СТИХИ 2015 — 2017

Губайловский Владимир Алексеевич — поэт, прозаик, эссеист. Родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ им. В. М. Ломоносова. Живет в Москве.

Владимир Губайловский

_*

СТИХИ 2015 — 2017

Автобиография. 5 июля 2015 года

Родился в 1960 году.

Присоединился к живому народу.

Рос, пил воду,

ел еду.

Двенадцати лет влюбился, завел тетрадь,

стал в нее писать

всякую лабуду:

про любовь, непонимание между полами — ту-ту-ту, ду-ду-ду.

В 77-м поступил в МГУ,

учился на мехмате незнамо чему.

Окончил, приобщился к общественно-полезному труду.

В 85-м в журнале

«Человек и природа»

опубликовали

стихотворение — нечто про воду.

На ходу

рифмовал всё со всем. Решил, что буду

поэтом. Написал про падучую звезду.

Женился. Программировал, мыл посуду.

В 87-м — родилась дочь. В 89-м — сын: гули-гули, ату-ату.

В 92-м потерял работу.

«Бизнес» оказался невмоготу.

Сочинял стихи, ненужные никому,

кажется, даже себе самому.

В 93-м написал трагедию, где на прямоту

высказался о природе вещей. Но взял ноту не ту.

Выпалил в пустоту.

Стал несносен в быту.

Пил горькую. Едва не переступил черту.

В 2000 году

насухо завязал. Пережил операцию — грыжа в паху.

Но видимо, кто-то там наверху

призрел хромую блоху.

Всем стало интересно, что я пишу.

Ну я и писал. Думал, мысль разрешу.

В 2004 году

программировать бросил. Пришел на «Свободу».

Стал редактором в «Новом мире». Не думал сроду

о такой карьере.

Пошли полосой потери.

Половину друзей в полоску на лбу

уже поцеловал в гробу.

Но кажется, не завершил судьбу.

Закончил роман, начатый в 86-м году.

Но хотел-то я написать «Лето в аду»

или «Пепельную среду».

Да не вышло. И сил уже не найду…

Вот сегодня ночь, дождь за окном

шуршит по асфальту за часом час.

Хорошо, если очередной облом

неокончательно ломает нас.

Хорошо, если есть еще что сказать,

задуматься, прояснить, успеть,

еще раз попробовать и опять

без аккомпанемента спеть,

прежде чем провалиться в черную немоту,

прочирикать на излете, но еще на лету,

пока не знаю в каком году.  

Страшная сказка

У одной женщины умер муж.

Она его схоронила. Все чин по чину.

Пришла с кладбища, встала под душ

и чувствует — по дому ходит мужчина.

Накинула халатик. Идет чуть дыша.

А дом-то огромный: не хрущевка — хоромы.

Чувствует — в пятки ушла душа,

страшно ей стало, хоть беги из дома.

Ходила, ходила, потом прилегла.

Глаза прикрыла, вроде задремала.

Чувствует, под горло подбирается мгла,

и будто кто-то трогает одеяло.

Встала, заварила зеленый чай,

отломила хлеба грубого помола.

Смотрит — у стола стоит ее Николай

в пиджаке, в галстуке, но от пояса — голый.

Очнулась. Никого. Сереет рассвет.

Сердце колотится, как белка в хворосте.

Она как будто летит в кювет

без тормозов на огромной скорости.

Ботинки-то стоили дорого весьма,

да и брюки достались недаром…

И тут она едва не свихнулась с ума:

«Да я же на водку не дала санитарам!»

Гроб-то навороченный — крышка на петлях,

«Да я же не открыла нижнюю половину!

Да как же я могла! Да как же я так!

Да его же голым положили в домовину!»

И она как завоет, как застонет:

«Ах, они суки! Ах, они падлы!

Думала покойника никто не тронет!»

И давай таскать себя за патлы.

На другую ночь взяла лопату и лом.

А кого попросишь о подобной услуге?

За сутки морозом схватился холм,

и воют над кладбищем недобрые вьюги.

Раскопала могилу. Светит телефоном.

Лежит ее Коля — босой и без штанов.

Она ревет белугой и с низким поклоном

Одевает, обувает, поправляет покров…

А вьюга-то воет, а вьюга-то хлещет,

колючие снежинки за ворот летят.

Вот какие трудности бывают у женщин,

которые за мужем плохо глядят.  

_{* *}

_*

девочка любила бегать по траве

очень любила бегать по траве

и вот идет она по траве

трава совсем короткая

трава совсем мягкая

а ножки в ней запутываются

слабым ножкам сил не хватает

маленькие сандалики вытянуть из путаницы

короткой и мягкой травы

девочка долго болела

девочка долго лежала

над ней мама стояла

уговаривала девочку не умирать

ножки запутываются в траве

в такой короткой траве

девочка садится на мягкую траву и плачет

рядом садится мама

говорит

раз уж ты не умерла

надо снова учиться ходить

смерть отца

человек кончается от рака

поселившегося в крови

человеку очень плохо

человек горит

днем ругает маму ночью плачет

мама говорит

как же умирать-то он не хочет

человек горит

выгорело тело остается

только кожа на костях

он не верит что ему придется

как же так

остается может быть неделя

или две

может быть дотянет до апреля

может нет

в изголовье гроба встали рядом

внук три внучки раскисать нельзя

я в порядке мама просто ладан

ест глаза  

_{* *}

_*

Ночь забилась под лавку,

затаилась в углу.

Я пошел на поправку,

потянулся к теплу.

Отпустило. Бывает.

Стало легче дышать.

Если жизнь прибывает,

ей не надо мешать.

_{* *}

_*

По Трубе и по Неглинке

до Кузнецкого моста

с той переводной картинки

смотрит мокрая Москва.

Смотрит женщина устало,

говорит, а звука нет,

потому что миновало

с той поры 17 лет,

потому что, осторожно

мокрым зеркалом скользя,

эти губы вспомнить можно,

а дотронуться нельзя,

потому что жизнь проходит

день за днем, за шагом шаг.

Стрелки время переводит.

Шум дождя стоит в ушах.

Конец истории

Я принял сегодня два полста,

чтобы поговорить запросто.

Мне пора говорить прямо,

как Фукуяма

говорил о конце истории.

С ним особенно и не спорили,

но упали два небоскреба —

один за другим — оба.

Вероятно, конец откладывается,

Фукуяма об этом догадывается,

но упорно твердит свое:

«Ё — говорит — моё».

Процитирую строго Гегеля

и Кожева еще и Гёделя,

растопырю лапы цитат,

буду все отрицать.

Забодаю противоречиями

на диагонали намеченными,

диалектикой стану крыть:

«Быть — не быть».

Старый пень, немного помешанный,

с набекрень крышей поехавшей,

был когда-то лихой казак

лет тридцать назад.

Вот и все. По причине придури

все слова из меня повыдули,

те, которые в простоте,

остались — не те.    

Фауст

Помилуй старого козла,

спиши его грехи,

он делал в целом не со зла

корявые штрихи.

Он мессерштихель применял,

царапал край небес,

но твердосплавный матерьял

истерся и исчез.

Идет он, пальцы окровив

и ногти обломав

под оффенбаховский мотив

торкватовых октав,

вослед за гетевским «Dahin!»

в предутренний Dasein

двух идеальных половин

и равноправных тайн.  

Так жили поэты

Джинсы, свитер, борода, очки —

униформа молодых времен.

Бодрые такие старички

вспоминают свой Укбар и Тлён.

Либералы — все до одного,

либертарианцы, как один,

завязали с водкой и травой,

дожили, как видишь, до седин.

Говорят, что после тридцати

быть поэтом стыдно. Как сказать,

хоть гидрант и перекрыт почти,

и шнурки непросто завязать.

Вот он представитель сирых сих

из последних самых могикан

до света затачивает стих,

чтобы до печенок проникал.

Долго-долго правит на ремне...

Постою-ка лучше в стороне.

Больно много горя и греха

в жестком излучении стиха.   

Легенда о крокодилах

Крокодилы откладывают яйца в песок

на берегу Замбези.

Они зарывают яйца неглубоко,

потому что если зарыть глубоко,

яйца могут остыть.

Крокодил зарывает яйца и уходит,

волоча хвост по песку.

Он мокрый от слез.

А следом приходят зверушки,

мягкие, почти плюшевые,

и стараются разрыть кладку —

некоторым везет.

Все эти милые звери

и трогательные птицы

точно знают срок,

когда крокодильчики

начнут вылупляться,

когда они выползут из яиц

и побегут к воде.

Тогда начинается пир.

Все эти милые звери

и трогательные птицы

лакомятся нежнейшей

новорожденной крокодилинкой,

подхватывают,

подбрасывают,

глотают

растопыренные,

извивающиеся тельца,

чуть прикрыв глаза,

для полноты вкуса.

Крокодильчик

бежит к воде, не петляя,

бежит короткой дорогой,

ему некуда больше бежать,

его нетрудно поймать,

предсказуем его путь.

Он бежит прямо к воде,

стараясь не думать о том,

чья это черная тень

скользит по песку,

чей это скрежещущий крик

раздается над головой,

что стало с его сестрой,

что стало с его братом...

Но если он добежит,

если железный клюв

его не успеет схватить

на самом страшном в судьбе

первом пути,

если его не придавит

железная лапа…  

Он вырастет.

Он ничего не забудет.

Он их встретит —

этих зверушек,

милых, почти плюшевых,

беззаботно резвящихся у воды.

Что будет дальше

смотри, например, картину

художника Сурикова

«Утро стрелецкой казни».  

_{* *}

_*

Е. В.

Пересчитывая мелочь,

захотелось все вернуть:

обратить подробность в целость,

переплавить как-нибудь.

И пойти Кусковским парком

длинным берегом пруда

летним вечером нежарким

там, где темная вода.

И под голым небосводом

просто лечь в траву лицом,

может быть, перед полетом,

может быть, перед концом.

Прогулка

^{Я ушла гулять по городу...}

Вера Матвеева

Когда, словно пестрая ткань,

окутала сердце тревога,

он вышел в рассветную рань

за грань болевого порога.

Он шел по дворам проходным,

закуривал где-то в Путинках,

и Город дымился над ним,

и чавкал в разбитых ботинках.

Он шел наугад в полутьму

по улицам и перекресткам,

и Город казался ему

сырым акварельным наброском.

Он видел, что Город ослеп,

в рекламную вставлен оправу,

пока он размачивал хлеб

в надежде на силу и славу.

Он шел, по кратчайшей кривой

минуя пространство распада,

когда покачнуло его

полотнище серое МКАДа,

когда, оглянувшись назад,

он понял, что эта тревога —

дорога, ведущая в ад,

и вышел на эту дорогу.  

_{* *}

_*

Нет тепла уже не будет

Дальше только холода

Ветер дует воду студит

На поверхности пруда

Кто-то на воду уронит

Почерневший лист сухой

Осторожно сердце тронет

Осторожною рукой

Дрожь утишит и разгладит

Словно складки полотна

Хватит на сегодня хватит

Дальше только тишина

15.11.2017