадцать лет спустя своего рождения познакомился с мамой Леонида Гавриловича.

Таким сложным путем, если даже минуть подробностями встречу родителей мамы героя нашего, что тоже была сама по себе одной из тех необъяснимых случайностей, о каких принято говорить «случайно», как не меньшей случайностью были встречи прадедушек и прабабушек нашего Пузикова, и много, гораздо далее, в глубину веков.

И уж если копать как следует, не халтуря, не случайностью было лишь то самое яблоко, подсунутое змеюкой Еве, а Евой Адаму. И тем не менее, несмотря на такую вот основательную историю с предысторией, о какой мы тут вкратце, дабы за уши не тянуть на семейную сагу вроде «Форсайтов», всеми этими немыслимыми усилиями, случайностями, сотнями и триллионами стечений обстоятельств было достигнуто всего лишь одно, и это достижение, этот триумфальный итог — консультант по продажам в салоне мобильной связи, пучеглазый, никому на свете не нужный, сокращенный уже десять раз на одной только длинной улице, Пузиков.

Может быть, читатель, если он еще не устал от наших историй, спросит теперь, зачем же это все было нужно? Может быть, Пузиков теперь кого-то спасет из огня, может быть, его полюбит хорошая девушка и у них родится еще один Пузиков, но будет он вроде Александр Сергеича, или будет он президентом, какой выведет нашу бедную левиафаниху из ее вечного кризиса?

Мы ответим честно, как думаем, потому что мы тоже об этом думаем. Думаем, дело было вовсе не в том, чтобы Пузиков спас кого-нибудь из огня, как известно, Господу иной раз вовсе не нужно такого, чтоб из огня кого-то спасли.

Что же, спросите вы, этот консультант по связям явился на свет, чтобы никого не спасти?

Тоже может быть, но и так не думаем.

Что же мы в таком случаи думаем? Думаем, дело было в любви.

И не менее ее. И не более.

Голосуем

Удивляются смертные смертности, не поверите, в свою смертность не веруют до сих пор. По костям ходя, покойников на кладбищах навещая, сами (что уж тут говорить?) навещаемы, со слезами горькими, отчаяньем вечного расставания, до сих пор в смерть отдельные, некоторые не веруют. До сих пор.

Головами качают, бесправности обижаются, на статистику, на историю человечества. Факты, факты! Загляните фактам в глаза. Ни один из вас не жил долее двухсот лет, отчего? Оттого что следующих двести лет за ним, следом.

Только дело в том, что без смертности — как же вам устроить рождаемость? Рай не примет, ад не вместит, земля не прокрутится, в бесконечности не продержится, не поднимет. Как же жизнь хотите вы вечную, без любви?

А при чем она тут еще? — вы спросите. Как при чем, товарищи, как при чем?!

Ведь один, один из вас за двести лет не умрет, за ним еще захотят, понимаете? За одним еще двести. Как вам, собственно, такая статистика, справедливо?

Почему это, — спросите, — эта сволочь старая живет до сих пор, а я?

Или взятку, или как-нибудь по знакомству протиснетесь и пристроитесь, или, сами знаете, за бессмертие — убивают. Убивают не только что за бессмертие, просто так, под машинами, под сосульками, в море тонут. А рак? Инфаркт обширный, инсульт. Только одно надежно звучит во всем этом, уж извините. Без всякого продолжения тихая уютная и спокойная, вечная старость. А иначе, если дети у вас — старей, помирай. Разве вспомнит вас внук, первоклассник? Вы же в масках все в метро друг от друга? А-а-а! Не хотите вы умирать, не хотите вы этого, не хотите вы этого, видим.

До чего же докатится от бессмертия своего тогда человечество и в отдельности человек? На один квадратный шаг, миллиметр к миллиметру спрессовано, до чего докатится человечество, до чего докатится человек? Так и станете жить, как в час пик в троллейбусе, до метро. А к метро стекаются все троллейбусы, и отходят тоже они от метро.

А один какой-нибудь другому кому-то в этом (одном из троллейбусов, как во всех) наступит на ногу, подерутся, как сами знаете, подерутся, поубивают друг друга, а не умрут. Закон очевидный вашего выживания — умирание, поедание друг друга, даже на отдельной просторной жилплощади, враг друг другу (простите уж) человек. Ибо, если не есть, умрет голодное ваше тело. Так и в очереди к врачу. Так в любой, товарищи, очередности. Дело с места не сдвинется, в хвост прибавится, врач не вылечит, врач не примет.

Но какой же, спросите, выход? Есть ли он у нас, или нету?

Вот мы, собственно, и…

Предлагаем.

Выход есть, товарищи. Выход — есть! И он найден Нами.

Не рожайте более, далее себя никого, никогда не любите.

Словом, выберите уже. За свое бессмертие вы, без любви, или же за ее бессмертие…

Голосуем?

Спасибо!

Два черта сидели как-то на остановке 59-го троллейбуса, с этой стороны «М-Видео». Одного звали Иван Иванович, а второго Семен Семенович. И они там сидели, плевались на асфальт, грызли семечки и разговаривали о жизни. Жизнь им не нравилась. Обоим. Она их не устраивала абсолютно, и поэтому им было о чем поговорить.

Кстати, вы заметили, что жизнь вообще никогда никому не нравится и никого никогда не устраивает? Всем она не по нутру, у кого ни спроси. Поголовно. Мы спрашивали. Оказалось — точно: есть у жизни такое неприятное свойство. Иногда даже кажется, что несчастное человечество живет надеждой дотерпеть до судного дня, а там уж отыграться на жизни как следует за все ее неприятности. Расслабиться где-нибудь в райском саду под пальмами. Там же должны быть пальмы? Бананы? Киви-кокосы… Не знаем…

И ананасы?

Но ананасы-то точно должны там быть! Где-то же они есть?

На каком-нибудь морском побережье. На Майорке или, на худой конец, на Гавайях. Попивать пивко, плеваться семечками и вспоминать о жизни как о кошмарном сне.

Такое чувство, что у этих самых врат, к которым человечество так упорно стремится, не стоят секьюрити, под стеной не прохаживаются полицейские с дубинками, не действуют навигаторы и детекторы, и не работают спутниковые системы слежения. Точно человечество само по себе такие системы придумало. Точно до него никому это и в голову не приходило…

Как будто все уверены, что «Там» — как тут, только лучше: котлы давно не варят, вертела не вертятся, весы не взвешивают, а черти отлынивают от работы, как здесь, или берут взятки и отступные, как все нормальные черти. Словом, такое чувство, что здешнее недовольство тем, как все тут — «Там» является билетом в Анталью. Или золотой картой центрального банка.

Два наших черта знали, что все не так просто. Знали, что все это мираж — глупая человечина. Самообман и иллюзия. В Аду работали оба, и там, честно говоря, тоже приходилось несладко. Конечно, потеплее, чем на остановке 59-го троллейбуса, но так потеплее, что вспоминать об этом особенно не хотелось.

Рай, разумеется, тоже был. Но о нем не хотелось тоже.

Семен Семенович, например, отработал на производстве у котла и вертела без малого 224 года: без выходных и праздников, обедов и ужинов; без всяких там льгот и премиальных с авансами. Без надежд на пенсию с повышением. Словом, без всяких иллюзий. И вот вдруг получил внезапно командировку на остановку 59-го троллейбуса, только благодаря… неизвестно чему.

Он сидел весь зябкий и маленький, лысый и колючий, все время вздрагивал и елозил — боялся, бедняга, что «Там» — Внизу — разберутся и опять его заберут…

Иван Иванович был отвратительно молод и гнусно самонадеян. Он появился на остановке не по жалкому командировочному листку, как бедняга Семен Семенович, а был тут в отпуске — на выходные. То есть совершенно за здорово живешь.

Иван Иванович был в отутюженной атласной рубашке, стоявшей колом у ворота, и модно потертой кожанке с молниями наперерез. Он сидел, широко распахнув спортивные брюки с лампасами, и попирал левым коленом беднягу командировочного.

То был бабник и негодяй. Но с протекцией. Бутылочные глаза мерзавца отражали лимонные фонари. Из нагрудного кармана торчал уголок именного магнитного пропуска в райский сад. В саду у Ивана Ивановича без сомнения кто-то был. Может быть, мать или старая тетушка. Может, невеста. Точно так же и здесь, на земле, у Ивана Ивановича еще оставались кое-какие связи: тоже какие-нибудь самоотверженные пожилые женщины, подававшие за него апелляции в небесную канцелярию. В Аду Иван Иванович работал не так давно, от силы годиков пять на очень хорошей, доходной должности. Проверял на входе списки осужденных и время от времени с аппетитом работал кирзовыми сапогами, кулаками, шокером и дубинкой.

У Семена Семеновича не было нигде никого. За все без малого 224 года работы с котлом и вертелом с ним не было такого случая, чтобы кто-то за него заступился, подал прошение или помянул добрым словом, что тоже важно. Его даже лихом не поминали. О нем все забыли, и сам он давно забыл те грехи, за которые вместо котла, как все нормальные люди, — угодил в котловары.

И вот они сидели так, два этих совершенно разных человека, то есть, извините, черта, на этой троллейбусной остановке, с этой стороны «М-Видео», образовывая собой довольно негармоничную пару, но кто ищет на троллейбусных остановках гармонии — тот ищет даром: не того, и не там.

Они сидели так, найдя в разговоре точки соприкосновения в общем недовольстве жизнью, а между тем судьба уже влачила к ним по жидкому сентябрьскому асфальту Олега Николаевича Пташкина. Совершенно счастливого человека.

Олег Николаевич не был лыс и не был дурак. Работа у него была как у всех: дрянь-работа, зарплата как у всех: дрянь-зарплата, погода как у всех: дрянь-погода. Жена у Олега Николаевича то же была ничего себе. И дети тоже были.

И тем не менее он был счастлив. Согласитесь, такие люди раздражают безмерно. Само существование их меж нас вызывает озноб и колики. От их оптимизма просто зеленеет в глазах. Такое ощущение, что они все это нарочно. Просто из зависти так говорят. Чтобы всем вокруг сделалось окончательно тошно.

Спросишь его:

— Как дела?

А он говорит:

— Отлично!

Скажешь:

— А цены как поднялись — скоро хлеба будет не купить!

А он говорит:

— Не замечал.

Скажешь:

— А погода какая пакость!

А он:

— Сегодня теплее.

Скажешь:

— Холодрыга!

А он:

— Морозец!

Скажешь:

— Какое пекло!

А он:

— Ага, красота…

В общем, всему, что ни скажешь, — он поперек. Что с ним ни делай, о чем ни спроси — все у него хорошо, и точка. Хоть утопись.

И вот ехал этот счастливый Олег Николаевич в 59-м троллейбусе, и было ему выходить там, где сидели наши два черта, Семен Семенович и Иван Иванович. Один командировочный, а другой с лампасами.

Нормальный человек едет в троллейбусе и думает, как ему все надоело. Нормальный человек едет и думает: «Чтоб вас всех!», он едет и думает: «Хари!» — а этот Олег Николаевич думает: «Красота!» Нормальный человек, едет и думает: «Сволочи!» — а этот…

В общем, услышали черти счастливого человека еще за три остановки, как он подъехал. И, конечно, тот, что с лампасами, прямо на глазах преобразился, залоснился, ущипнул командировочного за коленку и говорит:

— Ты только глянь, Сема, какой типаж канделябит! Ну, сейчас мы на нем отыграемся.… Сейчас мы ему покажем: «Красота!», то есть «Красоту»…

А Семен Семенович говорит:

— Не трогай его, Вань, пусть себе…

А с лампасами говорит:

— Совсем ты нюх на своих котлах потерял, Семеныч, вот доложу на тебя кому следует, увидишь небо в алмазах.

А командировочный отвечает:

— Докладывай. Черт с тобой. Мне уже все равно. Не боюсь я. Мне, Ваня, что так, что сяк, а хуже уже не будет... Помянуть меня добром некому. Тут все равно не оставят, Туда — не возьмут, а у нас внизу без таких, как я, работать некому будет.

Сказал это Семен Семенович, неожиданно для себя сказал, хотел было вздрогнуть от страха, да плюнул. Плюнул, и стало ему так легко, как за все без малого 224 года еще не бывало. Распоясался, в общем.

И вот, слово за слово, хвост за хвост, рога за рога… Тот, что с лампасами, конечно, первый на командировочного полез, а командировочный взял и ответил, давно ему врезать хотелось тому, что с лампасами. А с лампасами вцепился командировочному в плешивую шерсть. А командировочный кусался. А с лампасами матюгался. А командировочный царапался и пищал…

И покатились оба черта под колеса 59-го троллейбуса, в самую осеннюю жижу.

А Олег Николаевич вышел из троллейбуса и, поскользнувшись, едва не отправился за ним следом, но, славатебеосподи, схватился за фонарь и, сам не зная кому, сказал:

— Спасибо!

_{Везучий}

«Хуже уже не будет» — без сомнения утверждение оптимиста. Впрочем, утверждение «бывает и хуже» так же, без сомнения, его утверждение. В то время, как человек думающий, наблюдательный, умеющий делать из наблюденного выводы, смотреть правде в глаза, человек осмысленный, «гомо разумус», сделает из всего вышеприведенного более логичные выводы: «Хуже будет», «будет и еще хуже».

«Сдохнуть бы, сейчас, Господи!» — с такой мыслью обыкновенно обращается к Создателю человек, желающий что-нибудь изменить в своей жизни к лучшему.

Человек не может не желать себе лучшего, чтобы лучше было хоть как-то, чуть-чуть, лучше было хотя бы в сравнении с остальными. И он думает: «Господи! Сделай так, чтобы мой автобус пришел, а не 39-й». Человек не может не думать, даже думая, что он не думает ни о чем, он думает о том, что он ни о чем не думает.

Даже кот, и тот, перед тем как перейти улицу, думает! Он осмысливает грозящее ему в связи с этим. Оценивает свои шансы. Кот переходит улицу вовсе не просто так, у него есть непременно какая-то цель, цель, порожденная мыслью. Мысль о пропитании, любопытство, просто оздоровительная прогулка по городу может служить коту мысленным пинком, чтобы перебежать улицу на ту сторону. Кот осмысливает пейзаж, порождая этим осмыслением цель, без цели нет ни кота, ни смысла.

Зачем я живу? Ведь в этом же смысла нет?! — думает человек, и думая так, продолжает жить с пониманием, что жизнь хотя и осмыслена им, но бессмысленна.

В этом смысле, разумеется, лучше коту, он не думает, зачем живет, а он думает, как ему выжить. Хотя, по правде сказать, думая про смысл и его отсутствие, человек, конечно, халтурит с самим собой, втихаря занимаясь тем же, что кот, потому что выжить стараются равно все, даже те, кто уверен, что это совсем не имеет смысла.

Но к герою нашему! К Валентин Петровичу Невезучему! Рассказать о жизни его, ибо каждая жизнь, товарищи, хоть и не имеет смысла, она, хоть к тому же еще и конечна, а все-таки достойна романа, или хотя бы повести, или заметки в газете, или стихотворения, или… хотя бы надписи на могильной плите.

Во всех государственных учреждениях — бухгалтериях, поликлиниках, канцеляриях, жандармериях — Валентину Петровичу Невезучему сопутствовали неудачи. Неудачи сопутствовали ему и за дверьми вышеназванных. Он дергал дверь на себя, а она открывалась «от». Он «от» — она «на». Он голосовал «за», но всё было против. Он был против, но всё было «за».

Он гадал на ромашке в «любит, не любит» — выходило «не», он считал справа и слева автобусного билетика, и хотя съел их примерно столько же, сколько съел их каждый из нас доверчивый, ему ни разу не повезло с исполнением. Он наедался пятых цветочков сирени, и четвертых цветочков клевера, но даже это не помогало.

Неудачи и невезения преследовали и настигали Валентина Петровича прямо на улицах, они весело подмигивали ему красными светофорами, фарами отходящих маршрутов. Они дули Валентин Петровичу в физиономию, сдирали с головы его капюшон и при этом душили шарфом, поплевывая мерзким ноябрьским крошевом равно в ту и в эту сторону улицы.

Неудачи сопутствовали ему повсюду. Невезение преданно сопровождало Валентина Петровича до работы и встречало с работы, его нельзя было оставить в гардеробе под лестницей или в прихожем шкафу в карманах пальто. На парковке ему почти никогда не доставалось удачного места (ну, вот! — скажете вы, у этого, как его там, все же была машина!), да, но однако это ваше «как его там» — унизительно человеку! Так вот, если Валентину Петровичу все-таки удавалось припарковаться удачно, удача кончалась тем, что потом было невозможно вырулить с удачного места.

Еще в детском саду всегда чаще давали Валентину Петровичу на полдник мерзкие вафли с кефиром, чем печенье с компотом, в школе меню оставалось прежним, прежним оно осталось и на работе. И до сих пор. Работа была неудачная. Жизнь была невезучая.

В неделе было больше будней, чем выходных. Это тоже не назовешь удачей Валентина Петровича. Его любимая футбольная команда «Динамо» — всегда оправдывала свое название. В детстве у него никогда не было двустороннего пенала с изображением Микки Мауса. У Валентина Петровича никогда не было лошади, а он мечтал о лошади с самого детства! И даже просто лошади-качалки никогда не было у него, а наклейки и магнитики на двери его холодильника, служившие двери этой украшением, молчаливо свидетельствовали о том, что такую неудачную невезучую жизнь невозможно исправить даже наклейками и магнитиками.

Валентин Петрович купил очень неудачно эту машину (так что не позавидуешь), и квартира его была в очень неудачном месте, далеко от метро, и очень неудачно было добираться до дачи. Поездки к морю на отдых также складывались неудачно, купе доставалось 13 или рядом с уборными, соседи в ту и в эту сторону неудачные, даже раки на полустанках доставались ему все какие-то мелкие, пиво теплое, проводница стерва.

У него была очень неудачная теща, женщина происхождения вулканического, сплава сталебетонного, считавшая его неудачником, и супруга его Галина Семеновна была того же титанического сплава-происхожденья и считала его неудачником, точно так же, как ее мать. Дети были, но очень неудачно рожденные, оба мальчики, а он всегда хотел девочку. Но судьбе, как любой себе на уме балованной женщине, было, видимо, на это чихать.

Словом, как на двери иной раз бывает написано «Выхода нет», так и на нашем Валентине Петровиче, то есть у него в паспорте и во всех прочих удостоверениях его личности было написано и заверено печатью и подписью: «Валентин Петрович Невезучий».

Но судьба, как говорится, не бывает «сплошной извилистой». Некоторым достаются в ней и вовсе не пешеходные полоски, а радуги. У дорог бывают переходы подземные и наземные, на счастливую может быть сторону, и такие же счастливые повороты, и однажды Валентину Петровичу, наконец, повезло; он очень удачно успел на маршрутку, которая очень удачно покончила с этой и без того затянувшейся, неудавшейся жизненной повестью, рухнув с моста.

«Невезучий» — было отчеканено на могильной плите его, но время со временем стерло чекань с позолотой с первых двух букв, опровергнув все его неудачи.

Тахион

Из специальной теории относительности следует, что превышение скорости света физическими частицами нарушило бы принцип причинности — в некоторых инерциальных системах отсчета оказалась бы возможной передача сигналов из будущего в прошлое. Телепортация!

Теория не исключает существование частиц, не взаимодействующих с обычными частицами, и их движение в пространстве со сверхсветовой скоростью. Ибо если есть скорость улитки, самолета, ракеты и света, то есть и скорость, превышающая их.

Потерявший в автомобильной аварии жену и сына и дочь, не верующий ни в бога, ни в черта, Антон Петрович Хвостиков плакал, прочтя вышеизложенное. «Тахион… так и знал… Так и знал, я знал, знал…» — повторял он. — Слава богу… телепортация… Маша… Саша! Сереженька… Ведь это выход… Ведь спасение… Ведь это и значит…»

Но о чем догадался Хвостиков в связи с им прочитанным, оставим догадываться читателю, ибо ведь и он тоже это прочел.

Маленькие Трагедии

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ раз

Грустно стало на земле, товарищи, без нашего, так сказать, Александр Сергеича, хоть и тезка он, а ведь тоже?.. В смысле том, товарищи, человек. Только вот один из них, так сказать, сквозь века, а другому только и память вечная, то, что тезка.

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ два

Ушел из жизни наш Виктор Семеныч, товарищи, в так сказать, товарищи... Лучший мир.

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ три

Было много закусок, горячее — сменное, мясо-рыба, овощи, и соленое, сладкое тоже было, чай, предлагали кофе чаю зеленому и ягодному взамен. Кто что выберет. Лаваш, хачапури, «Киндзмараули», конечно, водочка. Был коньяк. Хороший тост сказал среди нас о покойнике сам покойный. Мы, уставшие от похорон и голодные, ибо это жизнь сама вызывает жить после смерти; привыкшие видеть покойного никак не менее, чем живым, да и времени не было у нас, чтоб привыкнуть, так что все мы факту его присутствия за банкетным столом удивиться даже, собственно, не успели. Но хороший тост сказал! Как хотите! Так никто бы не сказал из нас о нем… с таким искренним, так сказать, сожалением... Как он сам.

МАЛЕНЬКАЯ ТРАГЕДИЯ четыре

«И все это как-то без толку, понимаешь?» — обращался покойник пьяненький к нам ко всем, окончательно захмелев. Был доволен он, даже, собственно, разрумянился от смущения, что такое внимание в нем, в честь похорон его принимаем, и такой хороший банкет! Знакомые лица! Даже, собственно, незнакомые, а хорошие; познакомишься — и хороший окажется человек, сами знаете, как бывает. Выходил пару раз он с нами на лестницу, покурить. Там, в банкетном — не разрешают, это уже давно у нас, ведь они для нас же не разрешают.

Сам покойный… или лучше все-таки Юбиляр? При жизни все то бросал, втихаря, бывало что, от себя стрельнет у кого-нибудь папироску и с таким облегчением затянется… Помним, как наяву! Светлая ему наша память. «Обидно! — рассказывал. — Бросил я, а выходит, что зря? Все равно же помер…» Мы кивали — такое действительно так обидно!

За здоровье его не пили, неудобно при нем. Тост сказал об усопшем и Сам наш Сергей Александрович. Он сказал о том, какого человека мы потеряли, и какой бесценный урон понесла наша кафедра, хотя были тут не все с нашей кафедры, ну, неважно. Речь свою так завершил:

— Как сказал, — сказал, — Александр Сергеевич, тоже собственно, маленькая трагедия… из таких вот собственно… Словом, жизнь.

Согласились мы все, безусловно! так и есть оно, так и есть! ничего ты тут не поделаешь — закивали, однако покойный вдруг загрустил. Мы, конечно, это сразу отметили и к нему. А он говорит:

— До сих пор, — говорит, — в себя никак от этого не приду.

— От чего?

— Что я умер.

— Очень жалко! — говорим мы ему, и правда, стало нам его жалко, так жалко его… так его жалко! Но одновременно с тем — облегчение какое-то наступило. Вот же, вроде бы, быть не может его уже, а он с нами.

Но засобирался он уходить. Подошел тихонько, но все мы слышали, к начальнику нашей кафедры, — беспокоился, кто оплатит банкет. Даже деньги предлагал Сергей Александровичу, у меня говорил, остались. Но, конечно, Сергей Александрович — ни-ни-ни!

Со слезами прощались мы с ним, все и каждый прощался… Сам Андрей Николаевич, наш завлаб, предлагал ему заказать такси, наша Вера Ивановна заказать ему вечную память… Что же это, товарищи? Разве можно так заказать?

Но он — отказался. Посидели мы еще после ухода его, обсудили странности, но под водочку и закуски хорошие эти странности как-то забылись. Еще выпили, это все уже без него, вспоминали его еще, и еще на лестнице покурили… Но, со временем, сделались у официантов лица все такие противные, кислые, мол, за полночь уже, а вы все…

Собрались. Кто-то шарф, кто-то шапку из нас, кто зонт, кто перчатки забыл. Словом, все потом мы разошлись следом покойнику, потихоньку.

Продолжение

Люди встретятся и поженятся. У них детки. Эти детки тоже встретятся и поженятся. С деток внуки, от внуков правнуки, хорошо все это, товарищи, но учтите! Справедливости никакой в этом нет. Нету в жизни ее. Нет ее, да и точка, учтите. Нет достойного ей продолжения. Нет его, ибо, что же это такое, товарищи, получается и выходит? В смысле в том, для чего живем мы с вами, товарищи, для кого?! Ведь живешь, сперва учишься, потом женишься и работаешь, после кости болят, зубы выпадут, все разладится, и могила? Вот и все продолжение. Вот и все. Ибо всякий умереть здесь из нас обязанный, кто родился. И дети, и внуки наши, товарищи, только ждут того, чтобы мы им все, что нажили. Ведь квартиру, дачу, все сбережения, что на книжке, все им… им все это достанется, вы поймите! Закопают нас они, вот увидите, глубоко. Гроб дешевенький выберут. Если выйдет, то выбьют гроб по нашей с вами пенсионной дотации, за заслуги гроб, понимаете, понимаете? Полагается… за заслуги! Если это назвать справедливостью, я не знаю…

Загляните в лица этих детей, этих внуков своих, товарищи! Неужели для них, товарищи, жизнь прожили?

О бессмертии

О живых не буду сегодня я, пусть живут они долго, здоровья им, долголетия, радости, внуков-правнуков чтоб дожить, не дай бог пережить. Отчего же, спросите, собственно, «не дай бог»? Что такого? Вот об этом, собственно, и хотелось…

Беда моя есть одна. И та самая, которой все вы сами себе и детям своим желаете, над которой бьются ученые, а вы свечки Господу Богу ставите, беса молите, обращаетесь к безднам и небесам. Не скажу ничего, по поводу сей мир сотворившего, насчет есть ли он, ли нет его, вам в утешение, ибо свидетель лишь самому себе, а ему я нет, и его никогда не видел. Черта тоже не видал никогда, в смысле том, чтоб лохматого, на козла похожего, с кисточкой пятачком, не видал. В людях видел, случалось мне. Но так этот черт человек. Дело в том, товарищи… Я — бессмертен.

Вопросы ваши законные к этому сообщению, предупрежу, скажу сразу же. Лекарств никаких не знаю я, средств по омоложению, как от смертоносных случайностей, так и гриппов, опухолей злокачественных и прочих холер, — неизвестны.

Перемен, по моим наблюдениям, в вас не будет. Ибо был человек сперва подобен обликом обезьяньему, стал подобен обликом божьему, а и все такая же, как со дня творения, тварь мелкая, жадная, дрянь и сволочь. Жизнь бесценная, за копейку. Уж не знаю, воскресал ли Спаситель за вас, не присутствовал, но умер-то за вас и от вас.

Много раз умирал и я сам от всякого, но, как сами видите, — все не умер. Убивал себя, проклинал, от любви безответной было пару раз на моем веку, было так, что в огне горел, не сгорел, и в воде тонул, но всплываю. Попадал на Потешную улицу. Там невесело. И нигде, товарищи, среди вас. Был и счастлив. Любила меня любимая, детки были. Все они старели потом на моих глазах, кто какой уходили смертью. Иногда даже думалось — самому бы взамен, а однако же, как видите, передумал.

Пожирали вы, пожираете, пожирать вы будете, и всегда. Вера ваша находится где-то между убежденностью вашей в бессмертии, хоть и не за что вам его, и не надо, и желанием справедливости где-то там, за чертой вашей низости, вашей подлости, вашей глупости, вашей грязи. Бездну просите рассудить, а она, меж тем, вас всех еще со дня творения рассудила, и во гроб золотой ложащийся так же беден, как нищ во земь ложащийся на траву, как убитый червям достанется, так и тот достанется, кто убил.

И пока, живя мечтой о бессмертии, согласны вы со мною ролями меняться в вечности, стараниями вашими обеспечено мне мое.

Числа февраля 8, субботнего, года 7528 от дня.

Черт.

Древний младенец

О младенце этом уж много читали, слушали, слышали мы, размышляли. Все вы в курсе, и все вы знаете, воскресает он в каждом рожденном, принимает с жизнью все земные грехи, а потом за них умирает.

Летнее воскресенье

Все столпились над мертвым, отброшенным. Он отброшен был на газон. В нашем быстром городе летом, а оно теперь жаркое, 28 под 30, только газоны одни, такие неспешные, никуда не спешат они, не торопятся относительно автомобильных дорог, пылятся.

Все столпились над мертвым, так странно, без всякого предисловия жизни отброшенным за поребрик, так, как будто ждали еще от него какого-то продолжения. Смерти, как рождения — очевидного разрешения, лучше зрелища, удивительней. Чтоб воскрес? Или… может быть, из толпы, по профессии кто-то доктором, факт смерти его безнадежный и окончательный, наконец для всех свидетелей происшествия установит? Пульс послушает, подтвердит, скажет: «Все», — плечами пожмет. Чтобы как-нибудь разрешилось очевидное — очевидным. «Вот и все тут, собственно. Вот и все». Вот газон ему, вот ему его конечная станция в бесконечность. Словом, «скорая» скоро уехала по живым.

Все снимали, конечно же, на телефоны, фото и камеры этого неудачника, не счастливчика, этой, собственно никак не касавшейся нас всех трагедии, в это летнее Воскресенье. Передавали в ФБ свои снимки, ролики, на ютьюб, в глобальную сеть. Популярность была большая у этого видео и просмотров сотнями миллионов. Но опять же все это как-то было неубедительно. Просмотревшие фото и ролики ждали этому всему продолжения…

Но его не случилось.

Просто так

Выжив чудом в автомобильной страшной истории, К. И. Чудиков стал со странностью, стал с подтрещинкой, может? Тронулся с потрясения от себя самого нормального, прежнего, на потрясший его просвет.

Чудом не пристегнутый ремнем безопасности, обыкновенно всегда и прочно пристегнутый, в столкновении с фурою легковушки был ударом вынесен Чудиков на газон, получил сотрясение, с переломами, был спасен. Воскрешен хирургами нашей травматологии, три дня провел между жизнью этой и лучшею в отделении реанимации и притянут к земной поверхности чудесами новейшими медицины. Загипсован лежал тихонечко, бормотал, разгипсованный коридором терапевтическим ходил, бормоча. И супруга Анна Ивановна, его дети Коля и Феденька, навещали папу с мужем в отделении травматологии, потом хирургии, а после в отделении психотерапевтическом, только там, несмотря на все знания, не смогли его склеить в нормального, без извилины, так сказать, человека. Просто был он прежде по паспорту Чудиков, стал — по жизни.

Стал ходить по улицам города нашего К. И. Чудиков босоног по снегу морозному, по ноябрьской гущице, по асфальтовой копоти. Июнем по тополю, сентябрем золотыми листьями он ходил. Он ходил, улыбался, обращаясь к каждому встречному и попутчику с рассказом своим ненавязчиво, на все дни прошедшие и идущие, очарованный, удивленный. Обращался к прохожим Чудиков с улыбкою светлою и сиянием кротких глаз, от какой улыбки с сиянием, не дослушав его истории, все шарахались, разумеется, не особенно в нашем городе к чудакам.

Все шарахались, мы дослушали. Вот и нам немного от его помешательства, помешательства передалось, запомнилось. Ибо он рассказывал, пересказывал незатейливую историю чуда этого коротко:

— Жив, товарищи… Просто так…