Моя антивоенная пропаганда

 

 

Новая мастерская

 

₁

 

Прошлым летом после двадцати трёх лет в Челси

мы перевезли мастерскую в Бруклин, в Ист-Вильямсбург,

выбросив две трети нажитого имущества

и попрощавшись с двором и садом, который я вырастила,

и со всеми бывшими там тусовками. Теперь ездим в мастерскую

в глубине района с закрывшимися старыми еврейскими бизнесами,

с домами, сплошь расписанными граффити. Там юное население

с расплывчатыми улыбками и непроснувшимися лицами,

в татуировках с головы до ног, шатается в замедленном действии,

отходя после травы. Мы ходим обедать в старую забегаловку

на авеню Бушвик, её держит семья из Ливана. Работают

с утра до ночи и уже наняли беженцев-мексиканцев,

легальных с документами или нет, не моё дело. Каждый раз,

когда подхожу к кассе расплачиваться, спрашивая, сколько

с меня, хозяин смеется: «С вас, мадам, только миллион долларов».

Что ещё или что нового можем мы сказать друг другу в этой стране?

Ем их питу с хумусом, читая старые стикеры шестидесятых годов

на стене. Последний раз я читала, и это был не Ганди, не он.

«Когда Сила Любви победит Любовь к Силе,

тогда в мире наступит мир». Это Джимми Хендрикс, дети мои.

 

₂

 

Мы выходим из метро с линии Эл на Гранд стрит,

и он говорит: «Смотри, облака написал Магритт».

Останавливаемся на углу рассмотреть небо,

и он говорит: «Пошли отсюда, этот магазин смердит».

­Отвечаю: «Рыбные магазины пахнут рыбой».

«О’кей, — говорит, ускоряя шаг, — не знаю, почему

меня не трогает Магритт, неплохой художник,

но слишком умствовал со своим „Это не трубка”.

«Его мать, — отвечаю, — утонула, покончила с собой,

может быть ты из-за этого подумал о нем, имею в виду

запах рыбного магазина». — «Дикая ассоциация, — говорит, —

ты все представляешь через опыт травмы». Защищаюсь:

«Ну конечно, а ты так весело называешь свои работы —

Атомный гриб, Ядерный антрацит, Метеоритный взрыв». 

— «Видишь, — смеется, — я об этом и твержу,

мы не столь уж неподходящая друг к другу пара».

 

[автоперевод]

 

 

_{*   *   *}

 

L’enfance de l’art commence avec l’enfance^[1].

Детство началось с войны.

Война началась с оккупации, пропажи необходимого,

введения карточек. Безопасность и нормальность исчезли.

Выживание не позволяет любить ребенка безусловно.

Выживание, оно не о том, чтобы нежить его на руках и кормить.

Война, она не о том, чтобы понимать нужды ребенка. Война

не занята признанием детских способностей или талантов, или тем,

чтобы ребенок был в центре внимания, чтобы уделять ему время,

чтобы он рос счастливым, уверенным в себе и мог состояться.

Война сделала его пугливым, ранимым и одиноким.

Она сделала его растерянным, неловким и нервным.

Он не доверял миру, только своему другу комиксов Литтл Немо.

Когда пришло освобождение, он научился радоваться. Раны войны

затягивались в процессе социально принятого занятия рисованием.

Искусство становится его игрой и призванием.

Его гневу еще предстоит проявиться, он выйдет наружу

с ростом и созиданием. Оппозиционный подросток, он покидает дом.

Конфронтация продолжается со студенческими событиями 1968-го.

Он изобретает колесо и ездит по новым местам.

Он чувствует себя свободным от чувства любви-ненависти

к родной культуре. Он научается ощущать свой внутренний мир.

Он престает чувствовать себя маргиналом. Он обретает независимость.

Он участвует в глобальном изменении мира. Он трогает мое сердце.

Эти двадцать пять строчек есть моя антивоенная пропаганда.

 

[автоперевод текста-инсталляции к персональной выставке

Мишеля Жерара в музее современного искусства в Ницце]

 

 

_{*   *   *}

 

Я хочу написать роман о Первой мировой,

война трёх двоюродных братьев, её называли Великой,

на первый взгляд семейная склока, в Швеции их общий дед.

Непонятен энтузиазм, патриотизм, героизм, скорее понятна

агитация против и ещё больше разочарование Фрейда

в Боге и в человечестве, применяющем отравляющий газ.

Написать роман о дедушке, не совсем чужом, своих не было.

Призван в армию в восемнадцать, повоевать не успел,

попал в плен, поставлен принимать провиант

у местного населения. Вспоминал как лучший период жизни

дни, когда взвешивал клубнику, крестьяне приносили ему

отдельно маленькую корзинку, чтобы вес был точным, 

был сыт и помнил, что немцы терпимы к евреям.

Перед войной его отец уехал во Франкфурт-на-Майне оперировать

рак горла, обнаружили поздно, не вернулся, там похоронен.

Потом революция. Хаос. Добрался в теплушках до дома,

узнал, что невесту выдали за другого. Горевал долго,

но еврей должен быть женатым, женился, уехал в Витебск.

Там арестован по доносу, отсидел полгода, сумел доказать

свою невиновность, вышел, снял шапку вместе с волосами,

молодой и лысый. Жена Рива беременна вторым ребенком,

переехали в Питер. Ко второй войне ему к пятидесяти,

пошел добровольцем, записался первым: «Не мог я агитировать

людей идти на смерть, если сам не иду». Выжил, вернулся.

В Венгрии зашел в синагогу послушать службу, раввин

молился на мотив «Кармен». Смеялся, что так вернулся мир.

Был директором фабрики деревообработки, в старой жизни

это их семейное дело. Всё экспроприировали, дом, мельницу,

лесопилку. Рабочие заступились, уважали семью за справедливость,

оставили на свободе. Дед родился одиннадцатым мальчиком

в семье, его отец надеялся на девочку, хотел назвать её

именем покойной матери. Пошли к раввину, тот не возражал,

младенца назвали в честь бабушки женским именем Цфанья.

Смеялся над этим еврейским умением найти выход

из трудного положения. Дома его звали Цфаник,

на службе Степан Львович. Всю жизнь носил фотографию

своей первой невесты в кармане, в портмоне, показал мне её

по секрету, возвращая книгу. Отдала ему почитать на ночь

в обложке без названия, открываешь — там «Доктор Живаго».

КГБ печатало для внутреннего пользования. Прочёл за ночь,

сказал: «Все, что там написано, правда». На следующий день

с ним случился удар, баба Рива его выходила, с тех пор хромал.

Я тогда беременна, мы жили с дедами в одном доме на Лесном,

в квартире дворничихи под ними. Она вышла на пенсию,

жила у дочки, нелегально сдавала. Тогда мы виделись часто.

Прожил еще десять лет, похоронив жену. Пришел к нам с палкой

поздравить правнука с первым сентября, мальчик пошел учиться,

у евреев это праздник. Был давно на пенсии, летом жил в Усть-Нарве,

собирал грибы, зимой в Царском Селе. Перед отъездом сказал нам:

«Америка большая и богатая страна, поезжайте туда».

После погромов в начале века один из его десяти братьев уехал

в Палестину, пытался возделывать каменистую почву с киркой в жару,

вернулся и опять уехал, теперь в Аргентину, открыл аптеку

в Буэнос-Айресе, после войны прислал фотографию своей семьи.

Это побочная линия моего будущего романа. Америка большая

и богатая страна, говорили мы друг другу в тяжелые моменты жизни,

когда сидели неделями на макаронах. Еще я помню

в их квартире на маленьких деревянных полках на стене

две бюста черных арапчонков в белых тюрбанах из терракоты

с эмалью, ориентализм был в моде до Первой мировой,

приобрел их во времена НЭПа. Умер, когда мы уехали.    

 

 

Судный день (Yom Kippur)

 

Сядь, и давай я тебе почитаю книжку,

сказку о Золотой рыбке и о Золотом петушке.

Бедные и богатые любят золото, это было мне неизвестно,

когда я жила на родине. Незнание — сила продолжалось во мне

лет десять примерно. Любила книжки, пластинки,

лишние бесполезные вещи, это средство лечить одиночество,

заполнять потери. Детям трудна эмиграция. Некому было тебе читать

по-английски Mother Goose, Vinnie the Pooh. Никто не умел.

Обещав тебе путешествие размера эпических героев

в интерпретации модернизма — кем я была? безумной?

Какое-то время, положим, было похоже на путешествие,

семейный эпос обернулся гомерическим смехом,

громким, гневным, искажённым гротеском испуганных лиц,

дрожащих губ, не в состоянии вести разговор о том,

что случилось. Так много всего случилось. Я знаю,

что случается, когда одинокая девочка становится матерью.

У неё появляется компаньон, она заботится о нём

изо всех сил и как можно лучше. Была ли та забота для тебя

уж слишком или недостаточной, как жилось тебе в двух мирах,

в двух климатических зонах, эмоционального холода и жары?

Любовь требует денег, даже любовь, даже смерть,

тебе известно это старое изобретение колеса. От этого

нелегко исцелить, исцелиться. Суматоха отъезда не оставила

времени попрощаться с городом, ни времени, ни желания.

Сделаем это сейчас. Жизнь это сейчас, ты знаешь, это сейчас.

 

[автоперевод]

 

 

_{*   *   *}

 

Мои стихи такие-то и такие,

теория разберется, рифмы в уме

скажут который час сейчас,

не вчера вечером. Вот бассейн, вот столб,

Петр и Павел, и Пауль Целан

несется как угорелый с цветами

из сада матери, не с её могилы.

Я не понимаю времени.

«Глазные стёкла от солнца» —

он говорит, имея в виду солнечные очки.

Нормальная лингвистическая ошибка

иностранца, несколько в паранойе оттого,

что сомневается, о чём это, кто кого видит,

обозревает, следует за, потому что невозможно

следовать впереди, и продолжает идти рядом.

Задал вопрос, который час.

Время купить новые кеды.

 

[автоперевод]