КРАСНАЯ ТОЧКА

Бавильский Дмитрий Владимирович родился в 1969 году в Челябинске. Окончил Челябинский государственный университет. Прозаик, критик, эссеист. Автор нескольких книг прозы, в том числе романов «Семейство пасленовых» (М., 2002), «Едоки картофеля» (М., 2003), а также книги «До востребования. Беседы с современными композиторами» (СПб., 2014). Дважды лауреат премии «Нового мира», также лауреат Премии Андрея Белого. Живет в Челябинске и Москве.

Дмитрий Бавильский

*

КРАСНАЯ ТОЧКА

Главы из романа

Пока родители были в отъезде, Вася каждое утро ходил в кинотеатр «Победа» на утренние сеансы за десять копеек, заканчивающиеся перед самой второй сменой.

Главным фильмом тогда считалось «Спортлото-82», несмешная комедия, смысл которой ускользал. Зато приятно было сидеть в темноте полупустого зала, пахнувшего спинками скрипучих кресел, пережидать черно-белый киножурнал, после которого занавес раздвигался чуть шире (точно это окно в скором поезде), чем на вступительной документалке, раскрывая белый широкоформатный экран.

Народу в зале собиралось немного, поэтому группа одинаково одетых людей, появившихся сразу после киножурнала вместе с вновь включенным светом (они обходили ряд за рядом, от одного кинозрителя к другому), слишком много времени не заняла. «Спортлото-82», которое Вася смотрел уже в третий или в четвертый раз, началось с небольшим опозданием. Но до этого строгий дядька с как бы отсутствующим, непрорисованным лицом, добрался и до него, спросил, отчего это мальчик не в школе. На дядьке — пыжиковая шапка, очки с темными стеклами; и почти не было губ.

— А мне во вторую смену…

Вася ответил шапке с некоторым даже бессознательным вызовом. Впрочем, возможно, и незаметным со стороны. Мол, тварь я дрожащая или право имею?

Вечером на «Немецкой волне» Васе рассказали, что Юрий Владимирович Андропов взялся наводить порядок в стране, порядком подраспустившейся за тучные, застойные годы, из-за чего органы госбезопасности проводят рейды с поиском тунеядцев, пользующихся общественным транспортом, магазинами и кинотеатрами в рабочее время. В те самые часы, когда вся страна вроде работает.

Первое следствие дурацкого дела

— А давайте спрашивать у всех прохожих, который теперь час! Ну как «зачем-зачем»? Если они будут нам отвечать «без двадцати два», значит они шпионы — у шпионов всегда такой пароль — без двадцати два, ну, или, на крайняк, пятнадцать минут третьего.

Инна Бендер (кудряшки вьются, иудейские глаза горят подозрительно да задорно) предложила новую игру вместо приевшегося «Штандера».

Дело было вечером, делать было нечего. Возле подъезда, как назло, никого не было. Ни души. От первого подъезда, мимо пункта приема стеклотары и детской площадки возле детского садика, куда каждое утро Вася отводил младшую сестру Ленточку, пока она не подросла и не научилась ходить в «дошкольное учреждение» одна, мимо школы и липовых аллей спортплощадки кланчик соседских детей потянулся в сторону кинотеатра «Победа». Там и магазины (хлебный, молочный, овощной, рыбный, винно-водочный, галантерея, наконец, книжный), и кафе, и витаминный бар, а главное, троллейбусная остановка на Комсомольском проспекте недалеко. Плюс бесполезная пока «взрослая» поликлиника с неуютным фасадом, облагороженным липами и рябинами. Возле нее тоже народ толчется постоянно, своей муравьиной тропой упираясь в «Диету», фасадом выходящую уже на следующую, совсем чужую остановку.

Шпионов в округе, к сожалению, так и не обозначилось (хотя Чердачинск ведь был в те годы закрытым городом, иностранцам въезд в него запрещали, требуя особого разрешения, из-за чего всяческим там резидентам, пытающимся вызнать все наши военные и промышленные тайны, он, конечно же, казался как манна небесная, медом намазанная), хотя к каждому встречному-поперечному табунок ребят кидался с преувеличенным выкриком про время. Казалось бы…

Русские народные сказки

Один сказал про половину пятого, второй, третья. Друзья чувствовали разочарование, ощутимо теряя силы. Прохожие как сговорились не совпадать с отзывом и с паролем. КГБ могло спать спокойно: шпионов в Северо-Западном районе Чердачинска, «крупного культурного и промышленного центра», не обнаружено.

Игра окончательно сдулась, когда, на удачу, долго преследовали одного живописного дядьку, который больше других (плащ, эффектный берет, темные очки) подходил под типаж из кино про разведку. Когда, услышав топот, он обернулся, следопыты узнали Таракана с четвертого этажа (любовника Любки-покойницы), стушевались: знакомого вроде как подозревать неудобно, но тем не менее про время спросили: инерция заставила. Разумеется, Таракан ответил то же самое, что и остальные, а когда Маруся Тургояк еще и выразительно посмотрела на соседа, неожиданно пропел арию Колобка, после чего прибавил шагу:

— Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел. Я от волка ушел и от медведя ушел, а от тебя, Лиса Патрикеевна, и подавно уйду.

Кланчик рассмеялся, хотя как правильно реагировать на нелинейную выходку, никто не знал. Таракан же, все дальше и дальше удаляясь от табунка в сторону коробки, внезапно подпрыгнул, сделав в воздухе балетную фигуру (фраппе?), ударяя голенью о голень — совсем как актриса Алла Демидова в непонятном фильме «Зеркало».

— Чего это он? — изумилась Лена Соркина, считавшая себя полнее, чем нужно.

— Славянский шкаф, видать, продал, а теперь домой, обмывать торопится.

Мертвый сезон

Но тут Лена Пушкарева перешла на галоп.

— Давайте тоже поспешать, — по ЦТ уже скоро «Сага о Форсайтах» начинается. Мама говорила мне, что это самый увлекательный фильм на свете. Там даже серий больше, чем в «Семнадцати мгновениях весны»!

— Да ладно? Сколько?

— 26.

Контроль при Андропове, впрочем, ужесточили не только в быту, но и в «идеологической сфере». Начала продаваться газета «Аргументы и факты», раннее доступная лишь по партийной подписке узкому кругу приближенных к КПСС лиц. Напоминала она катехизис и состояла из вопросов и ответов по всем «неудобным темам», чтобы простой человек знал, что ответить вызовам времени и дотошным соседям, погрязшим в неверии (случались и такие отдельные отщепенцы). В школе, на уроках истории и на политинформациях, постоянно тыкали в лицо какой-то там «контрпропагандой», требовавшей действенности и сплоченности.

Идеологическая диверсия

Историчка и парторг Майскова Раиса Максимовна задала параллели (пять, что ли, классов, от «А», в котором учились Пушкарева и Тургояк, до «Д», куда угодил Вася) написать рукописные рефераты про борьбу за мир. Сравнить, как она сказала, претендуя на объективность, «советские и американские политические инициативы», сыпавшиеся в ту пору как из рога изобилия.

В телевизоре каждый день стращали «звездными войнами», которым во всем подлунном мире могла противостоять лишь «несгибаемая воля первого социалистического государства». Школьники, вместе со всем советским народом сидевшие на скудной информационной подкормке, получаемой из одного, но самого надежного, официального источника, принялись расписывать борьбу СССР за мир как то, что хорошо, с чужих слов, знали. Однако нашлись и такие, кто решил пойти своим путем. Не из-за какого-то там инакомыслия, но по врожденной лени. Какая, ну в самом деле, Лена Пушкарева диссидентка? Не более, чем другие, хитроумные люди, думающие ленивую думку себе на особицу, просто реальность непредсказуема и постоянно норовит подставить подножку.

Вася же обменял у нее «на почитать» том Диккенса на очередной выпуск журнала «Америка», как назло открывавшийся списком «предложений американской администрации и президента Рейгана, направленных на нормализацию биполярных отношений». Особенно не задумываясь о последствиях, Пушкарева перекатала весь этот список себе в реферат, дополнив его дежурными агитками из свежих газет.

Расклад и разлад

Буря разразилась откуда не ждали. Вообще-то Пушкарева «шла на медаль», хотя до окончания школы была еще пара лет, но классные руководители уже тогда начинали выстраивать планы по отличникам и претендентам, видимо, отчитываясь в РОНО по успеваемости. Двоечники и троечники уходили в профтехучилища после восьмого класса, оставляя в школе лишь самых лучших и как бы наиболее целеустремленных учеников. Которые в свою очередь точно так же, примерно в такой же пропорции, начинали расслаиваться в старших классах на успевающих и догоняющих.

Инна Бендер как раз ушла в ПТУ, а Пушкарева (впрочем, как и Маруся Тургояк) застряли где-то в серой зоне максимально устойчивой середины: им вполне доставало дружбы друг с дружкой, а также авторитета среди сверстников, так что можно было не обращать внимание на оценки и учителей. Учеба не особенно интересовала девочек, отныне постоянно плавающих в бальзаме чувств и непосредственных физиологических протуберанцев, вписывая свои новоприобретенные телесные свойства в плавный ход повседневной советской жизни.

Девочковая цивилизация умеет обособляться внутри любого, даже самого дружественного социума. Уже тогда многие из них, неосознанно подражавшие матерям и внутрисемейным раскладам, начинали, несмотря на девство, превращаться в маленьких женщин с прорастающими изнутри гендерными стереотипами. Благо спокойная и сытая жизнь, не особенно-то богатая внешними событиями, способствовала повсеместной типизации.

Правда-матка

Однако в каждом бальзаме, даже самого экзотического букета, внешние струения следует отличать от внутренних. Я почему-то почти уверен, что в непроницаемой толще внутреннего бассейна женская сила неподвижна и не детализирована, хотя вокруг этого глубинного центра вьются, как длинные, тонкие косы, реакции на внешние раздражители типа моды или любой «общественной жизни». С одной стороны, Пушкарева, как и положено девочке ее возраста, спит с открытыми глазами, тем не менее как бы повернутыми внутрь теплого телесного дома, но, с другой, она, комсомолка и хорошистка, хочет быть вместе со всеми. Не хуже других.

Мама к тому же волнуется. А тут Раиса Максимовна брызжет слюной на педсовете, выкрикивая опять и опять «контрпропаганда», точно желая опереться на длинное, двусоставное слово с трещиной посредине. Раньше она с таким же самозабвением, эротически туманящим взгляд, проводила открытые уроки по «Возрождению» и «Малой земле», книгам дорогого Леонида Ильича, ныне сданным в уценку. Дальше будет дорогой Черненко, Константин Устинович, который, правда, книг не писал (не успел), а чуть позже — такая же агрессивная и экзальтированная в бессмысленности «борьба с пьянством и алкоголизмом», посягавшая на самый центр традиционного уклада.

Правду-матку Майскова резала, разговаривая готовыми кирпичами (иначе не умеет):

— Как же так, перечислив притворные и лицемерные американские инициативы, Елена Петровна Пушкарева забыла подчеркнуть особую роль миротворных инициатив, предлагаемых советским правительством, неустанно борюющимся… поборовобовшимся… соборовшимся… побеждающим на ниве борьбы за мир во всем мире!

Диссида зеленая

Кто подучил Лену расплакаться в покаянном скрипичном ключе, согнувшись так, чтоб слезы непосредственно на линолеум в учительской капали? Какая природная сила подсказала линию спасительного поведения, от которого даже у самой жестоковыйной завучихи (она же тоже мать!) защемит сердце. Другое дело, что можно, конечно, такими ситуативными решениями спасти положение конкретного часа, но общее недоверие, поселившееся в начальственном мозгу, уже не перебить. Подозрение, точно клеймо на плече, будет с Пушкаревой, обычно никем в школе не замечаемой, отныне всегда, какая теперь там медаль, быть бы живу.

После того как учителя ставят на девочке крест (Вася чувствует вину за невольное соучастие в публичной казни, хотя этим хрупкая, низкорослая Лена станет бравировать, как мальчишеским подвигом), ей и самой ничего не остается, как начать «катиться по наклонной плоскости». Никакие книги теперь не помогут. Никакие друзья и подруги: где тонко — там, скорее всего, оно и прорвется. Русские демоны долго дремлют и еще дольше запрягают, но однажды, прорвавшись наружу и сломав шаблон, внутрь не загоняются.

Хотя на самом деле кто точно знает, что на подкладке зашито, какая генная инженерия в бессознанке бурлит? Вехи социальных страстей, подобно верстовым столбам, расчерчивают, но не организуют пространство, совпадающее или расходящееся с общей дорогой, по которой каждый идет своим путем.

Пример заразителен

Вася ведь тоже подвергнется схожей обструкции, правда, значительно позже. В выпускном году он возмутился анкетой, предложенной всем одноклассникам. Бессмысленная отчетность заставляла классных руководителей распространять глупые опросы, например, кто куда станет поступать после окончания школы. Зачем, почему и кому это нужно? Вася взбрыкнул. Вокруг были девочки и прочие люди, превращавшие класс в подобие сцены, особенно если выйти к доске.

— Мне кажется, мое поступление касается только меня и моих родителей.

Вася, вероятно, предчувствовал ветер перемен и грядущую перестройку, переориентировавшую народонаселение с классовых на индивидуальные ценности. Хотя тогда ни Гласностью, ни Ускорением еще не пахло. Но виноградники в Молдавии уже рубили вовсю. Повышая стоимость водки и открывая винные магазины не в 11 часов утра (действительно, кому порция горючего может понадобиться с самого утра? Только больному человеку. А больной должен сидеть в больнице, а не на воле гулять), но, что ли, в два дня. В самый, понимаешь, что ни на есть обеденный перерыв и «рабочий полдень», после которого и трава не расти.

Васе объяснили, что это не так и его планы на поступление не должны портить общей картины успеваемости выпускников, после последнего звонка формально к школе не относящихся, но тем не менее до последних дней своих считающихся птенцами конкретного среднего учебного заведения. Тогда Вася съязвил, как ему показалось, весьма остроумно. Оказалось, с последствиями.

— Хорошо, тогда записывайте: духовная семинария.

На что классный руководитель заметно опечалился, можно даже сказать спал с лица, скорбно заявив, что верующий человек не имеет права быть комсомольцем, ибо ВЛКСМ — сугубо атеистическая организация. И тогда Васю вызвали на комитет комсомола, и его же товарищи, пряча глаза, исключили его из этой всесоюзной орденоносной организации, ставшей кузницей кадров для всех постсоветских кооператоров и олигархов.

Памяти Герцена

— Ну вот в кого он такой?

Вася рассказал родителям, что теперь не комсомолец. Мама расстроилась больше него — понимала, что это может повлиять на поступление (точнее, на непоступление) в университет. Папа, понимавший, что сыновье абитуриенство, при любом раскладе, следует контролировать, переживал меньше, прокручивая в голове, кого следует озадачить отягчающими обстоятельствами Васиной биографии, чтобы уже наверняка.

— Ведь если сын попадет в стройбат где-нибудь на Колыме или в Карабахе, я же оперировать не смогу, скальпель в руках станет ходуном ходить!

Вася пытался гордиться опалой, шутил про экономию для семейного бюджета (советские школьники ежемесячно сдавали членские взносы — две копейки с каждой комсомольской души), но выходило неубедительно.

— Как в кого, разве мы сами не были такими? Вспомни историю «Колокольчика».

Мама в ответ замахала руками, идите из кухни, мол, мне надо побыть в одиночестве. Знаем мы твое одиночество, мама: Минна Ивановна снова «забыла» в кухонном ящике соусированные сигареты «Ява сто» и сейчас, через минуту, из-за закрытой двери потянет никотиновой свежестью.

Про «Колокольчик» Вася совсем недавно слышал — когда родители принимали дома попутчиков из турпоездки по ГДР и тетя Таня Крохалева проявила странную осведомленность в деле десятилетней давности, между прочим упомянув, что «Эрика» берет четыре копии и, значит, тираж неподцензурного журнала «Колокольчик», выпускаемого студентами мединститута, был минимум восемь экземпляров — как раз по количеству участников.

Время колокольчиков

Вася вспомнил, что Мария Игоревна Макина тогда еще засмеялась, что за странное название для литературного журнала (она же ни одного повода не пропускала, чтобы поехидничать), а папа очень даже серьезно ответил, что у Герцена с его международным движением был «Колокол», а у бедных студентов-медиков в провинциальном Чердачинске сил хватило только на «Колокольчик»: выше головы не прыгнешь!

После этого разговор подвис, будто бы исчерпавшись, но мама и папа (Вася заметил) успели обменяться многозначительными взглядами. Ему потом объяснили, что году в 70-м они придумали издавать такой журнал, в котором, ни боже мой, политика отсутствовала, зато расцветали литература (поэзия в основном) да всяческие искусства. В отличие от авторов «Колокола», чердачинские студенты практически не интересовались «злобой дня», но хотели самоутверждения. Вот и собрали «творческий коллектив», придумали эмблему и выпустили первый номер.

Васин папа заведовал в «Колокольчике» разделом юмора, напоминавшего репризы из тогдашнего КВН и шутки с шестнадцатой полосы «Литературной газеты»: «Когда Юру Пейсахова спросили, почему он так рано женился, Юра густо покраснел».

Непуганые, они и не думали скрываться: мама с Минной Ивановной перепечатывали тексты журнала в регистратуре у тети Люды Крыловой: каждому члену редколлегии и автору предназначался один машинописный экземпляр (дальше этого студенческие амбиции не распространялись).

Там-то, в регистратуре у Крыловой, девушек у пишмашинки (тетя Люда затем красиво переплела все восемь экземпляров, проложив титульный лист папиросной бумагой) засек профессор Макевич и спросил, что это за листовки. Ему радостно и даже с гордостью объяснили.

Тайны творчества

Профессор Макевич (сейчас он в Медакадемии служит) поднял бровки и сказал, что делать этого ни в коем случае нельзя: арестовать могут. Науке неизвестно, он доложил в КГБ про «Колокольчик» или кто-то другой, но через какое-то время членов литературного братства начали тягать на допросы и склонять к сотрудничеству.

Это, конечно, отдельная песня, и Васе лучше не знать об этом (меньше ведаешь — лучше спишь), но в разговорах с редакцией и авторами «Колокольчика» на столе у следователя из КГБ всегда красовался номер журнала, поэтому сложно было понять, кто слил информацию в органы: Макевич или кто-то из своих, тайно завербованных. Белая обложка, на которую в верхнем правом углу наклеили рисованную эмблему (цветок на тонком стебле, привязанный к остро заточенному карандашу), была одинаковой у всех экземпляров журнала. Различия (качество первой, второй, третьей или четвертой, совсем уже нечеткой копии) начинались внутри, а следак в руки свой экземпляр никому не давал.

Отдельные буйные головы предлагали устроить очную ставку: собрать всех причастных к выпуску «Колокольчика» со своими экземплярами и хотя бы через это выяснить, кто придет без номера. Особенно буйствовал один «молодой писатель» Андрей Санников, чьим творческим кредо было всегда и в любой ситуации говорить правду и ничего, кроме правды (позже он единственный из компании станет настоящим писателем и погрузится в поиски литургического звука, сгинув на этом пути без следа, предварительно рассорившись со всеми друзьями и близкими из-за свойств своей всегда неудобной правды), и которым товарищество особенно гордилось как самым потенциально талантливым. Кстати (сугубо для истории), идея журнала принадлежала именно ему. Санников вместе со своим главным другом-соперником Володей Ершовым больше всех мечтал о подлинном писательском призвании.

Но, немного подумав, решили сходку правды не устраивать, а просто напились горькой, навсегда похерив идею неподцензурной культуры: эх, не дорос еще Чердачинск до кристальных высот чистого искусства и, видимо, никогда не дорастет.

Советский цирк

Воздадим должное великодушию карательных органов: серьезных административных последствий «Дело „Колокольчика”» не имело. Хотя могло. Никого не посадили или даже не уволили. Кого-то перевели в кандидаты КПСС, кому-то отложили защиту кандидатской, кого-то дольше остальных мариновали при выезде в туристическую поездку по странам народной демократии.

Не повезло одной только тете Люде, ее, приказом Макевича, уволили из низкооплачиваемой регистратуры, точно шуршание бумажками, перекладываемыми с место на место, — великая привилегия. Но Крылова долго работы не искала, устроилась буфетчицей в директорскую ложу недавно открытого чердачинского цирка. Вася побывал у нее в гостях «за кулисами» и представление смотрел с самого козырного места, будто бы очень большой начальник.

Царская ложа разбередила в нем изжогу тщеславия. Вася крутил все время головой, пытаясь разглядеть кого-нибудь из знакомых — чтобы они засвидетельствовали его особое положение. Ему повезло — среди зрительской массовки он разглядел Лену Соркину со второго этажа, а рядом с ней почему-то соседа Андрея Козырева из квартиры № 1, молчаливого завсегдатая школьной библиотеки, на которого он привык не обращать внимание.

Обычно неинтересные нам люди возникают в поле зрения лишь по какой-нибудь нашей надобе, из-за чего наличие у них собственной воли и поступков вызывает чуть ли не шок: как же так, смотри-ка, люди обладают личным бытием. Соркина тоже ведь талашилась с кланчиком первого подъезда на вторых ролях, совершенно непрозрачная за кулисами этого общения. То, что Лена Соркина, не поставив никого в известность (в этом Вася был уверен), дружит с Андреем, выглядело как вызов. Но еще большим вызовом было то, что, увлеченная представлением и разговорами (Вася следил за ними даже больше, чем за ареной), Соркина не торопилась замечать Васю в директорской ложе. Саботаж, однако.

— А Соркина такая смотрит только на Козыря и ничего вокруг не замечает, как последняя пылко влюбленная.

Это Вася с Тургояк на троллейбусе в город поехали. «За фильтрами»: Марусина мама ставит на кухне первоклассную самогонку, чище не бывает. По старинному рецепту, вывезенному из родового, старообрядческого села Мишкино Курганской области, предмету особой гордости, прозрачную, как слеза Дюймовочки. Точнее, Снегурочки, так как первач, испокон советских веков, так и называется. Вероятно, оттого, что горит синим пламенем, а пьется — первая рюмка сразу же соколом, вторая — орлом, третья — мелкими пташками. Маруся постоянно снегурку нахваливает, хотя ни разу не предлагала. Если честно, Вася еще никогда алкоголя не пробовал, хотя многие его одноклассники уже даже в вытрезвителе побывали.

Женщины у него тоже еще не было, о чем, даже среди своих, говорить не принято — вроде ущерб в тебе и отставание в развитии. Многие одноклассники бахвалятся своими похождениями, послушать их — Казанова отдыхает. Но Вася уже знает, что треплются в основном такие же девственники, как он, люди реальных дел языком не молотят, им это неинтересно.

Вася знает кое-что про Таню Гусеву и Наташу Корнилову, по очереди с Романовым путающимися (хотя, что там происходит на самом деле, никому неизвестно, кроме тех слов, которые они, однажды на переменке вцепившись друг другу в волосы, сами же выкрикивали), но вот они-то в основном и молчат, даже про невинность не шутят. То ли дело Маруся Тургояк. Вероятно, у них в «А» классе совсем другая моральная обстановка, что ли, более раскованная. Стоило Инне Бендер про девство один раз на зорьке вечерней заикнуться (табунок весь высыпал к лавочке у подъезда, неторопливо вечеруя), Маруся ее быстро за пояс заткнула.

— Что ж мне ее, вместо масла на хлеб намазывать?

Выезд из коробки

Явно чужие слова, мишкинского, скорее всего, происхождения, но Маруся так эффектно их отчеркнула, будто бы вертела полмиром, да полцарства в придачу, на своем богатом житейском опыте и роскошном внутреннем мире, от которого Вася уже давно глаз не отводит.

Поэтому он легко согласился поехать «за фильтрами» для самогонки. То есть за резиновыми перчатками, на огромные бутыли надеваемыми. «Фильтрами» их для солидности или для конспирации обозвали. Важно привезти со склада медтехники, Руфина договорилась, так как нет же в магазинах совсем ничего, по пустым полкам ищи-свищи, все равно не найдешь. Только из-под полы.

Ехать надо на другой конец Чердачинска, с милого севера — в сторону южную (южнее уже не бывает — в Колупаевку, поселок за вокзалом), что для Васи, живущего на Северке, в коробке Второго микрорайона, немного событие. Он же нечасто в город выбирается — смысла нет: самая дальняя цель — магазин спорттоваров (с отделом грампластинок и канцелярских изделий) «Олимп» находится в двух троллейбусных остановках вверх («в сторону области») от кинотеатра «Победа», Дом пионеров, почта и книжный магазин — две остановки на троллейбусе вниз («в сторону центра»), стадион — возле трамвайной остановки (там же витаминный бар и магазин «Океан», в котором однажды продавали «крабовую пасту»), школа — ровно посредине, недалеко от «Победы», вот и вся (ну, почти вся) Ойкумена, застроенная типовыми кварталами из пятиэтажек и пустырей между ними.

Поворот на Свердловский проспект

Вот они с Марусей, как взрослые, едут тринадцатым маршрутом за «фильтрами» (а быть может, «фильтрами», как неправильно, но обаятельно ставит ударение задушевный Марусин папа), пересаживаются на трамвай, затем автобус, светски общаются в странных для себя обстоятельствах вне привычного домашнего и школьного окружения, без привычной среды.

«Как взрослые», ибо подростки — совершенно особенная, мало чего понимающая о себе порода людей, зацикленная на своей особости. Точно это именно возраст дает им право чувствовать первородство. Может быть, кстати, так оно и есть. Несмотря на тотальную неуверенность, а может быть, благодаря ей, подвешивающей восприятие мира вокруг без какой бы то ни было почвы.

Впрочем, гораздо важнее, что на Васе — ослепительно модные джинсы, привезенные родителями из очередного зарубежного вояжа. Ни у кого таких нет, из-за чего именно Маруся едет рядом с ним, а не он — вместе с ней. Так по крайней мере со стороны смотрится. Но внутри их дуэта важно делать вид, что все ровно наоборот: важны не джинсы, а «личные качества».

Остановка «Проспект Победы»

Специально «для такого случая» Вася заныкал последнюю пластинку мятной жвачки, обмененной по случаю на особенно ценные вкладыши. Он как бы невзначай, многозначительно и слегка задумчиво смыкает и размыкает зубы, подозревая, что пипермент заменяет ему самый изысканный одеколон.

Разговаривая с Марусей, краем глаза Вася видит «соперника», точно с такой же небрежностью жующего нечто изысканное. Судя по легкости движений челюстями, это не гудрон и не смола, но, кажется, действительно нечто, похожее на резинку. Соперник, парнишка примерно того же возраста, что и они, хотя одетый по обычной чердачинской моде (шик ее в типовой бедности), правда, без очков. Он смотрит на Тургояк и не скрывает заинтересованности ее девичьей харизмой. Поэтому вполне естественно безымянный гений тринадцатого маршрута вызывает Васю на умозрительную дуэль.

Не отрывая глаз от Тургояк, его соперник как бы невзначай приоткрывает рот, чтобы показать кусок своей жвачки — она бледно-голубая, из-за чего Вася начинает торжествовать победу. Он же видит, как внимательно Маруся следит за этой импровизированной пикировкой, ему приятно положить гения тринадцатого маршрута на лопатки.

Голубая жвачка — это же, разумеется, лыжная мазь, действительно напоминающая фирменную резинку, но слишком нежная и, к сожалению, очень быстро распадающаяся. Вася знает еще один технологической секретик, порожденный советской нищетой, — вместо резинки можно жевать пробку от одеколона. Сначала она будет прозрачной и тугой, но уже скоро станет белой и даже начнет тянуться. Хотя жесткость и первородный парфюмерный запах все равно останутся. Но у Васиного визави сейчас не пробка, именно что лыжная мазь, слишком уж легко он ее вокруг языка наматывает.

После того как противник обнаруживает потолок своих возможностей, Вася берет мхатовскую паузу и точно так же будто бы невзначай показывает, что жует фирменную, мятную жвачку. Дабы добить своего Айвенго, он набирает полные легкие воздуха, чтобы, выдохнув его с медленной-медленной скоростью, точно пытаясь обогреть окоем, донести до вражеского носа аромат свежей мяты. К сожалению, пузырь из мятной резинки не надуешь, а жаль — вышел бы и шах, и мат одним движеньем.

Маруся немеет в восхищении. Айвенго не оглядываясь ретируется к выходу на ближайшей остановке.

Долгая дорога в дюнах

Тринадцатый троллейбус, покачивая беременным брюхом, заворачивает на проспект Ленина: в самый центр, где первая пересадка. Возникают высокие дома, точно вагон въехал в совсем другой город. От Марины исходит целенаправленный жар томления, который хочется назвать «незримым», хотя разве жар, исходящий от женщин, вообще видно? Важно, что Вася ощущает его топленую реальность с такой полнотой переживания, точно видит. Точно руками трогает, погружая в жар подушечки пальцев.

Но разговоры ведут демонстративно неспешные, отвлеченные. «Про общих знакомых». Маруся вспомнила слух про самоубийцу Семыкина из бывшего «Д», Вася не в курсе.

— Я только про Алика Юмасултанова знаю, слышал, сожгли его в лесопосадках, тело нашли обгорелое.

— Ужас какой, мама дорогая.

— Но ты его вряд ли знала. Он был не очень приметным. Мы звали его «Золотая лета», вроде из приличной семьи (читай: ничего не предвещало) — мама в Торговом центре работает, золотом торгует, на дефиците сидит.

Ул. Цвиллинга. По направлению к вокзалу

Вася смотрит в пыльное окно трамвая, идущего возле татаро-башкирской библиотеки к стадиону «Локомотив»; видит себя со стороны — все эти чужие, законсервированные интонации «взрослого отношения» к жизни: немного усталого, немного циничного, всепонимающего. С налетом легкой иронии. У него со страстью всегда так — стоит войти в клинч, и сознание будто раздваивается на себя и себя, приподымается на подмышках над реальным телом и наблюдает за собственными реакциями, включая дополнительный глаз.

Значит ли это, что сейчас, в третьем трамвае (среди редких людей, которым он точно не видим), его плавит и буравит медленная страсть? Значит ли это, что страсть — это когда тебя так много, что ты перестаешь вмещаться в тулово, отведенное тебе для обыденного существования. Вот и раздваиваешься, точно выплескиваешься за границы тела, вырываешься из грудной клетки вовне.

Так бы без конца и ехали до кольца и по кольцу, лишь бы разговаривать. Пару лет назад, еще в классе шестом (вероятно, зимой, когда рано темнеет и постоянно хочется спать), сложился у них ритуал ежевечерних перетираний да разборов. Подробно, дотошно, с пристрастием и ковырянием в деталях перебирали они все, что случилось днем, в школе и дома, с соучениками и родителями, буквально обо всем и ни о чем. Не заметили, как во все это втянулись по уши (причем непонятно, кто больше), хотя личных границ никогда не переходили — вроде бы как личная жизнь, она у каждого — сама по себе, «на стороне». А здесь, в девичей спальне (сумерничали в основном у Тургояк, под шум телевизора за картонной стеной — старшая сестра Светка к тому времени уже вышла замуж и отчалила), мы только «плюшками балуемся», совершенно невинно, как лучшие друзья. Или скорее подруги?

Агрегатное состояние сменилось позднее, когда повзрослели, соками налились, а интеллектуальная зависимость перетекла в физиологическую, да там и закольцевалась. Только признаваться себе в этом не хотели, ни он, ни она («он»-то уж точно, а вот про «нее» на 100% уверенным быть ни в чем нельзя), а спросить не у кого. Из-за чего ежевечернее общение (или вот эта конкретная поездка за «фильтрами») все сильнее превращалось в подобие балета или игры в «„да” и „нет” не говорите, черное — белое не берите, „р” не выговаривайте», казалось, способных тянуться десятилетия.

Между всех стульев

Правила поведения приходилось изобретать на ходу. Отрочество — это же и есть выход из «мест всеобщего обитания» на территорию неповторимой судьбы. Хотя, прежде чем стать отдельной личностью, конечно же, отдаешь должное всем этим массовым стереотипам, записанным на подкорке. Типа раз дружишь, значит повод подаешь. Чужое место занимаешь, девушку от поисков отвлекаешь. Практически «должен жениться».

Но Маруся не давила. Никогда не пережимала. Значит, тоже все ок. Это же не было похоже на отношения или на роман, просто дружба между соседскими мальчиком и девочкой, в которой принимали участие и другие соседи. Соседки в основном. Без всякой ревности. Правда, Вася так и не понял мостка в разговоре с Марусей, который она перекинула от Семыкина к Пушкаревой. То, что мост этот был, он почувствовал, но логика его архитектуры вышла сокрытой. Точно Маруся пропустила одно логическое звено своих рассуждений, из-за чего весь дискурс изменился до неузнаваемости.

У них так часто бывало: разговор сносит, как теченьем реки, не знаешь, в каком месте окажешься, когда спохватишься вдруг да очухаешься — глядь, а мир совсем в ином свете предстал. Вот и Маруся эффект этот крайне ценила. Только его ведь нарочно не построишь, он сам возникает, когда захочет. Когда все лучшим образом сложится, чтобы хлоп — и количество взяло да и перелилось в качество.

Разговоры ни о чем

Оказывается, тетя Галя уже сейчас, пока Лена в школе еще учится, подыскивает ей жениха, так как совершенно не надеется на собственные девичьи поиски — очень уж трудно им с дядей Петей Пушкаренцию подымать. Вася так и представил Лену многотонным памятником, который пытаются поднять в небо с помощью сотен воздушных шаров. Но бронзовая скульптура Пушкаревой в стиле «Родина-мать зовет» от земли все никак не отрывается…

Васе дико, что мама может вмешаться в такое интимное дело, как выбор второй половины. Обычно, если в магазине кто-то слишком тщательно и долго выбирает мясо среди груды костей или картошку в развалах склизкой гнили, из очереди начинают нервно покрикивать:

— Эй, ты ж не корову себе выбираешь!..

А выбрать Пушкаревой (да, впрочем, кому угодно) мужа под бок, это ж сколько всего угадать нужно. Или же стерпится, слюбится? А как же собственное своеволие? А как же, в конце концов, извините, любовь? Человек — не товар, но самодостаточная личность, право имеющая. Маруся словно бы слышит его слова. Усмехается.

— Ты знаешь, из чего произошло слово «невеста»?

Они уже вышли из троллейбуса и идут по аллее в сторону запущенного парка, Вася никогда в этой стороне не был, озирается, но и смысл разговора старается не потерять, точно он — Мальчик-с-пальчик, оставляющий следы, по которым ему еще обратно возвращаться придется.

Не родись красивой

Оказывается, «раньше» («при царе Горохе», уточняет Тургояк, а Вася начинает представлять, как мог выглядеть этот гороховый царь, ну у него и фантазия), в крестьянских семьях сватовством занимались родители, без участия молодых. Жениха и невесту ставили перед фактом. Перед самой свадьбой. Отсюда — невеста как «невесть что». Именно поэтому и слюбится — когда стерпится.

— А Пушкарева, что Пушкарева, ты же знаешь, она мне как родная. Ближе нет подруги и быть не может. Но она какая-то странная. С детства из нее прут непонятки. Все б ей убожиться да по кладбищам бегать.

— Зачем?

— Как «зачем»? Там же синичкам на могилках конфетки и печенки оставляют, а она ходит да ими лакомится. Я тоже ее однажды спросила «зачем», а она подумала немного, да и говорит — на кладбище, мол, если они хоть немного на земле полежат, вкус так меняют, ни с чем не спутаешь. Особенно если больше дня, чтобы ночь прошла обязательно. Очень уж их темнота меняет. Свет лунный.

— Ты про нашу ли Пушкареву говоришь? Что-то я не узнаю ее.

— Про нашу, конечно, а про какую еще? Пушкарева — она же у нас одна. Как есть на всех одна. Но ты ее не поймешь. Это невозможно. Омут у нее внутри.

Вася почувствовал легкое головокружение, какое всегда накрывает на кладбище в родительский день. Когда погода начинает меняться, разворачиваясь в сторону тепла, но еще нерешительно и не до конца, из-за чего давление падает ниже плинтуса. Ниже бордюра на участке 36-В, где с апреля дед Савелий похоронен.

Воздушная кукуруза

В поселке на краю света взяли «фильтры» у старушки-кладовщицы, передав ей пакет с крахмалом (Руфина Дмитриевна, будущая Васина теща, очень уж его есть любит. Ложками наворачивает. Вероятно, в организме ее какая-то нехватка, поэтому крахмала у Тургояк на кухне всегда в избытке. Так что даже на обмен хватает. Где им Руфина отоваривается — тайна великая: крахмала в свободной продаже никогда не бывает: в домашнем хозяйстве вещь всем нужная, просто необходимая. Особенно для самогонки, кстати), идут обратно. Пусто вокруг. Уже давно вечереет. Ветерок, но на небе ни облачка. Где-то вдали, за большими заборами, надрываются злые собаки. «Пыль сонных и пустых предместий…» Причем пыль здесь, на юге, иная, не такая, как на Северке, — крупного, что ли, помола. Вася ее видит и учитывает, а Маруся — нет, у нее иные ориентиры. Маруся начинает громоздить риторические фигуры, словно бы оттягивая момент перехода к главному.

— Как бы тебе объяснить, друг мой Вася, я ведь давно за Ленкой наблюдаю. То, что с ней что-то не так, я поняла еще на похоронах у Любки. Помнишь бабыпашину дочку, которая еще с Тараканом путалась, пока в ванной пьяная в крутом кипятке не сварилась? Лена ведь дождаться не могла, пока Любку из морга привезут и прощание начнется. Все утро бегала к Парашиной двери как заговоренная, потом на кладбище вместе со всеми поехала (как странно, что Таракан не поехал, хотя почти весь подъезд там был — даже Гена Соркин, давно из семьи на сторону ушедший), каждый шаг похоронной процессии смаковала, пока в грузовик не загрузилась. Я у нее потом спрашиваю, мол, Лена, ты что? Пусть мертвые хоронят своих мертвых, а она мне и начала объяснять — ее как с горки понесло, мол, ничего это я не понимаю, а она уже давно на похоронах самое что ни на есть боголепие испытывает. Боголепие и мистическую чуткость — да такую, что в горле пересыхает. Ее, комсомолку нашу, при этом хлебом не корми, дай потом в церковь возле Зеленого рынка съездить да свечку за упокой поставить.

— Маруся, так я не понял, она что, сильно верующая, что ли? Никогда за ней этого не замечал.

— Да какая она верующая, в черта если только. Ей сам процесс нравится. Она мне потом раскололась, что по всяким поминкам с раннего детства ходит. Однажды затесалась в чью-то процессию и ушла вместе со всеми в сторону кладбища, теплой кутьи наелась и понесли ботинки Петю. Погнали наши городских.

— Теперь еще меньше понимаю. При чем тут дядя Петя?

— Дядя Петя тут действительно не при чем. Про его ботинки — это фигура речи. А понимать про Пушкареву ничего не нужно. Тут чувствовать нужно. Либо чувствуешь, либо нет. Сон ей однажды был. Будто бы видит она со стороны первомайскую демонстрацию. А может быть, ноябрьскую, но для осени все люди слишком тепло одеты. Значит, не ноябрь это, а Первомай — сразу после праздника Светлой Пасхи. Пригляделась Лена, а это никакая не демонстрация — так как кумачовых знамен нет, лент и лозунгов тоже. И все участники какие-то сосредоточенные, совершенно не радостные. Еще пристальней присмотрелась, а это похоронная процессия по асфальту, точно река, движется. Люди так плотно идут и идут, что между ними уже не протиснуться, как если это одно многоголовое тело идет, что-то вроде сороконожки с человеческими головами.

— Не демонстрация это была, но похороны жертв авиакатастрофы. Лена меня на них как раз затащила, когда они по Комсомольскому проспекту проходили. До сих пор как вспомню — так вздрогну. Ужас и бр-р-р-р-р.

Бытовой психоанализ

— Странно, мне Лена не говорила, что с тобой тогда была. Но ладно, это совсем другая тема. Ты, Вася, в жизни своей тепличной настоящего ужаса не видел, если так говоришь. Потому что главное в этой процессии то, что люди несут на себе два открытых гроба. Только не красных, как это у нас принято, но лиловых. Два гроба, как две небольшие лодки, плывут над человеческим морем, а в них сидят две прекрасных оживших покойницы с длинными волосами и в бархатных лиловых платьях, под цвет гробов. На лице этих странных двух девушек задумчивость и блуждает полуулыбка. Пушкарева всматривается в них со стороны, покуда их мимо проносят, но, сколько ни смотрит, не может понять, мертвые они или живые. Или, точнее, воскресшие, или же это их на кладбище умирать повезли. Они только руки из гробов обессиленно свесили, как если из лодки в реке их мочат, может быть, чувствительность конечностей проверяют. Сон этот, по словам Пушкаревой, всю жизнь ее перевернул.

— Но он вообще, сон-то, о чем был? Или это не сон, но иносказание какое?

— Как, ты так ничего и не понял?

— Честно говоря, нет: моя мистическая чуткость дальше Карлсона, который живет на крыше, не распространяется. Между нами, я и в деда Мороза-то никогда, с самого детства, не верил.

— Что ж… Если нужно объяснять, то не нужно объяснять, — отрезала рыжая бестия.

Некоторое время молчали, точно чужие.

Зита и Гита спешат на помощь

На Северок они возвращаются в кромешной темноте, домов не видно из-за густых деревьев (город напрочь погряз в разросшихся аллеях, постепенно превращающихся в локальные джунгли), взявшись за руки, как со свидания. Торцы новых девятиэтажек, выходящих на Комсомольский проспект^[1], светлеют в ночи белыми пятнами: когда-то на них висели многометровые портреты Брежнева, Андропова и Черненко. Но теперь генсеков сняли, обнажив деревянную решетку с креплениями, ждущую новых вождей. Кажется, начал накрапывать легкий дождь. Васю вдруг осеняет.

— А ведь это наше последнее лето детства. Старшие классы — это уже и не детство вовсе, это уже не то.

— И точно!

— Хотя, конечно, так же не бывает, чтобы новая жизнь наступала сразу и в один день, — продолжает философию Вася, — новая жизнь — как зима, наползает постепенно, проступая сквозь осень. Настигая в пути, как ночь.

Когда они возвращаются в квартиру (вечер, в подъезде отчаянно тихо, у Соркиных снова жарят картошку с грибами и большим количеством лука), Руфина Дмитриевна смотрит по телевизору «Зиту и Гиту». Дочь протягивает ей сверток, та, не отрываясь от экрана, молча кивает.

— Люблю индийские фильмы, — говорит Руфина Дмитриевна, когда близняшки, разлученные в детстве, начинают танцевать, — во-первых, в них никогда не показывают постель….

Тут Зита и Гита заканчивают пляски, и стремительно развивающееся действие возобновляется. Маруся иронически смотрит Васе прямо в глаза. И тогда он подхватывает этот непроговариваемый вслух дискурс, озвучивает его, делает достоянием сразу всей комнаты.

— Теть Руф, а во-вторых, во-вторых, что?

Руфина Дмитриевна реагирует, но не сразу. Разворачивает корпус в сторону Васи, смотрит на него, пытаясь вспомнить нить разговора, но уже не может («Мне так грустно, что снова хочется танцевать…» — внезапно сообщает голубой экран), поэтому Маруся делает вид, что приходит ей на помощь. Хотя по ехидному тону очевидно: помощь эта отнюдь не гуманитарного свойства.

— А во-вторых попросту нет. В принципе нет. «Во-первых» нам вполне достаточно…

Иванова ночь

«Снегурочку» распивали всем первоподъездным кланчиком, вроде как по законному праву соучастия. По крайней мере Вася осознает причастность к результату (за фильтрами ездил), ну а Соркина с Пушкаревой (плюс Инна в придачу) до кучи и за компанию.

Руфина Дмитриевна повела мужа в «Победу» на премьеру «Танцора диско», а там две серии, так что их теперь долго, часа три не будет. В крайнем случае можно на первый этаж к Васе спуститься (родители же не вернулись все еще) или к Янке на четвертый подняться — тетя Люда с Янкой в отпуск уехала, а Тургояк ключи оставила, цветы поливать, поэтому там и цветы поливали, и к экзаменам готовились.

Короче, затабунились не по-детски, напились в хлам. Вася так и вовсе первый раз с катушек сорвался, совсем неопытный был, не понимал еще, как «Снегурочка» землю из-под ног уводит, в обмен разгоняя в голове переменную облачность и наполняя все телесные тупики и тоннели горячим, горячечным каким-то нетерпением.

Хихикали по-глупому, особенно Бендер, толпившись на кухне у здоровенной бутыли за занавесочкой, куда Маруся постоянно чайной заварки доливала («Снегурочка» была нежно-коричневого цвета) и всех всячески провоцировала, точно эксперимент над друзьями ставила. Правда, смысл процедуры ускользал, но менее привлекательным от того не становился. Он, конечно, пугал, но манил гораздо сильнее. А вот про Пушкареву хотелось сказать — «дорвалась», хотя она особенно не усердствовала и сильно не выделялась, причащалась наравне со всеми, но пила самогон точно воду, большими и звучными глотками, возникающими от настоящей, неподтасованной жажды.

Лапландия

Она еще при этом так глаза заводила, туманила, что было очевидно, как ей дотошная эта «Снегурочка» нравится. Всех других, от Васи и до Соркиной непутевой, от первача передергивало, а вот Лена пила самогон как русалочка воду, в которой плавала и жила.

Время вдруг скомкалось, как простыня, да забыло распрямиться. Очень скоро вернулась Руфина Дмитриевна с супругом — билетов на «Танцора диско» в большом зале не было, пришлось смотреть в малом «Одиноким предоставляется общежитие» с Натальей Гундаревой. Правда, после кино они слегка прогулялись до поликлиники, встретили общих знакомых, которые звали на чай с профитролями.

Приняли Тургояки приглашение или нет, Вася уже не узнал, так как дубильные вещества погнали толпу дальше — сначала все поднялись к Янке (по дороге Соркина отвалилась сразу же — ее, самую молодую из хоровода выпивох, стало мутить и она, проблевавшись, отползла домой), где потеряли Марусю — та отрубилась на полуслове. Уснула, стоило голову на подушку приложить.

Тогда-то Вася и понял, почему сильное опьянение она называла «Лапландия»: и оттого, что голова кругом идет, и оттого, что тело ведется вслед за головой, задающей всем графикам восприятия прерывистую плавность, снисходящую в реал сугубо сверху вниз. Когда кажется, что не по земле или полу идешь, но летишь выше себя самого, ног не чуя. Точно их нет у тебя, ног-то.

Вася, опьяневший впервые, еще не знал, как нужно беречься и попридерживать коней, поэтому и тратил себя на всю катушку, догоняя постоянно нарастающий симптом, который все рвался и рвался из него наружу. А вот Лена вела себя весьма экономно, фиксировалась лишь на главном и по пустякам остатки сил не растрачивала. Упиваясь опьянением совсем как теплокровным возбуждением, наполнившим ее до последней клеточки тела.

То, что алкоголь раскручивает свой маховик постепенно, Вася не подозревал, тем более что Пушкаревой хотелось догнаться. Точно она решила воплотить в эту ночь ненасытную и бездонную прорву — черную дыру космического происхождения, способную всосать в себя любое количество горючего и пульсирующую по краям. За посошком они и пошли на первый этаж — Вася вдруг вспомнил, что у отца обязательно есть запасы «хорошего коньячка» (слово «коньяк» без прилагательного «хороший» в их семье почему-то не употреблялось), практикующему врачу положено иметь запасы стратегического назначения. И хотя Вася раньше никогда ими не пользовался, одним глазом видел и знал, где хранится заначка.

Грехопадение

Спускались еще втроем, но Инна даже заходить к Васе не стала, сразу же процокала домой, так что в родительской спальне (там, где папенькин бар) они оказались вдвоем. Разумеется, вела Пушкарева — и не оттого, что Вася бы не посмел, просто ему и мысль переспать (потерять невинность!) с бухты-барахты, с первой-встречной, тем более с «подругой по жизни», отличницей, комсомолкой, соседкой (как же он теперь в глаза дяде Пете смотреть-то станет? а тете Гале?) в голову бы не пришла.

Не то — Лена; как уж у нее сознание (или бессознание) устроено, что она протянула к нему руку, еще даже не понимавшему ее намерений, схватила за рукав, притянула к себе, да так и не отпускала, пока до него не дошло, чего она хочет. Инфернально ухмыляясь, будто играя роль (смотрит все время в сторону, точно глаза заклинило, а голову перекосило, несмотря на общую мягкость и дополнительную размягченность там, где горит), Лена шепчет сухими, пересохшими от жажды губами и невозможно понять, в шутку или в серьез.

Хлеб, соль, вода,

Гном, иди сюда,

Мне нужна твоя самая волшебная палочка…

И так по кругу, точно в лихорадке или в забытьи, пока он не закрывает ей рот ладонью, дабы не отвлекала от общей устремленности вниз.

Гном, иди сюда

Трезвый бы смутился, отступил, а сейчас ухнул как в пропасть, точно лампочка перегорела и зрение отошло на второй план, уступив место ответному желанию. Словно это даже не он, Вася, действует, но что-то (или кто-то) руководит им извне, заранее сообщая, что нужно будет сделать в следующую секунду.

И этот кто-то заставляет его толчками углубляться вглубь и вглубь темноты и тепла, все сильней и стремительнее теряя остатки зрения…

Позже, вспоминая эту ночь и почему-то краснея, он решил, что ничего такого не было, что это, де, черновик, подготовительный момент и с целомудрием он тогда не расстался (соответственно, Лена не стала его первой женщиной, что, вообще-то, отныне и теперь уже навсегда — как факт биографии, неотделимый от сознания и осознания — как, к примеру, дата и место рожденья), но лишь генеральную репетицию провел. А все из-за того, что не помнил ничего, уснул на Пушкаренции, так и не выходя столетьями наружу.

Можно вполне сделать вид, что ничего не произошло, тем более что Лена никогда ему ничего не говорила, не напоминала (помнила ли сама? разумеется, помнила, как же не помнить?), не обременяла. Разве что косвенными шутками, понять которые можно и так, и эдак. А можно, если приспичит, отморозиться и вовсе не понимать.

Подросток в трудной ситуации

Хочется вспомнить, что же там было, но каждый поворот головы и, более того, каждая мысль доставляют тупую боль. Так он никогда и не узнает, был ли он первым у Лены точно так же, как она была первой у него. Или же он для нее был лишь эпизодом, пьяным приключением, использованным случайно подвернувшимся капризом женщины, заранее знавшей про себя все на годы вперед и оттого спешившей, не упускавшей ни одной, даже самой второстепенной возможности.

Была, кстати, такая родовая черта у советских женщин, превратившаяся в безусловный инстинкт, — закупать ненужные предметы впрок только из-за того, что повезло в магазине наткнуться, когда их выбросили. Мало ли что, авось пригодится. Опять же кто его знает, когда обломится в следующий раз? Может и так получиться, что больше уже не выкинут, а, скажем, снимут с производства, и тогда ищи-свищи ветра в поле, жалей об упущенной возможности теперь уже навсегда.

Тургояк он никогда не говорил о произошедшем между ним и Леной после «Снегурочки»; надеялся, что Маруся не знает и подруги не обсуждают интим. Даже потом, много позже, уже совсем в другой жизни, Вася никогда не рассказывал ничего жене. А она и не спрашивала. Было у них табу, которого не касались даже в пьяном виде, — «залет со „Снегурочкой”», роль которой так подходила Пушкаревой.

Ильин день

Лена вела себя соответственно — про таких Васина мама говорит: «Потеряла — молчит, нашла — тоже молчит», тем более что дальше началась классическая августовская суета и ожидание школы. Теперь к ней примешивались страхи выпускника, ведь понятно же, что два года пролетят как один день, нужно будет сдавать экзамены, поступать — и все это выпадает на одно лето, от которого, так выходит, вся прочая жизнь будет зависеть?

Пушкаренция отошла на второй план. Купила собаку. Прогуливалась теперь вечерами с огромным догом по совету тети Гали, заприметившей на собачей площадке за домами (на самом деле на пустыре, в перестройку застроенном новой девятиэтажкой) целую команду потенциальных женихов. Выделялся там один, особенно истовый собачник из последнего подъезда, Илюха Морчков, которому, конечно же, к фамилии добавляли другую первую букву.

Жил Илюха вдвоем с мамой, скромно, но не без самоуважения, будто бы прикрывающего страшные семейные тайны (на поверку типовые, пресные) и безусловные достоинства. Был Морчков, более всего на свете любивший сладкоголосую итальянскую эстраду фестиваля Сан-Ремо и своего боксера Модильяни, одногодкой Васе, а значит, и Лене с Марусей, только вот никогда в школе их, по соседству, не учился — в силу некоторых обстоятельств, как бы навсегда закрепившихся на его постоянно полуудивленном, полуоткрытом лице.

Если прозвучит тревога

Впрочем, осмысленном и, если издали, даже милом, так как поначалу задержки в развитии с кем не случаются — кто-то до первого класса в кровать мочится, кто-то на переменках домой бегает фильм про трех мушкетеров еще раз позырить, а кто-то до седых волос на пальцах складывает да столбиком делит.

К пубертату Илюха (никто, даже мамочка не называла его полным именем, даже в официальной обстановке, ну, например, военкомата или загса, куда они сразу же после Ленкиного выпускного бала отправятся подавать заявление) несколько выровнялся. Ну или, как им потом Пушкаренция про мужа туманно намекала (а в улучшение его реноме она вложила массу усилий, вполне сравнимых с рекламными акциями среднестатистических государств, живущих туризмом), Илюха с самого начала «просто ленился»: ему, де, было удобно устроиться среди тех, кто слабее да бледнее, такая у него жизненная стратегия завязалась.

Плюс, конечно, продленка и пятидневка, когда в школе можно жить как в интернате, появляясь дома лишь в выходные дни, — что тоже немаловажно. Не то чтобы Морчкову (ему-то, конечно, в своей фамилии «море» грезилось, «морячок с Азова») нравилось в казенной кроватке спать да колючим сиротским одеялом укрываться в казарме на десятки сопящих-храпящих рыл, но мамочка, чтобы его содержать, слишком много работала, покуда могла.

Роман-с воспитания

Ну и, разумеется, личная жизнь, устроить которую надежда не покидает людей до самой глубокой старости, так что ребенок — только помеха. Илюха все прекрасно понимал, не роптал, находил в своем положении бонусы. Овладел профессией (или она овладела им?), стал неплохим слесарем в автоцентре по соседству (в постоянно, каждый год разраставшейся, за счет поселка, промзоне), уважаемым человеком. «Копоть, сажу смыл под душем, съел холодного язя». И все у него было, кроме супруги, деток и теплого трехкомнатного уголка — вроде бы ничего особенного, любому доступно.

Тетя Галя, столковавшаяся с Илюхиной мамочкой («дети войны», говорили они на одном языке, понимали друг дружку с полуслова, подружились не разлей вода, точно это им, а не детям в брак вступать), сделала все, чтобы дети сошлись. Да-да, только сначала нужно, чтобы Лена хорошо экзамены выпускные сдала, мало ли что, вдруг она в институт поступать надумает? Но Лена никуда поступать даже и не пыталась. Ей живые деньги нужны были, наличность и полная свобода действий. Морчкова она быстро посчитала и под каблук упрятала. Еще до всех матримониальных церемоний.

Вася поступил, Маруся вслед за ним потянулась, да баллов не добрала, а Пушкарева на следующий день после выпускного, протрезвев, пошла с Илюхой заявление подавать. Вот уж точно, стерпится — слюбится.

Яблочный спас

— Да, не по себе парень-то дерево срубил, — сетовала тетя Галя Соркиным на лавочке у подъезда, будто бы горюя. Не при делах, мол.

Обычно она там не сиживала, некогда, все больше по каким-то делам бегала, а тут начала у подъезда задерживаться, точно выжидая кого. Особенно когда дога вместо молодоженов выгуливала — отпускала его на травку пастись, а сама, подобно внешнеполитическому ведомству, доносила до районной общественности свою «официальную точку зрения».

Она и Васю однажды так подловила, с теми же точно словами, из-за чего он и понял: неспроста эта формула по кругу вертится, но должна она, видимо, вместе с пылью и летней гарью, на всех соседей незыблемой данностью осесть. Как июльский загар.

Вася тогда в совершеннейшей запаре был: перед уходом в армию^[2] ему столько еще нужно дел разгрести, но на крейсерской скорости пройти мимо тети Гали он не смог. По старой памяти. Хотя природа времени, кажется, окончательно изменилась с появлением видеомагнитофонов — отныне некоторые события и даже явления можно было видеть в ускоренном темпе или же вовсе — поставив на перемотку.

Ускорение и расширение

Тогда-то она ему и выдала — сначала про дерево, срубленное не по ранжиру, а затем, без всякой логической привязки, но, словно заранее тоскуя о дочкиной будущности и предчувствуя всю ее непруху, еще и про своего мужа Петю, читателя фантастических романов, не сильно радовавшего ее нежностью. Видимо, ради лишней проникновенности, что ли, и установления дополнительного эмоционального контакта. А может быть, от усталости или же на автомате — Вася много раз замечал, как «простые люди» легко «проговариваются», выбалтывая посторонним то, что, по его мнению, нужно держать за зубами и за десятью амбарными замками.

Впрочем, судя по контрольным, постоянно повторяемым словам про дерево не по Илюхиному росту, тетя Галя была очень Морчковым довольна — парень дочери попался домовитый и мастеровитый, все в дом — все в семью. Тут же, кстати, к ним на пятый этаж из своего последнего подъезда переехал, так что мамочка снова одна с его Моди осталась.

К сожалению, пса пришлось оставить, так как у Лены уже был дог и девать его было некуда. Из девичьей комнаты, тесно забитой книгами, вынесли письменный стол и внесли семейное ложе.

Когда днем, после «Снегурочки» Вася поднялся на второй к тургояковской двери, Маруси дома еще не было. Тогда он взошел на четвертый. Подруга долго не открывала, вышла заспанная. Она уже тогда начала сильно краситься, и Вася каждый раз удивлялся, когда видел Марусино лицо без косметики (происходило это, разумеется, редко и оттого статуса события не утрачивало). Вот как сейчас.

— Все так напились, — не без неловкости вспоминает он. — Кажется, лишь по Пушкаревой не было видно…

Места чужого обитания

— Это она умеет. На это она мастерица. Настропалилась.

— И когда успела?

— Так она ж алкоголик, причем со стажем…

Впустив Васю, Маруся вновь прыгнула в чужую кровать. Она ничего не знала про события предыдущей ночи (Вася надеялся, что и не узнает), поэтому казалось, что она слегка запаздывает в развитии — другие как бы ушли далеко вперед, а она все еще валяется пчелой в бутоне среди ослепительных простыней: на время отлучки соседей Тургояк, въезжавшая в жилье двумя этажами выше, тут же меняла в постели белье, так как каждый год Янка уезжала с мамой в отпуск, бросая все без каких бы то ни было сборов и тем более уборки. Поразительная непредусмотрительность. Или… наоборот?

— Представляешь, в мусорном ведре остались шкурки от бананов, а в раковине — недопитая чашка кофе и блюдце из-под бутерброда.

Тургояк, устраивая обзорную экскурсию по чужой кухне (вид из окон был такой же, как у Пушкаревых, только этажом ниже), делилась с ним главным.

— С сыром еще поди бутерброд был?

Вася, привыкший к хроническому дефициту мясо-молочной продукции примерно так же, как к особенностям челночного чердачинского климата, захлебывался от слюны.

— В холодильнике я нашла не только сыр «Пошехонский», удивительной свежести, но еще и обрубок сервелата, прикинь?

Дело нехитрое

Вася прикинул. Звучало как музыка. Как песня без слов.

— Давай устроим пир на весь мир.

Вася надеялся, что она и теперь, вечность спустя, ничего изменнического за ним не предполагает. Иначе бы не допустила до себя тогда без предисловий и с такой легкостью. Или же просто «чужая территория» помогла своей незапятнанностью, но именно так и вышло, что, с разницей в полдня, одну за другой, Вася познал сначала Лену, затем Марусю. И тут он уже старался быть на высоте и разума не терять. С высоты нынешнего опыта, который, вот-вот, невольно пригодился. Оттого-то и отметил про себя, что он у Маруси не первый — крови на холеных Людиных простынях точно не было.

Может быть, она и восприняла его последующую отстраненность на свой счет, но Васе (похмелье плюс усталость, эмоциональная и физическая), честно говоря, было просто не до нее. Он тихо уснул. Проснувшись, удивился новым пространственным ощущениям, явно иного, не домашнего измерения: четвертый этаж — не первый, более светлый, точно лежишь на летней поляне и светит горячее солнце.

Хотел было глаза открыть, но Маруся ему шепчет ласково, погоди, мол, не надо. И дыхание ее рядом, переходящее в слегка плавленый запах, горячее, ровное, равномерно щекой и виском впитываемое; словно она всматривается в него, изучает или делает с лицом что-то. Оказалось, спички ему на ресницы складывает. Призналась, что давно хотела. Длинные уж очень. Раз, два, три, четыре, пять, семь… погоди-погоди, не двигайся… не сморгни… восемь-девять… одиннадцать… ничего ж себе…

Страсти по Андрею

Со школьной библиотекаршей Надеждой Петровной, дамой жгучего темперамента, собравшей в своем закутке нечто вроде клуба по интересам, Вася подружился из-за отщепенца Андрея Тарковского, отправившегося в Италию кино снимать, да там и оставшегося.

Ни в «сифу», ни в «летающую аэровафлю» в школьной библиотеке никогда не играли, зато обсуждали пластинки «Пинк Флойда» и роман Стивена Кинга из трех последних номеров «Иностранной литературы», за которыми установилась очередь. Приближенные ласково (причем не только за глаза, но и почти официально) и уважительно величают библиотекаря Петровной.

Несколько лет Вася сидел среди подшивок газет и журналов, в стороне, ненавязчиво (то есть «через раз», когда предлагалось) угощался фруктами из старинной вазы, украшавшей полированный стол, пока Петровна, не особенно выделявшая его из общего потока посетителей, дискутировала (любой, даже самый пустяшный разговор библиотекарше важно было проблематизировать, вывести из режима «белого шума», сделав насыщенным, интересным) с тщательно отобранными старшаками. А после и сам, повзрослев, став старшеклассником, вошел в этот статус, переместившись с периферии в центр библиотечных дискуссий. Он понимал, что Петровна принимает далеко не всех и его сидение на отшибе тоже было молчаливо одобрено, ведь некоторых учеников Надежда Петровна не переносила и создавала условия (безжалостно высмеивала), чтобы такие людишки исчезали из библиотеки навсегда.

Так она выжила, например, Андрея Козырева — Васиного соседа из первой квартиры. Вася жил во второй, а Козыревы, которых никогда и нигде не было видно, соответственно, в первой, дверь в дверь, при том что Вася никогда у них не был в гостях и даже плохо представлял, как выглядят родители Андрея. Он и его-то почти никогда не встречал, ни в подъезде, ни во дворе, ни даже в школе — сосед ходил в какие-то кружки и секции, был загружен до макушки, а вот у Петровны возникал время от времени. С задумчивым видом брал очередной том Большой советской энциклопедии, откуда в тетрадку переписывал данные про очередное карликовое государство типа Ватикана или Западного Берлина, которыми почему-то истово интересовался.

Апология Джорджо Моранди

Видимо, Козырь, как звали его за глаза, был из тех, кто совершенно не способен участвовать в чужой жизни: живет себе на особицу такой парень, от которого всем ни холодно ни жарко, смотрит всепонимающими глазами и молчит. Мимо прошелестит, если встретишь в подъезде или в коридоре, точно вялый лист осенний, поздоровается неслышимым голосом, пересохшим от внутренней перекиси. Такие люди еще в глаза смотрят неохотно, зато от даров не отказываются почти никогда, даже горбатые во врожденной робости рассудка.

В библиотеке всегда угощали фруктами: все знали, что Татьяна, родная сестра библиотекарши, заведует кафе возле татаро-башкирской библиотеки, поэтому отоваривает Петровну дефицитом сполна — абхазскими мандаринами у нее можно было разжиться не только перед Новым годом, а еще родственники из Ташкента регулярно поставляли айву, хурму, не говоря уже о молдавских яблоках и грушах, благоухавших на весь книжный закуток ласковой медовой свежестью.

Продуктами и «товарами первой необходимости» Чердачинск снабжали не очень — в основном трупами продуктов не слишком разнообразного ассортимента. В овощных пахло сырой землей и соленьями, плесневевшими в эмалированных ваннах детских размеров с крышками из оргстекла, тем удивительнее были натюрморты, каждый раз выкладываемые Петровной (что она, каждый день фрукты в пакете носила?) среди подшивок «Правды», «Комсомольской правды» и «Известий».

Карликовое государство

Яблоки, груши и даже апельсины в библиотеке были всегда настоящими, полноценными, восковыми. Нездешними. И хотя Петровна этому плодовому изобилию демонстративно не придавала никакого значения (ну, лежат и лежат, как если так оно и надо — точно здесь в каждой классной комнате по холодильнику, набитому свежими витаминами), выглядело это приглашением подглядеть за чужой жизнью. Словно бы вам на секунду приоткрыли дверь в другое измерение, где не только физики спорят с лириками, но и, причем без намека на ажиотажный вещизм, раз и навсегда решены все «материальные вопросы». Петровна придумала для себя утопию, наподобие райского сада с фонтанами доверчивой газировки и фруктовыми клумбами, поджидавшими усталых путников, завернувших сюда с пыльной дороги, дружелюбно предлагая разделить с ней невиданную радость изобилья.

Руфина Дмитриевна кричала с балкона о том, что в кастрюле доходит гречневая каша, и об этом раритете слышал весь двор, Надежда Петровна поступала иначе — она заставала чужое осязание врасплох, сбивала накатанные ориентиры, из-за чего школьнику, забежавшему за учебником или сборником сказок Пушкина, или же учительнице, зашедшей вытянуть ноги, затекшие во время топтания у классной доски, начинало одинаково грезиться будто бы внезапно они оказались внутри оазиса, точнее, его миража, только-только начавшего метаморфозу материального осуществления.

Петровна приручала не только людей, но и фрукты, привязывая их к себе непонятными ритуалами бытовой магии — примерно так же, как с помощью своих неброских натюрмортов художник Джорджо Моранди делал предметы, окружавшие его в мастерской, ручными, безопасными, завораживающими повседневной тайной, которую хотелось обязательно раскрыть.

Вася любил, когда фруктовая похоть смешивалась с запахами разгоряченных старшеклассниц — к Петровне любили заскочить (скажем, после физкультуры) разные девушки, в том числе и окончательно уже раскупоренные девицы. Они и двигались, и вели, и, разумеется, пахли, окруженные пыльной книжной ванилью и карамельным фруктовым мускусом, совсем не так, как Васины одноклассницы. Их не надо было даже трогать, настолько тайный пар шибал в ноздри, которые начинали шевелиться в разные стороны, точно они и не ноздри вовсе, но зрачки, улавливающие истечение узконаправленного дурмана, стоило правильно сесть, подпав под логику сквозняка.

Четверо против гвардейцев кардинала

Вася видел, что Козырев, никогда его не выделявший по-соседски (Петровна могла бы удивиться, узнав, что мальчики, не сказавшие друг другу и десяток предложений, живут в первом подъезде на одной лестничной клетке), тоже тянет ноздрями в сторону источника персиковой пыльцы. Обложившись томами энциклопедии, атласами и географическими справочниками, Андрей явно преследовал какую-то дополнительную цель. И чем больше он, лопоухий, вихрастый, открыточно конопатый, пытался слиться с книжными полками, тем сильнее выцветали его отчаянно равнодушные зрачки.

Сначала Петровна восприняла увлечения Козырева с большим великодушием — она всегда выделяла учеников, стремившихся к дополнительным знаниям: большинство оболтусов, живших в микрорайоне, ничем таким не увлекались.

Некоторое время Петровна, подобно герцогине Германтской, всячески мирволила Андрею, а потом, чуть ли не в один момент, резко поменяла о нем мнение. Что произошло между ними, он узнал потом, когда Козырев окончательно исчез со всех радаров. Свободолюбивой Петровне не понравилось, что папа Андрея (видимо, где-то случайно узнала) работает в КГБ, вот она его и удалила, от греха подальше. Не то чтобы мальчик стучал (да и какой с мальца, никем пока не завербованного, спрос), хотя совершенно непонятно, слушает ли он на переменках и после уроков чужие разговоры, пока переписывает из очередного тома БСЭ данные про Гибралтар и Макао. Вдруг невзначай Андрей обмолвится дома, сидя за обеденным столом, про Мандельштама, том которого из вполне официальной «Библиотеки поэта» Петровна перепечатывала после уроков на «Эрике» тиражом четыре экземпляра, или про «Роковые яйца», которые она давала прочесть Тецкому, Корецкому, Никонову и Незнамову, своим особенным любимчикам из 10 «Б».

Слепая ласточка

Эта четверка, которую Вася сравнивал с королевскими мушкетерами, жила во всеобщем обожании. Само перечисление фамилий квартета выходило похожим на поговорку или на скороговорку — попробуй догнать и сравняться с ними во внутришкольном влиянии, распространявшемся, впрочем, по всему микрорайону, до самых его до окраин.

Вот что такое «мягкая сила», понял тогда Вася: учились Тецкий, Корецкий, Никонов, Незнамов слабовато, мягко говоря, зато обаяния и мужской силы, в знание о которой они тогда только-только входили, было столько, что женская сущность одинокой Петровны устоять перед мушкетерами не могла.

Несколько раз в году Петровна и кто-нибудь из ее подруг-учительниц собирал группу, чтобы на каникулах можно было съездить со старшеклассниками в какую-то союзную республику или общепризнанный туристический центр вроде Львова или Гродно. Эти экскурсии годами затем смаковались в библиотеке, а после на встречах выпускников, обрастали байками и легендами, дополнительными подробностями и завистью окружающих, которые каждый раз клялись, что на следующих осенних или зимних они «вот уж точно» вместе со всеми в Кишинев (правда, непонятно, что там делать) или в Каунас, где есть музей чертей и Чюрлениса.

Из групповых поездок школьницы возвращались особенно дружными, упругими и особенно ароматными, словно силы, до поры до времени бродившие по закоулкам юных дев, начали распространяться по цветущим организмам равномерно и без каких бы то ни было сгустков, текли вешними водами, вишневым цветом да яблоневыми лепестками.

На Васином веку такие поездки прекратились непонятно почему, словно бы исчерпав свой потенциал или же родительские деньги: страна вступала в период нарастающей турбулентности. Которая, правда, пока лишь предчувствовалась. Как и странная недоговоренность вокруг привычных туристических планов, закончившихся, будто бы их никогда и не существовало.

Так Вася и не стал взрослым как ему мечталось — «в поездке» вместе «со всеми нашими».

Пикник на обочине

Его не менее цветущие соседки из кланчика первого подъезда к Петровне не заглядывали, у них и потребности-то такой даже не возникало — повзрослев, Вася осознал, почему: на своей территории Петровна совершенно не терпела соперниц. А вот зачем Мандельштам или запретный Булгаков вечно расслабленным мушкетерам, без конца балагурящим и пикирующимся, Петровне на усладу, Вася не поймет никогда. Яблоки и груши понятно им зачем, а вот «Гофманиада» или «Окаянные дни»... Но, уже тогда максимально терпимый к чужим отношениям и психологическим завихрениям, он тоже ведь хотел «Роковые яйца» или «Собачье сердце», хотя и был, даже по собственной самооценке, совсем еще маловат.

Ну да, место свое Вася познавал именно в школьной библиотеке, и вырастало оно из сравнения с правами и возможностями других: что положено Юпитеру — не положено быку, а когда бьют по рукам, даже так тактично, как это делает Петровна, все равно неприятно.

Таить свои мотивы Вася умел с детства. Хитрить тоже. Манипулировать он учился вместе с Леной и с Марусей, отрабатывая стратегические новинки друг на друге. На книжной полке, посвященной «видам искусства», он перешерстил все книги, относящиеся к киноразделу, нашел там старый альманах 60-х годов с упоминанием Тарковского (и, о чудо, с парой кадров из «Андрея Рублева) и с чувством глубокого изумления преподнес Петровне под ясны очи: о сколько, мол, открытий чудных готовит просвещенья дух и фонды учебных изданий, чем библиотекаршу сильно смутил: не доглядела и не списала «согласно инструкции».

Но еще больше смутилась Петровна, когда Вася намертво вцепился в нее после одной полуслучайной фразы про то, как она смотрела «Сталкера» и навсегда запомнила его странность. Она-то брякнула и забыла, да малец не забыл. Несколько дней подряд, с перемены на перемену, Вася надоедал Петровне, ходил за ней, подобно Прусту, охотящемуся за герцогиней Германтской, ради которой он, только чтобы попасться на глаза защитного цвета, затеивал многочасовые прогулки при любой погоде.

Хромая судьба

Вася прекрасно понимал, что никогда не увидит таинственного «Сталкера»: снятый перед самым отъездом в Италию, по обычной советской логике, он, разумеется, кажется коммунистам самым опасным. Теперь, когда режиссер остался за границей, во всех его фильмах пятнами пожухлой амальгамы на лицевой стороне зеркала проступила незамутненная крамола. Раньше она только подразумевалась, теперь же стала такой же очевидной, как злое мещанство Белоусовой и Протопопова, частнособственнические черты которых терпели, пока они приносили стране золотые медали.

Петровна отнекивалась, избегала «прямого высказывания», впрочем, в библиотечной круговерти ей, действительно, порой и присесть некогда: ученики идут за учебниками и справочниками для рефератов, учителя заглядывают перемолвиться словечком (тут отбор еще более жесткий, чем среди первачей: математичка Котангенс никогда сюда и не суется, впрочем, как и партийцы, типа Майсковой или Нежеренко) или просто передохнуть в относительной тишине и уюте (учительская, вытянутая вдоль длинного коридора, комфортом не отличается, умные педагоги ее избегают и заходят только за тем, чтобы классный журнал взять), среди фикусов и кактусов, подшивок модных журналов типа «Ровесника», «Смены» и «Студенческого меридиана» (революционно открытый «Огонек» школа начала выписывать позже) и разных прочих газет, разложенных на столах.

Вася так часто пропадал здесь, почти обязательно каждую перемену, постоянно опаздывая на очередной урок, что в классе он безальтернативно и прочно ассоциировался с библиотекой и библиотекаршей.

Комната исполнения желаний

— Мы его потеряли. Давно и безнадежно. Он не здесь и не с нами. Надежда Петровна его околдовала. Медом у нее намазано, что ли, — шутила Света Тургояк, старшая сестра Маруси.

О том, что у Васи на мед аллергия, она, выражая коллективное неосознанное, конечно, не помнила. А тот продолжал приставать с расспросами, пока не попал на Тецкого, Корецкого, Никонова с Незнамовым, которым Петровна уже точно не могла отказать. Манипуляция вышла нечаянной, но наглядной. Нехотя Петровна начала пересказывать сюжет про Писателя и Профессора, которых Кайдановский ведет внутрь зоны. Вспомнила про дребезжащую дрезину. Про кусты, неожиданно вскипающие под напором незримого ветра. Так детям рассказывают сказки, глядя куда-то в сторону.

— И вот камера плавно движется над ручьем, на дне которого видны стволы ржавого оружия, полустертые монеты и иконные лики. Какие-то пружинки, заросшие тиной и водорослями, проржавелые болты и гайки, стоматологические инструменты… А потом все персонажи (их трое) попадают в живописные руины, в центре которых звонит неприкаянный телефон, пока с потолка, по стенам, то ли льются, то ли струятся потоки холодной воды, олицетворяющей безжалостное время. А вдали, по холмам, заросшим осокой, бегает слепой одичалый черный пес. Впалые бока его облеплены репьями.

Перемена участи

Света Тургояк, старшая сестра Марины, к тому времени уже вышла замуж за иногороднего Германа^[3]. Мечтая разбогатеть, пара мешками покупала разноцветные (ярко-красные и ярко-синие) целлулоидные гранулы, похожие на игрушечные пульки.

Их, предварительно растопив до жидкого состояния, Света и Герман заливали в формы, изготавливая два вида значков на острой иголке, втыкавшейся в медленно остывавшую пластмассу, — антивоенный пацифик да язычок, вываливающийся из пухлых губ: эмблему знаменитой рок-группы «Rolling Stones». Значки разбрасывались по торговым точкам и киоскам «Союзпечати» и уходили, как постоянно подчеркивал Герман, «в лёт». Это помогло начинающим кооператорам скопить «первоначальный капитал» и, на подъеме, уехать сначала в Израиль, затем в Канаду.

Скоро, впрочем, только сказка сказывается, все это случится гораздо позже, ну а пока Герман таскает мешки с гранулами на второй этаж, сбрасывает их на балконе. Вася помогает ему с тяжестями, то ли по-соседски, то ли и вовсе по-родственному.

Да не доставайся ты никому

Носит заготовки, попридерживая тугую подъездную дверь носком — очень уж мама (ведь как раз за стеной — родительская спальня) ругается, когда соседи сильно дверью хлопают. Недавно в пятиэтажке на Куйбышева прошел последний социалистический капитальный ремонт, когда и поставили на дверь тугую пружину, из-за которой мама сон потеряла. Выходя в палисадник, она постоянно подкладывала под общий порожек дощечку, но разве ж за всеми уследишь?

Тем более теперь, когда социум, ускорившийся и вкусивший прелестей свободы слова, пошел в совершеннейший разнос. Многие знакомые, попав под «ветер перемен», словно бы посходили с ума, выкидывая порой непредсказуемые, да и попросту опасные для жизни коленца, какая уж тут дверь? Но Вася, Ленточка и тем более папа, тоже ведь теперь принимавший больных сверхурочно, как самый что ни на есть «частный предприниматель», свято блюли заповедник матушкиного слуха.

Перетаскав мешки на второй этаж, Герман и Вася отдыхали, обсыхая на балконе: бабье лето позволяет. У подъезда тусила Ленточка с Янкой, одноклассницей Олеськой и Танькой из второго подъезда — Васиному табунку подросла достойная смена: младшие сестры, цветущие рядом, но как бы не в фокусе и точно сбоку, неожиданно предъявляют себя миру в качестве взрослых и практически зрелых людей. Увидеть в них зрелость, впрочем, мешает привычка относиться к ним с высоты своего возраста. Еще прыгают через резиночку, но разговоры у них уже вполне жизненные.

Весь учебный год, до самых выпускных экзаменов, клепали значки, значит. Сидели вечерами у мешков с заготовками, которые перед отгрузкой оптовикам следовало отрезать от общего корня и слегка зачистить напильником или даже пилочкой для ногтей (мягкая пластмасса казалась иногда съедобной), чтобы не было видно их кустарной рукотворности, того самого пупка крепления, что портил общую гладкость. Вооружившись маникюрными наборами, «с шутками и прибаутками» щелкали значки, подобно тому как деревенские грызут семечки, усевшись всей семьей на завалинке.

Личные пристрастия

Помощь с пацификами и красными язычками никому ничего не стоила, особенно если в охотку. Вечеровали скорее ради общения и дружбы, которая скомкалась в один момент, когда Света и Герман, закончив эпопею со значками (гуляя, Вася с Марусей обходили киоски «Союзпечати» от Красного Урала и вплоть до поликлиники, смотрели, как они выставлены среди прочего копеечного ширпотреба, расспрашивали киоскерш о том, как идет торговля), уехали в Израиль.

Вместе с супругами-кооператорами рассосались и остатки значков на тонких иголках — совсем недавно они, расфасованные по целлофановым пакетам для предпродажной свежести, громоздились по всем стульям и полированным поверхностям, но, чу, точно корова языком слизнула. Точно сон закончился, не оставив материальных следов того, что казалось естественным и таким очевидным на протяжении зимних и весенних недель.

Последние два случайно завалявшихся значка Вася и Маруся, точно связанные одной тайной понимания того, что на самом деле означают для них голубиная лапка, вписанная в круг, и острый язычок, вываливающийся из припухших губ, надели на выпускной бал, главной ценностью которого, разумеется, была дискотека до утра, из-за этого казавшаяся бесконечной.

Налог на бездетность

А потом, уже в конце осени, когда Вася и правда без особых хлопот поступил в универ, умер дядя Петя, точно уступая место нерожденному еще Ленкиному ребенку. Однако Пушкарева (после замужества она, кажется, и фамилию не сменила, лишний раз подчеркивая, насколько все, что с Илюхой, не взаправду и не всерьез) рожать и не думала. Не в смысле аборта, но вообще, кажется, посадила Морчкова на сексуальную диету, порционно выдавая ему прелести семейной жизни только в дни зарплаты и левых выплат. Хотя налог на бездетность тогда еще не отменили. Тогда же та самая перестройка началась, появились кооператоры и кооперативы. В один из них Илюха и ушел — с государственных харчей, едва ли не первым из всех Васиных знакомых. Почему и из какой смердяковщины на поминках Вася решил перед ним заискивать?

— Какой ты продвинутый человечище, однако…

На кладбище, конечно, не ездили: холодная, промозглая погода конца ноября. Пушкаренция встречала всех сильно навеселе, из-за чего движения ее выходили какими-то плывущими. Не плавными, подчеркну, но плывущими.

Это был едва ли не последний раз, когда они собрались всем подъездом, точнее, своим кланчиком за одним столом. Илюха лыбился, так как пока только он один и знал, сколько должен «родственникам кролика» за новую, трехкомнатную. Хату в новом доме, на девятом этаже, «мы с Леной» купили всего, что ли, через полгода после загса — Морчков вкалывал, как отбойный молоток в руках Стаханова. Не разгибался, дома только ел да спал. Ну и пса еще по утрам, перед работой выгуливал.

Целиком, конечно, он трешку на выселках, возле трамвайной конечной, вряд ли бы поднял, родители впряглись. Во-первых, тетя Галя, оставшись вдовой, отказалась от двухкомнатных хором. Более того, она и все отцовские стеллажи с книгами детям отдала.

— Главное, чтобы на пользу, новый гражданин России.

Тектонические сдвиги

Морчков, впрочем, шутку не понял: за новостями не следил, значит, у себя в автосервисе из ямы не вылезал. Не знает Сморчков, что вчера закон о гражданстве жителей РФ был принят и что теперь все они официально в другом государстве живут.

Во-вторых, Илюха, неожиданно для всех, проявил крепость характера и непреклонность духа, переселив матушку куда-то за город, «поближе к земле». Туману молодожены и переселенцы напустили столько, что никто до конца так и не понял, куда он маменьку-то спровадил. То ли к сестре родной подселил. То ли из средств, вырученных за продажу квадратных метров в последнем подъезде, выделил маме денег на сруб. Тетя Галя говорила одно, Лена объясняла Марусе все иначе, как бы то ни было, долго ли коротко, съехали Пушкаревы и опустел без них первый подъезд в единственно возможной конфигурации.

Следом за ними выпорхнуло на волю и семейство Тургояк, осев, правда, совсем недалеко, в соседнем микрорайоне. В той самой девятиэтажке с книжным магазином «Молодая гвардия» на Комсомольском проспекте у остановки «Красный Урал», где при коммунистах с торца растягивали многометровый портрет генсека. Теперь там, на том же самом месте, реклама вентиляторного завода почему-то висит, призывая «заключать договора» на поставку оборудования. Уютнее от этого не стало, хотя то, что теперь в этом бесконечно длинном, похожем на развивающийся парус доме родной человечек живет, Васю, конечно, грело.

И, пока не поженились, он постоянно здесь Марусю навещал. С детства привычный Руфине Дмитриевне^[4], он не вызывал у будущей тещи никакого подозрения, чем они с Марусей активно пользовались, когда, закрывшись в ее отдельной комнате, творили что хотели.

Охота к перемене мест

Вася ведь тогда еще ничего толком про женщин и про их отношение к другим людям не понимал. Он не догадывался, что является для подруги идеальной партией. Причем во всех смыслах. Из-за чего к ним, укрывшимся за хлипкой дверью, никогда не стучали. Ради хорошей партии много чего можно пропустить. Сделать вид, что не заметили, что ничего такого и не было. Мудрые люди поступают так сплошь и рядом.

Когда Пушкаревы да семейство Тургояк съехали, все и посыпалось — и в их кланчике, и в подъезде, и вообще во всей стране. Точно вирус бродил, и Васины родители пропитались им тоже. То, что позже назовут «ветром перемен», засквозило безопасной неопределенностью, свойственной, кстати, любому выпускнику средней школы, вступающему на зыбкую почву самоопределения. В этом люди Васиного кланчика совпали и с Ускорением, и с перестройкой, внезапно лишившей людей ощущения незыблемости — того, что советские пропагандисты называли «уверенность в завтрашнем дне». Теперь про завтрашний день можно было сказать лишь, что он наступит. Да и то не у всех. А вот каким он будет? Этого даже журнал «Огонек», за которым каждую неделю в киоски «Союзпечати» выстраивались очереди неравнодушных, угадать не мог.

Последней на поминки прибежала Инна. Запыхалась, хотя даже в спокойном своем состоянии она не ходила, а почти бежала, «летаешь, как моль», фыркнула Соркина.

— Да, я — моль, я — летучая мышь, — мгновенно сообразила Бендер, твердо вставшая на рельсы артистической карьеры, — вино и мужчины — моя атмосфера…

Беглянка

Тут, несмотря на печальный повод, засмеялись все, кто слышал и знал, что избыточная («маланская», как говорила покойница баба Паша, чтобы лишний раз не употреблять практически бранное слово «еврейская») суетливость Инны почти всегда безрезультатна и ни к чему не приводит: когда все разбредутся по новым квартирам в разных районах Чердачинска (и даже по разным городам и странам), Бендер останется последним форпостом некогда незыблемых традиций кланчика из первого подъезда. И то лишь оттого, что сама она, вместе с бедной мамой Бертой, живет во втором.

Инна привычно потянула одеяло на себя. Отдышавшись, рассказала, что прийти раньше не могла, так как встречалась с самой великой, наивеличайшей певицей всех времен и народов. Да-да, с Аллой Борисовной. Нет, не ослышались, именно с ней.

Все, разумеется, знали, что главная исполнительница земли русской второй раз в истории Чердачинска завернула в этот «крупный промышленный и культурный центр», однако реальность людей, собравшихся на поминки, максимально отличается от реальности, в которой существуют концерты, дворец спорта «Юность» и «Эй, вы, там, наверху, не топочите как слоны…»

Сбыча мечт

Бендер устроила на приму натуральное сафари. Обложила со всех сторон. В гримерку звезды, окруженную плотным кольцом телохранителей, ее не пропустили, поэтому она сосредоточилась на конгресс-отеле «Малахит», куда Алла Борисовна въехала в единственный люкс. Инна, замаскировавшаяся под обслугу номеров (пошла на преступление, где-то утянув форму с кружевными оборками — совсем как у манерных школьниц), караулила певицу с раннего утра. Хотя, разумеется, было понятно, что символ отечества рано не встает. Каждую подробность Инна обнародовала, закатывая глаза. Начала, как водится, издали.

— Вы же знаете, как Алла Борисовна на концертах устает. У нее есть одна песня, про одинокую женщину, соседи которой пируют на соседнем этаже. Она ждет, что ее тоже позовут в шумную компанию, «но сосед не пригласил, только стулья попросил…» И тут она буквально начала скакать и прыгать по стульям, расставленным по сцене. Прикиньте, как она устает после этого!..

Однако вышел-таки и на Инниной улице праздник. Точнее, в узком коридоре у люкса: возможность проникнуть в номер к народному достоянию, представиться. Теребить кружевной передник, рассказывая о себе, глядя примадонне прямо в глаза. Прямо в глаза.

— Ну, вы ж понимаете, что Алле Борисовне было некогда, у нее такой плотный график и через полчаса интервью назначено, так что наш разговор носил предварительный характер.

И видно, как Инке нравится само это словосочетание «предварительный характер», оставляющее надежду на продолжение.

— И мы его, конечно же, продолжим. В Москве. Она мне дала свой телефон.

Последние пару слов Бендер сказала (точнее, выкрикнула) по слогам, превратившим фразу в ультразвуковой практически бич, резанувший всем по ушам, — такие номера удавались Инне лучше всего: она долгое время тренировалась ломать голосом хрупкие стаканы — после того, как Вася однажды рассказал ей «про опыты певцов прошлого». Шумные выдались поминки у дяди Пети. Ему, тихушнику, сидевшему, оказывается, сразу же после войны, они бы точно не понравились.

Подарки судьбы

— Когда едешь? — Пушкарева, будто бы убитая горем, осведомилась крайне сухо. По-светски.

— Пока еще не решила. У Аллы Борисовны такое тесное расписание, что еще совпасть надо. Но она обязательно меня прослушает и, может быть, даже работу даст… Ой, теть Галь, как дядь Петя-то помер?

Вдова (Васю осенило: да она же, один в один, похожа на уменьшенную копию Монсеррат Кабалье) зашевелила бровями, точно сначала репетируя про себя. Губы зашелестели шелухой на ветру. Тетя Галя внезапно улыбнулась доверчиво и близоруко.

— Да как помер, как помер, так и помер, как стоял. В одночасье. Где стоял, там, значит, и упал. Как подкошенный. Стакан воды попросил — таблетку запить. Выпил, закашлялся, стакан выпал из рук — такой вот конец. Он же буквально накануне себе зубки золотые вставил, так давно об этом мечтал. Недели еще не прошло. Думал, жизнь только начинается.

Будущая звезда советской эстрады выразила искренние соболезнования.

— Вот ведь, недели еще не прошло, как про смерть Фредди Меркури передали — представляете, от СПИДа человек помер. Но, тетечка Галечка, милая, дорогая моя, любименькая, вы сильно-то не переживайте: если смерти — то мгновенной, если раны — небольшой.

— И вечная весна…

Ехидная Тургояк подпела Инне, а Васе на ухо горячо открыла очередную страшную правду.

Страшная правда

— Дядя Петя попросил воды, да закашлялся, а Ленка-то ему и говорит: «Вот, ничего ты толком сделать в своей жизни не можешь, даже таблетку запить», а он в ответ хрипит и на пол оседает… Так и осел. Умер мгновенно.

Бендер даже растерялась от такой реакции: выкатила глаза на подругу, чего это ты? Маруся была назидательна, но предельно, подчеркнуто корректна.

— Вообще-то, Инн, у Лены папа умер. Горе у Лены и у тети Гали, понимаешь? Или не понимаешь?

Певица стушевалась, как-то поникла. Тут за семью заступился Илюха, хотя особой надобности в его выступлении не было. Голос его креп с каждым словом.

— Алла Борисовна, когда приезжает в Чердачинск, в гостиницах не останавливается, это не ее уровня апартаменты. В «Малахите» разместили ее музыкантов и подтанцовку. Сама примадонна, понимаешь, поселилась на обкомовских дачах, куда гостей города такого уровня селят. В сосновом бору.

— А тебе-то почем знать?

Новое назначение

— Да ко мне шофер одной казенной волжанки из обкомовского гаража на диагностику ездит… Рассказывает кое-что…

— Лучше бы он тебе билеты на концерты во дворец спорта подкидывал.

Супруга поставила мужа на место, крайне довольная таким «примечанием на полях». Нравилось ей осадить и посмотреть, как реагируют.

— А вот это уже не в его компетенции.

Судя по лексике, Морчков умнел на глазах, едва ли не ежедневно набираясь от Ленки новых слов, знаний и впечатлений. Умел и любил учиться, был благодарным слушателем, да только Пушкарева не особенно его баловала вниманием. Уже тогда ее намертво склещило с начальником Ворониным — поступив на службу в строительную контору, секретаршей, она как должное восприняла приставания босса, получая от него не только удовольствие, но и подарки.

Жизнь с множеством окон и дверей

А еще в киосках появились оливки и фисташки. Датские мидии и креветки. Строй и страна изменились, ощущение бесконечного тупика и беспросветной баньки с пауками, из которой нет ни входа, ни выхода, прошло: новая жизнь оказалась книгой с множеством окон, дверей и материальным разнообразием, невозможным еще пару лет назад, да только непропорциональная радость по поводу сувениров или любых мелочей не уходила. Напротив, подобно сексуальному желанию, лишь разгоралась, раз от раза требуя новых и все более сильных, более разнообразных ласк и движений.

— Ты прости разговоры мне эти, я за ночь с тобой готов отдать все на свете…

О Васе и Марусе никто не знает. Даже Пушкарева. Такая у девушек односторонняя дружба: Маруся знает, как Лена ездит к Воронину в загородный дом. Тот живет за плотиной, на другом берегу водохранилища, обступающего город с запада. Каждый день, после работы, на казенной машине (уж не ее ли водила диагностируется у Морчкова?), мимо соснового бора, значит мимо обкомовских дач за высоким забором, затем по мосту, практически за город — в дачный поселок, где всего-то через пару лет появятся просторные коттеджи, похожие на средневековые замки; а пока стихийно благоустраивается доморощенным «евроремонтом» домострой советских времен со всем его колченогим уютом, состоящим из мебели и предметов, что выбросить жалко.

То берег левый нужен им

Когда Маруся рассказывает Васе о всех этих поездках, он вспоминает «Братьев Карамазовых», прочитанных недавно. Про то, как Митя Карамазов ездил для разгула в Мокрое, в загородный шалман. Где швырял деньгами и беспредельничал до бессловесного, беспробудного состояния. Вася пытался представить Пушкареву в роли типичной Достоевской инфернальщицы, но у него ничего не выходило. Фантазии не хватало.

Поминальный стол, заваленный бутербродами с копченой колбасой (Вася отметил про себя, что Пушкаревы вложились в трапезу по-серьезному) и заставленный батареей разноцветных бутылок с «Амаретто» (из-за чего тусовка начала отдавать карнавалом), поставили в зале, у книжных полок — в комнату Лены и Илюхи он попросту не поместился бы.

— Сервелат не ешь, — шепнула на ухо Маруся, — он паленый.

— Можно подумать, ликер фирменный, а не из Польши.

— Про «Амаретто» не знаю, его Илюха по знакомству в одном проверенном киоске брал, но колбасу делают местные кооператоры — Шура, занявшая после смерти бабы Паши и ее дочери Любки квартиру на третьем, сделала Ленке скидку по оптовым ценам. Там внутри — вареный картон, бумажная пульпа, смешанная с толчеными свиными шкурками из скотомогильника, вкуснотень — закачаешься… Мяса в ней — ноль.

— Ведь как же жаль, что дядя Петя умер в самом начале перемен и не узнает, что будет дальше. Чем сердце успокоится.

Выбравшись из-за стола, молодежь чувствовала себя точно после выпускного бала; тетя Галя тихо исчезла на кухню мыть посуду и там, возле банок с чайным грибом и пророщенным зеленым луком в фарфоровых чашках с отбитыми ручками (не пропадать же добру) всхлипывала. Оплакивала мужа, колыхаясь, точно чайный гриб, — это она, мокрая насквозь от слез, а быть может, себя — не знала же, что и ей осталось совсем ничего.

Ветры перемен

Впрочем, она еще успеет немного пожить в «новой» квартире с молодыми, пока Морчков найдет ей полуторку поближе к трамвайному кольцу у «Северо-Западного» кинотеатра. Значит, она потом от них съедет туда, или же они потратят ее деньги еще при жизни? Потому что в последний раз, когда Лена звонила Марусе, ей не на что было похоронить тетю Галю. Говорила через силу — точно на ногах уже не держалась. Негордая, просила денег, Маруся ей отказала. Знала, что Пушкарева давно пошла в разнос, нигде не работает, пропивает материнские квадратные метры.

С Морчковым она уже тогда развелась, трешку, на нее записанную, отсудила, Воронина бросила (скорее всего, он ее бросил, женился по расчету, перевелся в Москву, а может быть, и дальше уехал — возможности в перестройку открылись буквально безграничные и надо было пользоваться моментом), собака сорвалась с поводка и убежала за кинотеатр, да так и не вернулась.

Пересказывая их последний разговор, Маруся путалась в показаниях. Точно что-то скрывала и не знала, как выставить себя в правильном свете, так как одна фраза цепляет другую и можно проговориться невзначай, выболтать какую-нибудь страшную тайну. Ну, или же то, что сегодня кажется приемлемым и простительным, а спустя пару лет превратится в компромат с совсем другим смыслом. Ведь она уже, вместе со всей страной, прошла этот стопроцентный перевертыш, когда то, что казалось позорным («спекулянты, кооператоры»), стало престижным и модным.

Жизнь невозможно повернуть назад

Впрочем, некоторые осторожные «человеки в футляре» не торопились сдать партбилеты, в стиле советского «как-бы-чего-не-вышло», ожидая возвращения прежних порядков. Над ними всенародно смеялись, их постоянно высмеивали — вот как сейчас, на балконе, среди тесного круга людей, увлеченных своим прорастанием в счастливое будущее. Особенно безапелляционно уверовала в него Бендер. Подвыпив и покурив, наконец она раскололась, что так до Аллы Борисовны и не добралась: «Там такие кордоны, что хрен прорвешься…»

Ну да, переспала с администратором («…так темно же было…» — иронизировала Инна над своей внешностью), заполучила телефончик и обещание, что запишет на кастинг (новое слово). Для начала на подпевки. Бэквокалом (да, не только Вася и Илюха новые слова узнавали). Глядишь, склеится-сложится, стерпится-слюбится: Горби всем дает возможность изменить свою жизнь — раньше-то оно все от КПСС зависело до того, кто ты, партийный или беспартийный, холостой, «молодой специалист» или еврей, «инвалид по пятому пункту»^[5], а теперь же оно только от твоего личного своеволия зависит — от упорности, трудоспособия и воли к победе. Будущая бэквокалистка самозабвенно токовала.

— Нет, ребята-демократы, горбачевские преобразования необратимы. Сам он, конечно, страну развалил — еще немного, и от СССР ничего не останется… Тут-то империи и конец. А еще Ильич что-то там говорил про империю как тюрьму народов. Борис Николаевич всех на волю отпустит, тогда-то и заживем…

Лихие девяностые

Вот и Вася поспешил примкнуть к большинству, но тут вмешалась Пушкарева.

— Кстати, я тоже в этой битве суверенитетов на стороне Ельцина. К сожалению, Горби оказался реакционером и душителем свобод, предателем собственных идеалов и нового мышления. Не то что наш родной Борис Николаевич…

— Ну, не знаю, не знаю, если честно, то мне без разницы, нас и тут, в СССР, неплохо кормят.

Ежились от колючего юного холода, но в книжную залу вернуться не торопились. Вспоминали ГКЧП и о том, кто и как узнал о перевороте. Про вопрос смелой журналистки Танечки Малкиной тоже вспомнили.

— Вот ведь, всего-то — одно слово правды, а весь мир на свою сторону перетянуло.

Это совсем уже по-солженицынски удивилась Соркина, внезапно выдавшая недюжинную политизированность. Тогда и Тургояк взялась умничать.

— Тут вот какая штука интересная: каждый день слышишь по телевизору и по радио, что живем в ужасные, лихие годы, когда все трещит по швам и на улицу невозможно выйти — криминал рвется во власть. Однако же, если смотреть опять же по своей жизни и по жизни моих родителей, да и по вашей, ребята, тоже как-то особого сдвига я не наблюдаю.

— Ну, а гласность и журнал «Огонек», Сталин — палач, а Берия — вышел из доверия, вот это все — горизонты тебе не раздвигает?

И время ни на миг не остановишь

— Это все есть, и, разумеется, увлекательно читать про «тайны истории» (хотя «Санта-Барбара» и «Просто Мария» гораздо интереснее), однако какое отношение все это имеет к моей жизни?

— Самое прямое.

— Ну, не знаю, говорю же, что не чувствую ничего выдающегося, как если завтра война. Жизнь идет, трамваи ходят, дети рождаются, я — люблю так, что скулы сводит.

И исподтишка, точно гранату, Тургояк бросила на Васю быстрый, влажный взгляд. Так как Вася считал себя главным интеллектуалом табунка, в голосе его постоянно проступали снисходительные (сходящие по нисходящей) нотки. Он, конечно, выпил, а еще важным было отделаться от удушающего марша Шопена, вновь каким-то необъяснимым образом соткавшегося из запаха поношенных книжных корешков, многолетней бумажной пыли, помноженного на опьянение, лишающее эмоции привычных очертаний. Оттого-то Васенька и затоковал, наклоняя голову набок, будто бы от усталости (а на самом деле потому что люди сидят рядом близко и влияют на него своими полями до полной потери контроля над ситуацией).

— Просто сначала появляется свобода слова, а потом — туалетная бумага и даже колбаса.

Неожиданно, совсем уже по-демократически, его перебила Бендер, тряся кудряшками:

— Ну, и наоборот: сначала сворачивается гласность, значит пропадают свободы и конкуренция, из-за чего начинают пропадать сначала продукты, а затем уже и все остальное. Джинсы, ребсики, вы вспомните, как мы молились на «левайсы» и с какими трудами и сложностями пытались их доставать. Эх, не понять потомкам!

Тут она истерически засмеялась, хотя ничего особенно смешного в воспоминаниях о дефиците не было.

Вавилонская лотерея

Иногда кто-то из знакомых обращался к его родителям за деньгами, так как «поставили на счетчик», но про пытки утюгом Вася слышал только из телевизора, в котором недавно появились криминальные сводки, бессмысленные (какой прок от новостей, если ими нельзя воспользоваться себе на пользу?), но беспощадные.

В переделки всегда попадали чужие люди, глухие, неловкие и, по всей видимости, глуповатые, раз уж они покупались на «способы легкой наживы» и велись на все эти финансовые пирамиды да тупые, одноходовые разводки с заранее очевидным исходом.

Есть близкий и теплый круг, автоматически наделяемый сознанием, адекватным твоему собственному, ну а чужие — это, видимо, и есть те непроницаемые «члены общества», кого невозможно понять или же пожалеть, но только принять к сведению. Примерно как сообщение о землетрясении в Гане или о гражданской войне в Чаде.

То, что медленное расслоение единого советского монолита («блока партийных и беспартийных») происходило на глазах, казалось Васе естественным и логическим продолжением взросления. Так уж сложились у людей его поколения личные обстоятельства, что моменты мужания шли синхронно становлению новой страны, внезапно оказавшейся в непонятном и совершенно непросчитываемом (какие уж теперь пятилетние планы?) месте.

Страшно, однако, не было. Было весело и интересно. Вселенная бесконечно расширялась вместе с внутренними (телесными, интеллектуальными) и внешними (куй железо, пока Горбачев) возможностями, она дышала полной грудью, как мгновенно проходящая молодость, но тогда-то эпоха еще только-только начиналась. Рост ее был естественным и органичным, алчущим необратимых перемен к лучшему, менявших химсостав не только воздуха, но также земли и воды, не говоря о людях, ходивших по привычным улицам, уже обновленным умозрительным светом общественной правды, — когда все люди, точно одной цепью, казались связанными логикой эволюционных изменений, ставших для нарождающейся России главной погодой и пятым временем года.

Свидетели и судьи

Это же как снегопад или дождь — единственное (особенно в отсутствие метро да «Макдоналдса»), что только и может объединить всей людей, обычно устремленных в противоположных направлениях и таких разных, что даже умозрительно невозможно написать их многосоставный, похожий на мозаику коллективный портрет в одном миллионном городе.

Не слухи, не вирусные эпидемии и даже не программа «Время», к которой теперь присоединились еще и «Вести» на второй кнопке, но тревожные туманы, густые закаты, заводские выбросы или порывистый ветер (Чердачинск славится тяжелым, несговорчивым, едва ли не каторжным климатом, презиравшим полутона) пасут чердачинские народы — но то, что связано с постоянной работой неба, спотыкающегося о холмистый ландшафт, разрезанный рекой в центре города с тополиными и липовыми аллеями.

Васе нравилось всем существом подхватывать эти всеобщие волны свободы, накрывавшие его с головой и подталкивавшие, вместе с Марусей и всеми остальными, куда-то вперед в натуральное светлое будущее. Однако не всех радовали перемены, кто-то, напротив, фиксировался на признаках распада привычного мира, на миазмах разложения того, что казалось незыблемым буквально позавчера.

Напившись, Пушкарева превращалась в ворчливую старушонку, стать которой в реальности ей не доведется. Политику она не поощряла, новостями не интересовалась, жила в автономном мире, но, как хозяйка поминок, вынуждена была вмешаться в ход разговора, казавшегося ей скучным, ненужным каким-то.

Спор о времени и месте

Никто ведь тогда еще не знал, что политизированность, пережитком рабского сознания, убегающего от индивидуализма и индивидуальных переживаний любыми возможными (невозможными) способами, будет лишь возрастать, повязав чувством общей беды все российское общество. Пушкарева, однако, встряла совсем по другой причине — нужно же закруглять гостей, способных до утра молоть языками и лить воду, тем более что пить больше нечего.

— Вот и у меня такое ощущение, что все мы выросли будто бы на погосте, — заявила она, многозначительно глядя в пустоту.

— О, совсем как сестры Бронте, — эхом отозвалась Тургояк, разделявшая страсть Лены не только к «Ярмарке тщеславия», но и к «Джен Эйр». Причем ссылалась на них так часто, точно это были две единственные книги, прочитанные за всю ее жизнь.

— А у меня ощущение, что мы выросли в концентрационном лагере, максимум — на свободном поселении под присмотром охранника на вышке с Верным Русланом, — скривился Вася.

— Одно, кстати, не отрицает другого, — примирительно отрезал Морчков, мудрость которого возрастала пропорционально выпитому, — и на свободном поселении могут располагаться кладбищенские участки.

— И то верно, — согласились все и снова выпили. Не чокаясь.

Еще идут старинные часы

Расходились долго, с разговорами в прихожей, как и положено задушевным и удавшимся посиделкам, окончательно вытеснившим скорбный повод за территорию сознания. Только когда тетя Галя, неслышно ступая, пробиралась из кухни к своему дивану в зале с книгами, вспомнили, наперегонки сочувствуя вдове без какого бы то ни было сочувствия. Сугубо формально: новый день начался, новая жизнь…

Вот и в подъезде шумели, несмотря на ночь, высыпали из подъезда, показалось, что снег выпал, хотя для конца ноября погоды стояли удивительно теплые, оттепельные — точно природа совпадала и, главное, иллюстрировала всеобщий подъем, разлитый в воздухе. Пригляделись, а это тротуары у дома плодами снегоягодника засыпаны — того самого куста с белыми, ватными ягодами, полными сладкой пены, которые когда-то, от нечего делать, Вася так любил давить правой ногой. Снегоягодник рос в палисадах всех подъездов у всех домов микрорайона, словно бы маркируя и отделяя жилую (обжитую) часть коробки от «мест служебного (общего, типа дорог, мусорных, детских и собачьих площадок) пользования», напоминая старомодную кружевную салфетку, накинутую в бабушкиной гостиной на черно-белый «Горизонт».

А тут словно бы странный, избирательный ураган прошел, оголив кусты, сгинувшие без этих опознавательных сигнальных огней во мгле (значит окна у Васи в квартире уже не светились, родители и Ленточка спали) и рассыпав ягоды по асфальту — словно Мальчик-с-пальчик, убегавший от Минотавра, метил дорогу обратно — к шестому, что ли, подъезду.

Пушкарева, выпавшая из дверей самой последней, объяснила, что сегодня также хоронили Юрия Владимировича, страстного поклонника мадам-гипотенузы и несчастного уо, надорвавшегося во цвете лет.

— Мы с его маменькой ровно на Градском прииске и столкнулись, у нас участки оказались рядом.

Лена загордилась, вновь оказавшись при деле, точно речь шла о дачном поселке.

— Как же она горевала, как по Юрочке своему убивалась, любо-дорого посмотреть. Еле от свежей могилки-то оттащили.

— Еще бы — она ведь теперь совсем одна на всем белом свете осталась… Теперь у нее даже уо никакого нет.

— Погодите, а причем тут эти белые ягоды? Где связь?

— У Юрочкиной мамочки денег на похороны было в обрез. Цветов купить не на что. Она старух соседских подговорила, беззубую Зину, Нину-монашку, тетю Валю и Галину Григорьевну с третьего этажа, чтобы обобрали весь снегоягодник — мальчик у ней был необычный, значит и поминальный обряд выйдет с вывертом. Все логично и вполне легитимно.

И ведь не поспоришь. А потом резко вдруг пошел снег, густой-густой и какой-то одномоментный, смешав ягоды и свежие снежинки в одно целое; театральной кулисой упал в секунду на двор, точно кто-то по внутренней связи объявил антракт.

Такое короткое лето

Годы не шли, но летели. Выцветали в полете кинопленкой шосткинского объединения «Свема». Вася отслужил в армии (дембель неизбежен, как крах империализма), после чего переехал всей семьей ближе к центру на улицу Российскую, казалось, навсегда отстав от прежних подружек из первого подъезда, вспоминая о них как о законченном прошлом. Как о летнем промежутке, проведенном в пионерском лагере. Кто не был, тот будет, кто был — не забудет эту маленькую жизнь, помещающуюся внутри одного из отпускных месяцев и повторяющуюся из года в год. Подростки, приезжающие по путевкам в пионерский лагерь, плохо сходятся, затем намертво сдруживаются, чтобы при расставании в конце смены массово заливаться слезами, оплакивая не только дружбу, но еще один этап неизбежного взросления.

Кланчик с Куйбышева табунился, клубился и пенился годами, а распался, подобно СССР, без малейшего давления со стороны, стоило всем обзавестись более просторными квартирами и забуриться в заботы семейного существования. Чтобы потом, подобно родителям, повторять с озадаченным видом: «Не мы такие — жизнь такая…»

Ранетки

Подобно родине, еще недавно казавшейся единой и неделимой, люди с радостью стремились к любому размежеванию друг с другом. Почти всегда находили поводы поделиться на «чужих» и «очень чужих», после чего, каждый в своей правоте, летели стенка на стенку. Распад страны не остановился на отделении республик, но постоянно нарастал внутри обычной жизни простых субъектов исторического процесса.

Это касалось даже давнишних, проверенных знакомых. В общении с ними, и с ними тоже, возникал «гранитный камушек внутри». При том что они же все (ну, или почти все) виделись весьма регулярно — на третьем этаже университета, где Вася и Маруся учились с разрывом в два года, а Лена Пушкарева долгие-долгие годы работала секретаршей декана историко-гуманитарного факультета. Впрочем, появилась она там не сразу, но помотавшись с разными роковыми любовными историями по предыдущим местам службы, вспоминать которые не желала, демонстративно морщилась.

Будучи на окладе, отныне Пушкаренция социально оказывалась выше экс-соседей. Дело даже не в близости начальству (после отмены принудительного распределения выпускников значение деканата проявлялось разве что в экстремальных случаях тотальной учебной задолженности), но в окончательности статуса «бывалой женщины», покончившей, в отличие от студентов, с метаниями и неопределенностями, сделавшей окончательный выбор жизненных приоритетов, очищенных от иллюзий, в духе «на свете счастья нет, но есть покой и воля…»

Хотя, разумеется, Лене тоже хотелось хлебнуть студенческой вольницы, так ловко выпавшей на самые свободные годы русской истории во всем бесконечном ХХ веке. Вот она и хлебала, тягу эту умело скрывая за скепсисом и занятостью, — подрабатывала машинисткой, печатала дипломные и курсовые, обзаведясь неизбежным кругом прихлебателей, толкавшихся возле подслеповатой деканши Надежды Яковлевны.

Разумеется, привечая «своих» из самых что ни на есть бывших. Но не теряла с ними дистанции, которую можно и не замечать, хотя при этом важно учитывать.

Такие летучие дни

Казалось, что образ жизни Пушкаревой расчислен и оттого понятен на десятилетия вперед, тогда как у студентов все постоянно меняется — увлечения, друзья, приоритеты, политические взгляды, научные руководители. В этом молодежь похожа на неокрепшую российскую демократию, постоянно рвущуюся из стороны в сторону. В деканате топили нещадно и пахло как в банном предбаннике. Достав пилочку для ногтей, Пушкарева манерно, на публику недоумевала:

— То, подобно старому зеку, освобожденному Хрущевым из тюрьмы, вся страна умиляется и объясняется в любви Горбачеву, но вот уже народ нашел нового бога, резко противопоставившего себя союзному руководству.

Никто и не заметил, как Михаил Сергеевич, пару лет назад еще ходивший в передовиках радикализма, стал эмблемой косности, затхлости. «Отсталых тенденций». Агитируя Лену голосовать за развал СССР, Васе приходилось объяснять, что совы — не то, чем они кажутся, так как происходит хитрая подмена понятий: голосуя против Союза Советских Социалистических Республик, мы таким образом голосуем не против империи, где имели счастье родиться, но конкретно против Горбачева М. С., внезапно вставшего на пути у высоких чувств к Борису, который всегда прав.

Даже те, кто не разделял увлеченности «народным трибуном» с грубым лицом, точно вырезанным из куска суковатого полена, твердо понимали: реформы надо длить несмотря ни на что. Под «несмотря ни на что», конечно же, имелись ввиду «Павловская реформа» с девальвацией, а также экономические эксперименты Гайдара, которые студенты, не имевшие за душой вообще ничего, кроме стипендии, кажется, и не заметили. Молодежь, чего с нее взять, кроме энергии, горящих глаз и голосов на ближайших выборах?

Волчьи ягоды

Дни растягивались из-за обилия новостей, точно трико на коленках или пивной живот, становились одышливыми, сырыми. Пушкарева, не поспевавшая за беглостью перемен, продолжала вяло недоумевать, заполняя паузы в переменах, — это с некоторых пор стало обязательным признаком хорошего тона в светском общении. Роли играли людьми, а государство делало еще один шаг к распаду. При этом Лена более не консультировалась у авторитетного Васи по вопросам текущей политики, но утверждала свою единственную правоту, потому что теперь каждый свободный человек имел право собственного голоса. Рубила с плеча, точно от нее зависела судьба демократии, и не понимала, что скоропалительность суждений — знак того, что от нее, маленького человека, вообще ничего не зависит.

— Страна с легкостью предала осторожного и плавного эволюциониста Горбачева М. С., из-за чего Ельцин Б. Н. предал страну и демократию в ней так быстро, как только смог: вот обратка не заставила себя ждать и прилетела к нему уже через десятилетие. Мне несимпатичны оба, но Ельцин несимпатичен чуть меньше из-за близости к народу. В троллейбусе опять же ездил.

Вася менторски терпел тотальное непонимание. Разъяснял что мог и как понимал логику новейшей истории сам: за деревьями многие не видят леса: главное — не личности, стоящие у власти, но сам этот развал коммунистической Бастилии.

— Пятнадцать республик — более не пятнадцать сестер, и с этим важно смириться. Отрубленные пальцы разлетелись по околотку, обратно уже не пришьешь. Выбирай, хорошо это или плохо — жить в империи-тюрьме, в концентрационном лагере или же на вольном поселении? На этот счет есть разные мнения, однако никто не станет спорить с очевидной утратой привычной для всех структуры жизни — плановой экономики, единой культурной и информационной территории, где с полуслова понимают друга друга люди, живущие на противоположных ее концах.

Ошибки молодости

Последствия развала Советского союза настигали постепенно. Почти всегда неожиданно: никто не знал, куда все движется и где окажется в конечном счете. По пояс в снегу страна вновь шла по первопутку, неторными тропами.

«Подсчитали, прослезились», но произошло это не сразу, а годы спустя, когда общение (интернета ж еще не было) с друзьями с имперских окраин максимально замедлилось. Вася окончательно растерял однополчан, по «горбачевскому призыву» согнанных в казармы из республиканских университетов после первого курса, а фантомные боли от привычных черт прошлой жизни начали приходить в снах.

Референдум с формулой заклятья «да, да, нет, да» запомнился Васе первой манипуляцией политтехнологов (тогда это было новинкой и проканало), невольной жертвой которой он стал. Посчитанный лихими людьми и наивный, подобно всем другим людям доброй воли, Вася, неистово желавший насолить зажравшемуся Горбачеву, тоже ведь, как потом оказалось, стал разносчиком вируса неправильного знания.

Так уж сложилось в новейшей истории России, что любое мнение, каким бы перпендикулярным оно ни было, идет на пользу мелкодисперсному Злу, забивающему все поры и щели. Тут даже полное неучастие и тотальный игнор величают «усушкой явки» и заносят себе в актив. Хотя, разумеется, принцип «наименьшего вреда» никто отменить не в состоянии.

Третьему — не бывать

Второе надувательство, отмеченное Васей как его персональная «точка невозврата», случилось на президентских выборах, искусственно противопоставивших президента-демократа страшному (а на самом деле, подобно жабе, попросту омерзительно бородавчатому) коммунисту-реваншисту из села Мымрино.

На первый тур, с шутками и прибаутками, а также с разъезжающими по стране артистами,^[6] Вася еще пошел и проголосовал. Однако во втором туре, требовавшем голосовать не головой, но сердцем, пошли уже такие откровенные непотребства, что Вася, раз и навсегда, запретил себе участие в подобном унизительном обмане.

Два раза его уже кинули, и с этим ничего не поделать. Однако чем скорее выходишь из системы тотального (само)обмана, тем полнее сохранишь себя и то, что называется малопонятным словом «карма», так как главное, что нужно мелкодисперсному Злу, — твоя подпись в выборной ведомости.

Подобно Мефистофелю, мелкодисперсное Зло ловит каждого Фауста на персональный договор, якобы закрепляющий за собой право на оказание услуг. Вася вдруг понял, что его этот «общественный договор» не устраивает, ни продлять, ни тем более поддерживать его своей подписью он больше не станет. Ни за какие коврижки. Однажды, ожидая, пока Пушкарева освободится от распечатки очередного диплома, он взял да и заспорил с Надеждой Яковлевной, как правильнее всего спасаться — гуртом или в одиночку?

Старая деканша, этакая Черепаха Тортилла, много чего повидавшая на своем веку, была уверена в том, что спастись можно только сообща и всем вместе. Вася, человек новой формации, уже понимал: если спасение есть, то оно обязательно персонально. Как молитва, которая всегда личная, даже если человек и просит о мире во всем мире.

Пусть необъятна ночь

Впрочем, этот крайний индивидуализм, необходимый для того, чтобы наконец вынырнуть (или хотя бы попытаться выбраться) из всеобщей социалистической смази, был еще впереди, а пока, в самом конце 80-х, Вася только-только вернулся из армии на второй курс. Лена Пушкарева уже прочно укоренилась за столом в предбаннике начальственного кабинета рядом с лекционными аудиториями, из-за чего практически всегда была на виду. Тем более что дверь в деканат распахнута, точно приглашая присоединиться к машинистке, отчаянно строчащей на электрической пишмашике, но с радостью отвлекающейся любому гостю.

Часто от Лены пахло употребленным. В тесном предбаннике деканата алкогольные пары смешивались с духами: ими Пушкарева поливалась нещадно. Еще со снегурочкиных времен Вася помнил об особенности женского амбре — никакого перегара, выпитые градусы словно бы застревают в девичьем организме на уровне горла, а пахнут свежо и благородно. Школьные, после студенческие и тем более армейские попойки (в казарме любили употреблять «Гвоздику», одеколон от комаров, разбавленный водой, превращавшийся в мутное молочко) показали Васе разницу чужого обмена веществ: собутыльники никогда не пахли так приятно, как девушки. Тем более что Лена прятала винные пары и ароматы дубильных веществ за шлейфом модных тогда (поди достань) польских духов «Быть может» и болгарского «Сигнатура».

Честно говоря, Вася следил тогда за Пушкаревой в полглаза. Точнее, и не следил вовсе, сама на глаза попадалась. Просто Лена была все время на виду у всего факультета, став, казалось, неотъемлемой его частью — настолько она совпала с историко-гуманитарным факультетом, с этим третьим этажом, украшенным деревянными панелями «под избу» и с этим воспаленным временем тотальной растерянности, что пройти мимо Пушкаревой было невозможно: «высоко сижу, далеко гляжу».

— Слышал, Вася, что Тарковский от рака умер, а Ростропович играл на его похоронах — прямо на паперти парижской церкви?

— Ох, мать, мне кажется, гораздо важнее, что Кристина Орбакайте сошлась с Володькой Пресняковым. Видела в «Комсомольской правде» заголовок его интервью — «Я так устал от брейка!»?

— А ты злой!

Особенности национальной охоты

— Просто честный. А Тарковского действительно жалко. Сгубили человека. Сгорел гений.

Лена уже умела навести вокруг себя таинственного тумана, ну, или же такого вещества неопределенности, которое ей самой казалось манким, едва ли не фосфоресцирующим; однако Васе, знавшему Пушкаренцию как облупленную с третьего класса, все эти усилия по созданию липкого поля казались «шитыми белыми нитками», крайне наивными и очевидными в главном посыле поиска нового «достойного» мужчины (необязательно мужа). Морчков, если судить по невнятным репликам бывшей соседки, куда-то испарился, а, может, и не испарился, продолжал исполнять супружеские обязанности, но Лена говорила о нем в педалируемо глумливом тоне, из-за чего вариантов не оставалось: Илья окончательно переведен на скамейку запасных.

Режим постоянной охоты на «самчиков» Пушкарева не скрывала, из-за чего Васе особенно странными были студенты, аспиранты и даже один не самый глупый преподаватель, которые попадались в эти неловко, на живую нитку, расставленные силки.

Оказывается, разными людьми даже самые простые ходы воспринимаются по-разному и подчас с чуть ли не противоположным знаком. Будучи студентом и встречаясь с людьми из иных социальных страт^[7], Вася делал такие открытия каждый день. Но не переставал удивляться многообразию окружающего мира. Особенно после того, как с подачи одногруппника Саши Мурина записался в самодеятельный театр «Полет».

Чернобровая казачка подковала мне коня

Непонятно, как с таким меланхолическим темпераментом Саша попал в «Полет»: бурных эмоций он не выказывал, даже когда они были, и для театра явно не подходил. Возможно, Саше было скучно сидеть в общаге «долгими зимними вечерами», когда этажи, окутанные винными парами, жужжали как улей. Но, скорее всего, дело было в Кате Крученых, их одногруппнице с длинной, до попы, косой, вместе с которой одним, значит, автобусом, Мурин ездил на занятия. Родилась и выросла Катя в Златоусте, небольшом городе оружейников, разбросанном по холмам в самом начале Уральских гор, соответственно, жила в общежитии на перекрестке Каширина и Молодогвардейцев, этажом выше Мурина.

Девушка строгих правил, Катя объясняла свою принципиальную (бросающуюся в глаза) сдержанность, резко отличавшую ее от других студенток, казацким происхождением — отсюда и коса до пояса, и смоляные брови домиком, и губы, пунцовые, как налившаяся лесная ягода, и, конечно же, взгляд, способный испепелить любого негодяя, оказавшегося у Крученых на пути. Не гром-баба, но «красавица, спортсменка, активистка», как говорилось в «Кавказской пленнице» про одну из самых темпераментных актрис советских шестидесятых. А еще Васе казалось, что именно такими, строгими и неизбалованно-нежными, изображал своих целенаправленных курсисток художник Николай Ярошенко.

В «Полет» они пришли втроем — Саша, Катя и Вася, вероятно, прицепом, для того чтобы встреча эта не походила на свидание, ведь иначе Крученых, скорее всего, не согласилась бы ехать с Муриным на другой конец города. Мурин назначил встречу возле старинного паровоза, вознесенного на постамент у Дворца культуры железнодорожников, где на втором этаже базировался «самодеятельный литературный театр».

Это не торт

Правда, премьеры в «Полете» показывали редко, точно главной целью самодеятельности был не результат, но образ жизни, сложившийся вокруг да около: дотошный перебор пьес, на которых сложно остановить выбор (если нет ничего интересней газет, то зачем людям нужно ходить в театр, да еще вот такой непрофессиональный, хотя и задиристо-студенческий?), многомесячный застольный период, когда материал не просто разбирался до самой последней косточки, но становился частью повседневной одежды.

Чтения по ролям чередовались с тренингами по «технике речи» и «сценическому мастерству», хотя, конечно, больше всего времени уходило на чаепития с баранками, разговоры и на личную жизнь — все студийцы оказывались втянутыми в сложные многоугольники с постоянно менявшимися акцентуациями, словно бы испытывающими все возможные валентности между парнями и девушками, образовывавшими костяк коллектива, почти целиком происходившего из Политехнического института — пожалуй, самого большого, загадочного (факультеты, работавшие на оборонку, были закрытыми) городского ВУЗа. Васин университет был молодым и особой репутацией не обладал, а вот ЧПИ…

Руководила «Полетом» София Семеновна, «Софа», «С. С.», высокая и худая, какая-то обреченно одинокая в пожизненном своем девичестве. Актриса из нее, вероятно, не вышла, хотя Щукинское она окончила на отлично, зато педагог из «С. С.» получился зажигательный — своим придворным театриком, заменившим семью и детей, Софа горела, ему и студийцам посвящая все силы.

Марс пробуждается

Обстановку С. С. установила в «Полете» самую что ни на есть демократическую и демонстративно дружелюбную. А если и был в этой нарочитой открытости налет показухи и неизбежного наигрыша, то в минимальной степени, которую ведь еще следовало разглядеть. Поначалу-то на передний план вылезали совершенно иные материи — красота и продвинутость молодых людей, когда каждый — неповторимая личность, собранная Софой в эффектную икебану. И то, что здесь совершенно не важно, городской ты или из понаехавших: общажных в «Полете» тоже хватало — и они, не обремененные семьями и обязанностями перед родными, казались идеалом независимости и свободы.

Решив «обновить кровь», она допустила в свою труппу, сугубо технарского происхождения, тощий выводок из других вузов — Наташку из Медицинского, Танечку и Дусю Серегину — с филологического из педа, ну, а общегуманитарный Мурин привел с собой двух будущих историков Катю и Васю. Были, впрочем, и другие старшекурсники, но они надолго не задерживались, отпадали почти сразу, так как к «Полету» прикипали люди определенного склада ума и темперамента, не удовлетворяемого набором обычных жизненных функций. Такие ребята нуждались в пространстве вненаходимости, одновременно бурлящем внутри жизненного потока, но будто бы и вне его.

В ком-то из них, конечно, шумели да пенились художественные амбиции, когда хотелось «выйти на сцену», создавать перед зрителями «подробный в своей законченности образ», но большинству из студийцев попросту некуда было деваться.

Звездный билет

Дело даже не в том, что общага неуютна (хотя и это тоже), просто «крупный промышленный и культурный центр» не давал нестандартным людям иных вариантов, кроме как сбиваться в стаи самодеятельных коллективов — театров или, к примеру, музыкальных, а то и танцевальных студий, традиции которых буйным цветом цвели в рабоче-крестьянском Чердачинске с незапамятных времен.

Оказавшемуся на втором этаже в самый первый раз, Васе вдруг померещилось, что, видимо, с помощью машины времени он попал в оттепельные шестидесятые, какими они представлялись ему по фильмам и книгам. Вася тогда еще не понимал, что именно таков консервативно-замедленный дух и характер любого театра как вида самовыражения, (не)преднамеренно отстающего не только от общественного, но и от культурного (интеллектуалы ходят в оперу или на симфонии) развития. Тогда Васе было в новинку внезапно как бы вынырнуть на другом конце прохладного тоннеля, помещенного в законченное прошлое. Но ровно до того момента, пока студийцы, собравшись к определенному часу, не начинали милый, детский лепет, целиком состоящий из актуальностей.

Шестидесятые или, точнее, идеализированные семидесятые, позабытые и изнутри тоже, являлись «страной происхождения» всех «участников проекта», и отрешиться от этого невозможно было даже на ничейной территории полной творческой свободы. Так они и существовали внутри всеобщего заблуждения, что советское рабство можно отжать из себя по капле, а когда сцедишь его окончательно, то и заживешь как при коммунизме.

Четверо против кардинала

Новички жались в углу стола, ожидая, пока все соберутся перед началом репетиции, дули очень горячий чай с каменными баранками. Дверь постоянно хлопала, впуская очередных студийцев (все они реагировали на вновь прибывших по-разному, и Васе интересно было гадать об их положении внутри цеховой иерархии, основываясь только на этих полуслучайных эмоциях), стол постепенно заполнялся.

— Здравствуйте, новенькие, а меня зовут Евдокия, и теперь я буду с вами дружить.

Тецкий, Корецкий, Никонов и Незнамов пришли вместе, словно бы никогда и не разлучались со школьных времен. Хотя теперь они учились в Политехническом на ДПА, закрытом факультете, связанном, если Вася правильно понял, с двигателями, приборами и автоматами. Неподготовленные, они не сразу разглядели в нем соглядатая по школьной библиотеке, так что сюрприз, определивший всю дальнейшую историю Васи в «Полете», вышел обоюдным, а эмоции от нечаянной встречи преувеличенно бурными. Слегка неловкими.

Так бывает, когда в наше личное расписание вмешиваются непредусмотренные обстоятельства или же люди, на которых, вообще-то, никто не рассчитывал. Выпускник, покидавший школу, мгновенно забывал ненужные подробности, лишних людей по углам большой перемены, но люди-то, которых забыли, не могут относиться к себе наплевательски или не всерьез. Вася сразу отметил: Незнамов и особенно Корецкий, не говоря уже о Никонове, резко изменили своим школьным амплуа, словно бы намеренно пестуя дополнительную неторопливость. И только Тецкий остался таким же реактивным и смешливым, как в библиотеке у Петровны.

Хотя, возможно, Вася, как это у него там, внутри, установилось, преувеличивал конфуз, с другой стороны, будто бы даже приподымавший его в глазах Кати и Мурина, делая его окончательно видимым.

Случай помог ему выделиться даже в глазах Софы, не замечавшей никого, кроме Корецкого, бывшего в «Полете» премьером, первым красавцем и неизменным героем-любовником. В кулуарах, отводя глаза, как это бывает при виде преступной инцестуозной интриги, поговаривали даже, что сухопарая и суховатая С. С. тайно влюблена в Корецкого, из-за чего дает ему все главные роли. Точнее, ставит такие спектакли, чтобы именно Корецкий оказывался в центре всей композиции.

Мужское начало

Опытная театральная деятельница, Софа отлично знала — красивые мужики с бархатистыми, баритональными обертонами являются основой процветания любой успешной труппы, так как зрительный зал в основном занимают женщины, которые приходят посублимировать свою непростую, одинокую жизнь. Из-за чего она подумает — брать ли в коллектив еще одну красотку, тогда как про Сашу и Васю ни минуты не сомневается, несмотря на полное отсутствие у них сценических талантов. Ничего, и не таких выравнивали. Качественная массовка тоже нужна.

Увлеченность Софы Корецким была видна невооруженным глазом: не замечая того, она кокетничала с Андреем даже во время общих застольных бесед. Хотя сплетники, намекавшие на их платоническую связь, все-таки были неправы — в работе своей С. С. руководствовалась только интересами искусства. Стихийно одаренный Корецкий, пожалуй, единственный в «Полете», вытягивал масштабные главные роли. Как в спектакле «Гадюка» по повести Алексея Толстого, который Вася не застал, но который студийцы постоянно вспоминали.

Софа рассказывает новичкам о своих постановочных победах, и «Гадюка» — самая очевидная из них. С безупречным распределением ролей, менявшихся от показа к показу, чтобы химия не только возникала между исполнителями, но и изливалась зрителям. Софа, конечно, романтичка, воспитанная шестидесятыми, и «Полет» — слепок не только с ее «эстетики экстаза», но, как это всегда и бывает в нашей стране, как бы она ни называлась, он — целиком и полностью повторяет конфигурацию своего руководителя.

Вакханалия воспоминаний

Танечка сначала хотела обидеться на понижение в роли, но С. С. убедила ее, что маленькая роль маленького человечка, поданная в гротескной заостренности, намного сложней и почетнее, нежели главная.

— Вспомни Раневскую: нет небольших ролей, но есть небольшие актеры.

С. С. умело манипулировала молодняком. Танечка не только осталась в «Полете», но и самозабвенно разоблачалась в роли Лялечки, делая ее по-настоящему отвратительной. Красок Танечка не жалела — Корецкого ей было не вернуть, к тому же рядом с ней уже был Олежек Хворостовский, первый бард «Полета», кудрявый, как Пушкин, и глазастый, как Пастернак. Танечка ставила себе в заслугу такое радикальное сценическое преображение, поэтому вспоминала «Гадюку» чаще, чем остальные. Васе она тоже нравилась, но как бы во вторую очередь. Танечка была галантна и обходительна со всеми. Разумеется, не без лукавства.

— Внутри эпохи застоя нам очень не хватало героизма и яркости жизни, поэтому сейчас я переживаю как бы вторую молодость. И почему «как бы», когда вокруг меня такая талантливая и яркая молодежь, не говоря уже о Первом съезде народных депутатов. Вы только посмотрите на Собчака, на Афанасьева, да даже на Алксниса…

— Интриганите, Софья Семеновна, как Березовский.

— А вы прете, как генералы Грачев и Лебедь вместе взятые.

Прорабы перестройки

Софа поставила «Гадюку» крайне эффектно, по-театральному противопоставляя героический пыл революции болотцам повседневного прозябания. Ведь легко и красиво (главное: наглядно) сконструировать трагедию больших чувств. Трудней показать (и передать) бессобытийность обыденной жизни — простое человеческое существование, лишенное разлетов и амплитуд, невыразительное (и оттого невыразимое) бытие, на которое подавляющее большинство людей обречено за стенами своих комнат даже в пики истории «Красного Колеса».

Разумеется, С. С. воспринимала себя кем-то вроде Евгения Вахтангова или Михаила Чехова, а свой незаметно спаянный коллектив как экспериментальную студию в духе Серебряного века или же не менее радикальных исканий авангардистских времен. Когда внутри голодной и разрушенной страны горели энтузиазмом глаза, жадные до нового искусства, способного рассказать правду и даже донести до сограждан тепло истины.

Тецкий был женат на своей однокурснице Свете, поэтому все его боевое прошлое миновало. Света, не занятая в «Гадюке», тем не менее регулярно ходила на все «репетиции», пока не забеременела. И тогда, вместо Светы, на застольные чтения начала ходить ее младшая сестра Паша, так как оставлять Тецкого, смазливого и чернявого, без присмотра было нельзя.

За Пашей тут же ухлестнул бард Хворостовский с пушкинскими кудрями (они с Тецким уже давно пели дуэтом и даже составили программу из песен, разложенных на диалоги), Танечка из педа оказалась брошенной и растеряно смотрела по сторонам.

Время от времени Вася ловил на себе ее близорукий взгляд.

Братья и сестры

В «Полете» царил минимализм бытовой эстетики с минимумом вещей, когда живешь поверх тщеты материи в честной бедности, одними только негасимыми и светлыми идеалами. Здесь все еще был актуален спор физиков и лириков, кибернетиков и гуманитариев, а главное — философия общего дела, никем не подвергаемого сомнению и способного объединить вокруг себя столько хороших людей.

И все крутилось вокруг дружбы и любви, правильной сдержанности и стихийного благородства («третий должен уйти»), вязаных свитеров и беспричинного пьянства от избытка сил. Во всем этом не было ни надрыва, ни ощущения неудачи — слишком уж они были молоды, азартны, перспективны. В этих сочных, темпераментных жизнях все еще только начиналось, из-за чего на Софу исподволь смотрели свысока. Тем более что и страна, на всех порах несшаяся к развалу, переживала бурный, лихорадочный взъем.

Студийцы так и заседали без особого творческого выхлопа целыми сезонами, по нескольку раз в неделю, обзывая свое безделье «застольным периодом»: обсуждали в основном новости, регулярно поставляемые журналом «Огонек» и телетрансляциями Первого съезда народных депутатов.

— А Горбачев-то сказал так-то и так-то…

— А Лигачев произнес то-то и то-то.

— А Ельцин ответил им этак…

— А Сахаров и Собчак поддержали Ельцина…

— А Юрий Афанасьев так нагнул «агрессивно-послушное большинство», что любо-дорого…

— А Оболенский возразил…

— А Алкснис отрезал…

— А Гавриил Попов усмирил…

— А Сажи Умалатова-то видели, как снова села в лужу. Какая же она все-таки глупая и противная…

Души прекрасные порывы

Политика увлекала как ручей, по которому щепки летят на крейсерской скорости. В этот поток Вася проваливался порой даже против воли, настолько мощная заинтересованность разливалась и в стране, и на репетициях. Он же привык переживать любые новости самостоятельно или с родителями, а тут, «на миру», обсуждение событий, менявших и его жизнь тоже, в первые месяцы шокировало.

Катя опять же. Ее истинная, не разыгрываемая чистота. Непосредственность. Открытость новому. Вася любовался природной грацией, прямой спиной. Тем, как на Крученых обращали внимание старшаки-политехники, хотя, как ему казалось, он, однокурсник и сосед, имеет на нее отдельные права, впрочем, постоянно откладываемые на потом. Все равно, мол, никуда Катюха не денется.

Да, учеба в университете тогда еще казалась нескончаемой, и он не задумывался о том, что Крученых, похожая на красавицу, спящую с открытыми глазами (румянец, казавшийся кукольным, был у Кати натуральным, естественным, как и смоляные ресницы, подкрашивать их не имело никакого смысла), необходимо было как можно скорее устраивать будущее. Хотя бы для того, чтобы остаться в городе. Ну, или как минимум съехать из общаги в условия более комфортабельные и достойные такой изысканной персоны с точеной фигурой в ладных сапожках, купленных родителями на последние.

Будка гласности

Крученых пользовалась у парней вниманием, воспринимая их поверхностные ухаживания с напускным равнодушием. Время от времени, вскользь, посматривая в сторону Васи. Или же на праздничных посиделках танцуя с ним особенно романтические медляки. Подвыпивши, ребята вели многозначительные разговоры. Впрочем, на трезвую голову студийцы мололи не меньшую чушь.

— Да, я завидовал Малышу и Карлсону, которые каждый день вычитывали в шведских газетах всевозможные информационные сенсации и страдали от инфляции, превратившей монетки пять эре практически в ничто, а теперь получается, что все тоже самое есть и у меня. Радости только от этого нет никакой, точно повзрослел преждевременно, не успев подготовиться к трудностям жизни.

— С японским кинематографом у меня связаны самые экстремальные впечатления. Сначала было удивительно, что нам показали «Корабль-призрак», затем еще более удивительно, что большим экраном пошла «Легенда о динозавре». Ну а после «Империи страсти» я уже перестал удивляться чему бы то ни было.

— А у меня с французским. Очень уж живут изящно. Не касаясь друг друга. Даже когда любят или когда убивают.

Катя впитывала информацию, точно вата, Вася видел, как она все время меняется, постоянно становится немного другой, не такой, как на прошлой неделе. Он наблюдал за Крученых, и это занимало все его внимание, отнимало все силы, даже на учебу в университете забил. Пушкарева, кстати, это мгновенно отметила.

Васю и правда серьезно пригрузили в театре: Софа наконец-то нашла пьесу, достойную усилий. Модный московский «Ленком» поставил «Диктатуру совести» Михаила Шатрова, официозного советского драматурга, большую часть жизни писавшего бесконечную лениниану, изощряясь в конструировании образа «самого человечного человека», ласковый прищур которого становился все изощреннее и ласковее от пьесы к пьесе.

Дом, где разбиваются сердца

В последние годы жизни Шатров отошел от драматургии, занявшись строительством огромного культурного центра на набережной Москва-реки, недалеко от площади Павелецкого вокзала. Весь запас связей и репутации, накопленной за десятилетия, Шатров пустил на то, чтобы навсегда исковеркать один из самых обаятельных столичных районов (впрочем, если бы это сделал не деятель театра, то, дорвавшись до драгоценных участков, комплекс уродливых небоскребов построил бы кто-то другой, свято место пусто не бывает), но перед этим выпустил в журнале «Театр» пьесу, где все вновь, как и вечность назад, оказывалось закрученным вокруг светлого образа Ильича.

Только теперь, «в духе последних веяний», персонажи Шатрова — условная современная редакция — решили устроить суд над Лениным, фигурой, выглядящей все более и более… противоречивой, если такое слово может быть уместно. Но Софа не была радикалкой в духе еще совсем недавно запрещенного «Демократического союза», откуда Дуся Серегина уже успела выйти «по идейным соображениям», она любила искусство ради искусства, всю сознательную жизнь бредила театром, как могла эстетизировала окружающую действительность, привнося в «работу с молодыми» максимум доступного смысла.

В нынешней перестройке С. С. увидела сбывшуюся мечту шестидесятника — тот самый «социализм с человеческим лицом», о котором мечтали Булат и Белла, Женя и Андрюша. Их она, пока училась в Щукинском, разумеется, наблюдала и в ресторане ЦДЛ, и в ресторане Дома кино, и, разумеется, в Доме актера на Пушкинской площади. Но с такого дальнего расстояния, когда уже не определишь, кто есть кто и что же на самом деле между ними всеми происходит.

А он такой холодный

Суд на Лениным состоял из коллажа, смешивавшего сцены в самой разной стилистике. Центром начала спектакля был монолог Ставрогина из «Бесов» Достоевского, который она поручила Корецкому. Дальше зал захватывали террористы из «Красных бригад», так как Шатрову важно было показать, что у медали всегда две стороны и «увлечение революционной фразой» не проходит для мира бесследно.

Катя играла самую положительную героиню, которой было поручено намекать на бесчеловечность сталинских репрессий, а Васе дали небольшую роль в самой первой сцене «Диктатуры совести» — он изображал журналиста, который, нацепив цилиндр, изображал Черчилля, то есть Уинстона Леонарда Спенсера Черчилля, племянника герцога Мальборо (тут Вася доставал из кармана пачку сигарет и показывал ее зрителям — эту импровизацию, между прочим, он придумал сам, чем несказанно гордился), запуская механизм претензий к самому человечному человеку.

Говорят, что в «Ленкоме», ничего не боясь, Янковский выходил с микрофоном в зал и задавал зрителям самые неудобные и острые политические вопросы. В Чердачинске их задавал Корецкий, но импровизация шла туго из-за зажатости обеих сторон. Очень уж плохо выходили неотрепетированные заранее действия. Хотя зрители и сидели лицом к лицу с актерами, изображавшими редакционный коллектив, среди стендов с объявлениями, версткой полос, всяческими схемами и графиками, как и положено в обычной газете. Над всем этим Софа повесила один из поздних портретов Ленина, тревожно вглядывавшегося в непригубленное им грядущее.

Конечно, зрители не плакали от потрясения (подлинно молодежный театр, кажется, не предполагает слез), но многие выходили словно бы очищенные. На генеральный прогон Вася позвал маму, папу и Ленточку (им всем понравилось — они никогда не видели сына и брата в цилиндре, говорящего с неестественными интонациями), а на премьеру — Марусю, чтобы предъявить что-то вроде «отчета о проделанной работе», так как в последнее время они не виделись и даже не перезванивались.

Тургояк делала вид, что активно готовится к сессии, а Вася, соответственно, к премьере.

Под темною водой

Захваченный постановкой, Вася вполне естественно считал, что этот спектакль, выстроенный С. С. по нарастающей, просто обязан всем нравиться так же, как и ему, однако Тургояк лишь пожала вежливо плечами. Он-то боялся, что азартная Маруся, увлеченная столь очевидным творческим результатом, тут же попросится в труппу. И тогда ему придется выкручиваться сразу с двумя дамами (хотя с Катей у него вообще ничего, даже намека, не было — только хорошие, очень хорошие, но совершенно дружеские отношения). Напредставлял заранее. Тургояк, конечно же, зафиксировала, что во время редакционной летучки, превращенной в судилище, Вася все время сидит на сцене рядом с очевидной симпатизанкой, хотя и недотрогой по конституции, вот и подвесила свои оценки бесконечным многоточием.

Вася поначалу не хотел Тургояк звать, думал, что она, гений проницательности и участия, мгновенно раскроет все его тайные намерения, поэтому зашел с билетом к Пушкаревой. Та только фыркнула ему в лицо так, что брызги полетели, еще она в самодеятельный театр не ходила. Тем более уже подшофе.

— Вася, а что, там наливают? Шампуска? Премьера же все-таки?

Политика ей казалась неинтересной, вычурной и максимально надуманной перед лицом реальных и конкретных проблем, которыми живет настоящая, а не придуманная, не надуманная молодая чердачинская женщина.

— По земле, по земле, молодой человек, ходим!..

Над темною водой

Ходить по земле, однако, не получалось: Вася летал как на крыльях и настолько запустил учебу, что чуть было не вылетел из университета. Если бы это произошло, не вмешайся Пушкарева, устроившая ему переэкзаменовку, Вася не сильно бы и расстроился — ему всерьез казалось, что в «Полете» он нашел дело своей жизни. И хотя за него не платили денег, Вася считал, что со временем эта сторона жизни каким-то волшебным образом наладится. И ему, как немногим, удастся совместить приятное с полезным.

Замечая, как сын теряет голову, все сильнее углубляясь в самодеятельность, мама вспомнила однажды боксера Фугаева, который был уверен в том, что к сорока-то годам он уже точно получит Нобелевскую премию. С его умом и талантами это так просто. Вместо того чтобы задуматься, Вася рассмеялся маме в ответ: откуда в его жизни взяться Нобелю? Он же не занимается ни литературой, ни экономикой, ни медициной, а мир во всем мире установился давным-давно, причем настолько прочно, что, видимо, скоро эту устарелую Нобелевку и вовсе отменят.

— Отменили же все эти дурацкие Ленинские премии! А теперь ходят слухи, что даже звания отменят. Не будет больше «народных артистов». Представляешь? Да что звания и ордена, прописки скоро не станет, как не стало выездных виз, еще совсем недавно казавшихся такими незыблемыми!

Общество спектакля

«Вертикаль власти» в «Полете» устроена просто, поэтому все телодвижения студийцев, даже тайные (причем не только «кто с кем», но и кто и чего хочет, к чему стремится), скоро становятся всем очевидными, явными.

Первое время Вася удивлялся простоте «социальных технологий» — одноходовкам интриг в желании заполучить роль или исполнить какое-нибудь невинное желание, прямолинейности лести, которой окружали С. С., выбивая из нее преференции. Васе было неприятно играть и говорить неправду, но однажды, сразу же после одной неудачной шутки Тецкого, возникла ситуация, в которой ему понадобились очевидные сторонники (первым на помощь пришел грубоватый Никонов, и Вася это запомнил, «положив на ум», начал сходиться с Никоновым ближе, чем с остальными), и тогда Вася намеренно, словно бы проверяя себя «на слабо», отвесил такую грубую лесть Софе, что, кажется, даже покраснел. Пришлось отвернуться.

Тем более что лесть Вася прикрыл дополнительным, избыточным количеством пузырьков искренности, выдохнув комплимент как птицу — будто бы случайно вырвалось. Краем глаза увидел, что месседж принят, съеден, тогда отпустил еще более вопиющее замечание (как ему тогда казалось, на грани гротеска), и снова прошло. Или потому что говорил органично и «без швов», или же многомудрая С. С. позволила ему сдать этот экзамен на внутреннее унижение, без которого не обходится ни одна коллективная деятельность.

Прятать нутрянку Вася умел и раньше. Театр «Полет» учил его лицемерию. Причем по ускоренной программе. Перестройка продолжалась.

Талантливая и продвинутая молодежь

В «Полете» любили праздники и часто выпивали. Вот и Вася напивался да безобразничал, пытаясь соответствовать всеобщему умонастроению. Вася быстро хмелел, старшаки смотрели на его чудачества снисходительно, свысока. Им он был не конкурент, но пришелец из другого мира. Инопланетянин-гуманитарий. И тогда инопланетянин оказывал знаки внимания Кате и другим дамам, чтобы было непонятно, кто из них ему важен на самом деле. Вася воспринимал пьянки как русский карнавал, на котором почти всерьез можно делать почти все.

Он придурялся, и другие тоже придурялись. Особенно часто заводилась игра про то, какие мы тут все хорошие и романтичные, чистые и светлые. Вы, мол, не смотрите на нас, физиков и прагматиков, как на чужеродный элемент общественной эволюции, потому что несмотря на наши галстуки и костюмы, а также совершенно нечердачинскую элегантность (следствие перестройки и появления первых западных товаров), мы — плоть от плоти советских кухонь и коммуналок, комиссаров в пыльных шлемах и космонавтов, оставляющих следы на далеких планетах. Тем более что лучшие из нас действительно работают на космос, оставшись на секретных кафедрах Политехнического в аспирантуре.

Образ «в доску своих» подкреплялся гитарой. Лучшими певцами были Хворостовский и усатый Незнамов, в спектаклях себя никак не проявивший. Они пели и дуэтом, и по очереди, излучая такую доброжелательность и всепонимание, будто бы сами сочинили все эти песни, способные обмануть кого угодно.

Уральские пельмени

Вася, совершенно незнакомый с бардовской песней, поначалу, честно говоря, так и думал, что Незнамов и Хворостовский пишут стихи и музыку всех этих «проникновенных лирических песен» про Натали, жену Пушкина, и про девушку из соседнего вагона, про ботик, который потопили, гады, и про то, что не наточены ножи.

«Полетовские» посиделки неумолимо превращали спонтанное музицирование в отточенные концертные программы, первую из которых показали в ресторане «Уральские пельмени» (или «УПи») по соседству с корпусами политеха на закрытии очередного фестиваля «Весна студенческая». Незнамов и Хворостовский имели такой успех, что со стороны могло казаться — это «Битлз» заглянули в неуютный чердачинский ресторан. Не Цой с «Кино» и даже не «Роллинг Стоунз», но именно Джон Леннон со своими ребятами.

Хотя Вася-то видел, что Хворостовский и Незнамов ничего сверх своего обыденного сета, многократно отработанного на студийцах, не совершили, спели обычную программу. Начиналась она с «раздумчиво-лирической ноты» («Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались»), затем пробиралась сквозь «романтику романса» и туристический быт («Лыжи у печки стоят», «Уходя оставьте свет в комнатушке обветшалой»), чтобы к финалу собраться в чеканный строй официального советского шлягера, удивительно точно вписывавшегося во всю эту милую неформальщину.

Я люблю тебя, жизнь, что само по себе и не ново,

Я люблю тебя, жизнь, я люблю тебя снова и снова…

В трубных звуках весеннего гимна

Каждый раз, услышав шлягер Марка Бернеса, Вася словно бы оказывался в собственном советском прошлом, фальшивом и тусклом, сочившимся из радиоточки на кухне «сигналами точного времени», после которых начинался концерт «В рабочий полдень». Оттуда, из густоты застоя, фальшь Незнамова и Хворостовского казалась особенно заметной. Вася никак не мог понять, зачем она нужна его красивым и молодым друзьям. Ладно Незнамов, после политеха пошедший по комсомольской линии, но Хворостовский-то куда? Отказавшись от аспирантуры, он вертелся «купи-продаем», все реже и реже попадая на репетиции. Но на концерте в «УПях», словно бы желая понравиться всем, и вашим, и нашим, они грянули это громогласное «Я надеюсь, что это взаимно…»

Напиваясь во время «полетовских» посиделок и пользуясь вседозволенностью странного и непредсказуемого человечка, Вася обычно начинал в этом месте выкрикивать слова из песенки Виктора Цоя про алюминиевые огурцы, из-за чего все остальные студийцы внутренне собирались, стряхивали оцепенение и давали настоящий музыкальный отпор отщепенцу в своих рядах.

Жизнь, ты помнишь солдат?

Одна и та же мизансцена повторялась на каждой пьянке, превратившись в ритуал. Вася соскакивал с места и вставал перед солистами, заставляя их печь громче, чеканя на гитарах каждый аккорд. В какой-то момент Вася почувствовал себя заложником этой ситуации — заводя Бернеса, от него уже ожидали ответной агрессии, из-за чего она стала ему неинтересной. Он притворился, что его победили, забили коллективной духовностью, сигнализирующей растерянным советским людям (политическая непредсказуемость нарастала месяц от месяца) со сцены: «Мы свои, и мы плоть от плоти с вами, несмотря на все видимые различия!»

После чего зрительный зал «Уральских пельменей», правильно считывая посыл, взорвался аплодисментами, способными, казалось, снести ресторану крышу. Вася знал, что Незнамов и Хворостовский на этом не остановятся и добьют слушателей финальным номером, будто бы исполняемым на бис, — на всех посиделках в ДК ЖД «Я люблю тебя жизнь» обязательно шла в связке с неизменным «Песне ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой», которой исполнители как бы раскланивались со своими поклонниками, объясняя им, что на самом-то деле проститься с ними, такими крутыми и клевыми, попросту невозможно.

Песне ты не скажешь: «до свиданья»,

Песня не прощается с тобой…

Бригада эта как-то сама собой образовалась, почти подспудно и незаметно для других — дополнительная вечерняя занятость пару раз в неделю. Особенно везло по выходным — с сопровождением свадеб и выездов на природу, требовавших культурного обрамления. Вася с изумлением наблюдал, как Незнамов «пошел в разнос»: ушел со скандалом из райкома ВЛКСМ и «занялся бизнесом», связался с птицефабрикой, начал курами торговать. Посредничать. Но между комсомолом и бизнесом был у него период, когда он плотно, один за другим, провоцировал концерты, организационные таланты у Незнамова оказались выдающимися. Вот он и мотался по всей области с постоянной группой поющих студийцев (кто без голоса, как Никонов, те сценки показывали, «юмором» занимались), которым теперь, видимо, не до «Диктатуры совести» стало.

Куриный бог

Незнамов не просто давал концерты по всей области, от северо-западного горнозаводского района до предказахстанских степей на юге, но, оказывается, еще и коммерческие связи налаживал. Пока Тецкий с Корецким писали кандидатские, он создавал торговые отношения между производством и магазинами. Васю восхищала его деловаристость. Сам он ни на что такое «в духе времени» был не способен. Он даже и петь-то мог только хором, из-за чего за компанию ездил, да не выступал. Ему, зажатому, даже конферанса не доверяли. Он Хворостовскому в дороге дежурные шуточки сочинял.

Незнамов приосанился, распушил усы, хотя по пьяни признавался, что в комсомоле ему, конечно же, проще было сиднем-то сидеть. Волка ноги кормят, но так сколько ж это теперь годочков бегать придется, пока разбогатеешь и на одном месте осядешь. Вася ему тогда в политику посоветовал пойти. Сразу, мол, возможности для коммерции максимально раздвигаются, неужели непонятно? Тем более что внешность внушительную, как с советского плаката, Незнамов выработал еще в ВЛКСМ. Усы опять же. Ласковый, как у Ленина, прищур, внушающий доверие.

Незнамов, надо отдать ему должное, к совету прислушался и выдвинулся в депутаты. Это, впрочем, случится потом, когда куры «на подложке» его почти разорят и нужно будет отыскивать выход, как уйти от бандитствующих (а других тогда еще не выросло), крышующих кредиторов.

Старость меня дома не застанет

Васю берут на гастроли для массовости. Он создает ощущение толпы на сцене, необходимое для апофеоза. Ему, конечно, ничего не платят. Зато кормят и поят. Васе в кайф табуниться. Танцуй, пока молодой. Софа вызывает его на индивидуальные занятия — она учит правильно читать стихи. Ставит технику чтения. Значит, дальше он сможет заниматься театром профессионально (не сбудется), выступать за червонцы (не случится).

Вася почти не тратит сил на учебу. По остаточному принципу. Тем более что все его товарищи по «Полету» (разве что кроме Крученых) вышли из студенческого возраста. Даже Танечка давно русскую литературу в школе преподает, Наташа Потанина на приеме в поликлинике сидит. Тецкий со своей Светой в Свердловск распределился, Никонов с Незнамовым — в бизнесе по уши. Даже у Дуси Серегиной — парфюмерный бизнес: духи из Польши возит. Корецкий дольше всех наукой занимался, защитился, пока не плюнул однажды и к Никонову в бизнес не ушел. Соорудили они совестную фирму, чтобы рассориться на веки вечные, но это тоже случится гораздо позже, уже, что ли, после «Собачьего сердца», последней премьеры С. С., и после того, как Хворостовский исчезнет на пару бесконечных лет, скрываясь от счетчика.

Наша жизнь отгорит не зазря

Булгакова ставили уже без него. Пытались ставить. Софа снова долго пьесу выбирала, металась от Шекспира (очень Корецкий Гамлетом хотел побыть) до «Темных аллей». От «Верного Руслана» и «Крутого маршрута» до «Любови Яровой» и «Гнезда глухаря». Серегина предлагала «Котлован» Платонова, решили, что не потянут. Софе все казалось пресным, скучным — особенно на фоне телевизора и того, что вокруг. Реальность перла со всех сторон, лезла в окна и двери, трещавшие под ее напором. Какой уж тут театр?

Студийцы-то на самом деле больше всего любили именно такое межсезонье, когда ничего делать не нужно, только собираться на втором этаже, гонять чаи по будням и кое-чего покрепче в праздники и в выходные («Полет» раз и навсегда решал для всех местных и иногородних проблему досуга, компании, служил самой верной сводней), читая «Огонек» и обсуждая последние новости. Это С. С. горела как в лихорадке, перечитывая старые сборники и выискивая актуальные сюжеты, так как нужно же соответствовать гордому званию самодеятельного театра (плюс отчетность), а для молодежи — юность и ее возможности — вот самый главный сюжет.

Плюс, конечно, бизнесы отстраивали кто мог, а это сложно. Особенно с непривычки. Особенно в государстве, не имеющем никакого отношения к частной собственности и рыночной экономике. Все приходится изобретать заново. Пан или пропал. Сложно, практически невозможно переключаться из мира низких дел на материи горние да отвлеченные. Костяк коллектива распадался. Тецкие уехали и там развелись. Корецкий поссорился с Никоновым до кровной вражды. Хворостовский исчез, даже адреса никому не оставив.

Эпоха первоначального накопления

Волнение мамы о будущем сына однажды соединились с видимыми бизнес-успехами Незнамова и Никонова, менявших машины, офисы и постоянно приглашавших друзей на очередное новоселье или же «по-нашему, по-бразильски» продегустировать отличие дорогущих французских коньяков от шотландских вискарей. Набравшись смелости, Вася подошел к Никонову и попросил обучить его коммерции — решил, мол, себя попробовать в новом деле, наставник нужен.

— А деньги-то у тебя есть?

Денег не было, Вася и не просился сразу «в долю», но объяснил Жене, что готов пройти все этапы и стадии бизнес-карьеры, начиная с нуля. Надо отдать должное Никонову — он не прогнал наглеца, посягавшего на святая святых его деловых секретов, но пообещал взять Васю с собой на переговоры: Женя шел по следам Незнамова, но не в опте, взяв себе розницу, поэтому на следующий день они оказались на птицеферме, недалеко от чердачинского аэропорта.

Вася надел белую рубашку, любовно отглаженную мамой, и дико скучал с умным видом, пока взрослые дядьки терли о материях, казавшихся ему малосущественными. Непонятными. Этой терминологией Вася еще не владел, да и слушал вполуха, наблюдая, как за огромным окном садятся и взлетают самолеты, но, кажется, улавливал, что «во время прения сторон» о сути сделки не произнесли ни слова.

Когда переговоры закончились и «все ударили по рукам», Вася обрадовался: можно ехать домой. Однако все еще только начиналось. Основные терки деловые люди новой формации перенесли в сауну, куда и отправились целым кортежем «Вольво». Только тогда до Васи дошло, что «курочки» да «цыпочки», постоянно всплывавшие в начальственном кабинете, относятся не к продукции птицефермы, а к проституткам, вызов которых предвкушали и Женя, и гендиректор птицефермы, жирный мужик, зачесывавший лысину на макушке длинными волосами, растущими по бокам плеши.

Перестройка словно бы лишала любые квартиры стен, сделав их проницаемыми для политических (рекламных, модных, каких угодно) сигналов. При Брежневе и даже Андропове такого не было — мир не был прозрачным и открытым, а состоял из непрозрачных уплотнений. Теперь люди раскрылись, стали говорить гораздо громче, чем раньше (застой вспоминался тихой гаванью, где никто никогда, за исключением экстренных моментов, не повышал голос), охотно выходили на митинги и демонстрации, читали некогда запрещенные книги (Вася долго переживал шок, увидев «Один день Ивана Денисовича» в «Союзпечати»), но все это, как одежда, оказывалось проявлением внешней стороны жизни, будто бы утратившей глубину.

Мир вокруг с каждым днем становился все непредсказуемее и опасней, а люди — более отформатированными и понятными с этими новыми своими возможностями, которые открыл для них Горбачев. Потому что все эти возможности были тоже понятными, лежащими на поверхности, без каких бы то ни было теней.

Теперь в «Полете» праздновали премьеру «Собачьего сердца», которое репетировали и собирали на всех парах, стараясь успеть к столичному фестивалю самодеятельных театров. На такое ответственное мероприятие, да еще и за границей Чердачинска, студию пригласили первый раз за всю ее историю, из-за чего Софа решила, что детище ее входит в новую стадию существования: всемирная слава и тем более профессиональный статус не за горами. Она уже видела себя дающей интервью Ирине Израилевне Моргулес (главному культурному авторитету Чердачинска) о том, как, в меру отпущенных ей скромных сил, на всю планету прославляет Южноуральскую республику, которой, конечно, еще нет, но которая, в свете политического заказа на сепаратизм, вполне может и образоваться…

Точнее, кто праздновал и радовался, а кто злобу таил да дверью хлопал: распределение ролей разбудило тишайшего удмурта Мурина, все эти годы мирно дремавшего на ленивой думке второстепенных ролей. Мурин, себе на уме, щурился, похожий на рыжего кота, и безмолвствовал многозначительно — так, что даже Никонов с Корецким уважительно (на самом деле равнодушно) его стороной обходили. Но в этот раз нашла коса на камень, Саша почему-то решил, что роль Полиграфа Полиграфовича Шарикова, во всем бенефисном великолепии, должна быть его и — точка. Возможно, за выслугу лет и собачью преданность коллективу, который ему особой пользы не принес, а может быть, просто задумал себе такой дембельский аккорд в дипломном году. Кавалергарда век недолог — окончив университет, ребята разъедутся по области, кто-то, как Мурин, Макарова и Огиенко, вернется в холмистый Миасс, кто-то, как Крученых, — в родной Златоуст (замуж-то она, недотрога, так и не вышла), а кто-то и вовсе в Юрюзань или Катав-Ивановск, ну и что ждет их всех дальше? Тем более что обязательное распределение, десятилетиями бывшее пугалом советских студентов, отменили.

Преподавание в школе? В скучных вузовских филиалах или, в лучшем случае, какое-нибудь завалящее, но хлопотное директорство?

Проверка на Полиграфе

Вот, видимо, напоследок Мурин и решил тряхнуть стариной, покуражиться на законном основании. Да не вышло: Софья Семеновна оценила посягательство рядового студийца на святой режиссерский замысел примерно так же, как Ельцин воспринял притязания Руцкого и Хасбулатова на первородство власти, — резко отрицательно, да с таким непониманием, когда дальнейший разговор невозможен. Вообще-то Софа ничем особенно не рисковала — Мурин в ее премьерных раскладах отсутствовал, играл что-то необязательное и легко заменимое из подтанцовки вокруг Швондера.

Однако у Софы на каждую роль существовали собственные резоны. Шарикова она решила сделать женщиной. Чтобы, разумеется, подчеркнуть изменение «роли женщины в судьбе посттоталитарного общества» и спасти Наташку от клинической депрессии. Что-то там у них окончательно перестало клеиться с Корецким, Наташа плотно сидела на антидепрессантах, потеряв волю к жизни.

— В принципе, я готов к разводу. Дозрел.

Так приватно Андрей объяснил Софе их ситуацию, хотя формально мужем и женой они с Наташей не были, вместе жили не первый год и пока хватало. Неприкаянная С. С. («вся жизнь — в искусстве»), сублимировавшая в студии тоску по «большому роману, длиной в жизнь», коллекционировала актеров, пренебрегая актрисами, и в конечном счете довела эту тенденцию до абсурда.

Абырвалг

Гендерная диспропорция выделяла «Полет» из общего правила, провоцируя худрука на нестандартные решения. С. С., впрочем, знала, что любой замысел, имеющий под собой бытийные основания, моментально начинает обрастать дополнительным смыслом, а наболтать (объясняя или не объясняя свой режиссерский ход) можно что угодно — внимательные зрители, приученные искать в любом высказывании второе, а то и третье дно, обязательно найдут и вычитают в такой конструкции свое, сугубо кровное.

Про самую главную роль, отошедшую мешкотной Наташе (накануне она напугала Софью Семеновну, что наложит на себя руки), как и про готовность Андрея к разводу (какому такому разводу? Вася даже не сразу понял, что С. С. имеет в виду), Софа рассказала ему на очередном занятии техникой речи (да-да, они продолжались уже два года как, хотя большого прогресса Вася не выказывал), которое оба использовали для переговоров. Ну, или чтобы выговориться.

Вася-то пришел за Мурина «попросить». Точнее, сделать так, чтобы Саша вернулся, потому что удмурт, неожиданно «ужаленный в самое сердце», звал Васю присоединиться к бойкоту и обрушить «эту чертову, никому не нужную богадельню одной старой девы» в прах и в пепел. Выполняя «запрос на сепаратизм», Мурин сверкал глазами, скрежетал зубами, в общем, выглядел необычно и оттого хотя бы забавно. А вот о себе, разговаривая с С. С., Вася думал как о жалкой и безвольной тряпке, не способной добиться от биографии даже такой малости, как главная роль в заштатном самодеятельном театрике.

Запрос на сепаратизм

— Софья Семеновна, если учесть, что все искусство делится на две части: оно либо про любовь, либо про смерть, то «Собачье сердце» на какой стороне?

— Люблю я, Вася, твои правильно поставленные вопросы. Просто Урмас Отт, прибалтийского акцента только не хватает. Приходится соответствовать. Разумеется, про смерть. Ведь новый человек, появившийся на свет благодаря всем историческим потрясениям начала века, это же не только начало утопии, но еще и конец старого, привычного мира. Смерть традиционного уклада, бла-бла-бла…

— Совсем как у нас, но только уже в конце… ХХ-го?

— Ну ты, Вася, умный человек, творческий, придумай объяснения сам, ты ж креативный!

Многомудрая Софа, разумеется, чувствовала, что Васей подспудно движет нетипичное раздражение, оттого-то и уводила разговор в сторону. Сначала рассказала про Корецкого, готового к разводу. Вздохнула. Пожалела женский удел (точно заглядывая в него из какого-то другого гендера). Пожурила ветреную мужскую природу. Осторожно закинула удочки в сторону Крученых. Вася пожал плечами. Сказал как о простом и самом очевидном, скрывать которое не имеет никакого смысла, что пытался ухаживать за Катей, но та, словно спящая красавица («И точно красавица», — цокнула языком С. С.), живет внутри своего сна, да так крепко, что не добудиться. Софья Семеновна мудро пожала плечами, мол, все не так просто, как кажется, разве ты не знал, что в детстве Катеньку нашу изнасиловали, как так, да, вот так, пошла с детками в баню, наивная простота, а там ее пустили по кругу, заразили дурными болезнями, недотрогу нашу, странно, что не подозревал, об этом в «Полете» все уже давно отшептались, именно поэтому Андрею такая деликатная миссия выпала — вернуть раненого человечка к полноценной жизни, вот и Наташа из-за этого переживает и антидепрессанты пьет, а на днях чуть было тройную дозу не выпила, еле руку отвели, успели, родители на страже, бдят за дочкой днем и ночью, так как сама не своя, да ты же и сам все хорошо видишь, ты ж не слепой, а проницательный, вообще-то, парнишка. А там, между прочим, вслед за Корецким и Незнамов на развод подавать собрался, они же с Андреем всю жизнь — не разлей вода, заслуженная жена его, Лена Хардина, сама не своя которую неделю ходит, ведь на сносях она, что, тоже не замечал?

Вася сидел оглушенный: вся история Крученых у него совсем под другим углом высветилась, мгновенно прояснив многолетние затыки и пробуксовки. Да еще и подробности эти, не пожалела Софа ни Катю, ни Васю, выложила все подчистую. Хотя, конечно, ежели в девичьих исповедях покопаться, то можно еще пару оглушительных баек вытащить, но, чу, до следующего раза. Они на следующий задушевный кризис сгодиться могут.

А этот выпал из гнезда

Потом, когда снова Пушкиным занялись («Подъезжая под Ижоры, я взглянул на небеса…»), его нисходящими интонациями, Вася подсобрался и в себя пришел, как же, говорит он Софе, внутренне поеживаясь, Мурина жалко, скала-человек, пошли бы вы ему навстречу, особенно перед поездкой в Москву, иначе кто вам станки да декорации грузить будет, уж не Корецкий ли с Тецким (нарочно ренегата Тецкого вспомнил, который давно уже эмигрировал в Свердловскую область, чтобы сложность момента подчеркнуть) корячиться станут?

— Вася, ну какой из Мурина Шариков, ну сам подумай.

— Да я подумал, Софья Семеновна, обаятельный такой дуралей, добродушный и шкодный. Такой себе школяр.

— Школяр? Ты, Вася, совсем не понимаешь, да? Ни про старого совка, ни про нового хапугу-обывателя, которого кроме «Амаретто» и оливок с анчоусом ничего не интересует? Мы эту антропологическую катастрофу, свершающуюся у нас на глазах, бичевать должны, а не сопли и сироп на кулак наматывать. Покой нам только снится. Ты меня извини за прямоту, но из Мурина такой же Шариков, как из тебя. Ты же не будешь спорить, что не подходишь на эту роль?

— Отчего же не буду, очень даже буду. Я считаю, что вполне потянул бы Шарикова, просто так устроен, что не могу (и не хочу) этого требовать. Меня устраивает любой расклад, я в любой ситуации способен найти плюсы. Более того вам скажу: у меня есть автоэпитафия. Знаете, Софья Семеновна, я хотел бы, чтобы на моем могильном камне начертали мой девиз: «Не очень-то и хотелось».

С. С. посмотрела на Васю так, точно видела его впервые или только что разглядела. Вася наблюдал, как движутся под бугристым лбом режиссерские мысли, подобно облакам в окне, пробегая перед зрачками.

— Ну ты, Вася, прямо вылитый Жорж…

Ученик чародея

— Бенгальский? Над «Мастером и Маргаритой» думаете?

— Жорж — это кличка Григория Александровича Печорина. Кажется, лучшего претендента, чем ты, на его роль в нашем «Полете» не найти.

— Ну да, ведь Андрей Корецкий для него явно староват.

Софа оценила шпильку, потому промолчала.

— Торжественно клянусь тебе поставить «Героя нашего времени» только на тебя. Чтобы чернобровая казачка Екатерина Крученых была Бэлой, а в другой своей ипостаси — княжной Мэри, кстати, вот тебе и решение. Всех избранниц Печорина должна играть одна актриса.

— Если к тому времени Катька не будет куковать в Златоусте.

— Конечно, не будет. Ну куда ж, в самом деле, мы ее отпустим?

— Мы, Софья Семеновна?

С. С. вновь взяла многозначительную мхатовскую паузу. Вася знал, что это позиционная болтовня и своего обещания Софа не выполнит. Ей же важно текущие вопросы решать, пока другие не набежали. Только день простоять да ночь продержаться, а там или видно будет, или же само рассосется. Внезапно, словно бы перезагрузившись, Софа вышла из омута незримого облака.

— Ты знаешь, если в первой половине жизни все книги, постановки и фильмы точно специально попадаются сплошь о любви, то во второй — все они про конец и небытие.

По тону Вася понял: аудиенция закончена. Но кое-что Вася, нарочно назвавший Катю Катькой, дабы прикрыть неловкость, окислявшую ему слизистую изнанки губ, для себя уяснил. Во-первых, что особенно им в «Полете» не дорожат. Незаменимых у них нет. За исключением разве что Корецкого, которого Софа словно бы усыновила, а может быть, и алхимический брак заключила, кто их там знает? Но если завтра Вася из студии исчезнет, мало кто и спохватится. В том числе и роковая чернобровая Екатерина.

А во-вторых… Впрочем, достаточно и «во-первых»…

Роковые яйца

Честно говоря, во время октябрьского переворота Васе на Ельцина было наплевать: «Полет» столь истово готовился к поездке на фестиваль, а тут стрельба в Москве, способная сорвать поездку, вот Вася и волновался, из-за чего вел себя, как и положено социальному животному, сообразно чужой, коллективной игре. Вел себя «с чужого стеба» и всячески тому поддакивал, радовался и пестовал внутри эту мертвую территорию несвободы. Видимо, чтобы, по контрасту, она, как странная страна Лесото, окружалась трепещущим, бесконечно живым и ничем не сдерживаемым уже своеволием.

В конце концов наши победили, и «Полет» отправился в первое гастрольное турне. Причем все поехали плацкартой, а Корецкий вместе с Софой вылетели в Москву на самолете. Точно никто не знал, но шептались: Андрей оплатил бизнес-класс. И Крученых, кстати, тоже. Объясняя, что нужно же ей (Катя играла домработницу Зину, превратившуюся у Крученых в орхидейную звезду немого кино) к столичной сценической площадке приглядеться. Точно это лишь от ее, Катиного выступления зависит успех всего гастрольного предприятия.

В поезде много пили, еще больше говорили лишнего, спорили на пустые темы, пытались петь под гитару, изображая единство с народом аккуратной, оптимистически настроенной молодежи, но попутчики быстро их заткнули: вагон хотел тишины и спать. Дуся отравилась вареной курицей, все сели на вынужденную диету. На Казанский прибыли ранним утром, изжеванные до крайности и на пустой желудок. Несмотря на щусевский навес, защитивший прибывающих от дождя, Москва плюнула студийцам в лицо мелкой моросью (надышавшись соляркой, Вася тут же вспомнил вокзальные картины импрессионистов) и застенчивыми взглядами, с которыми на перроне студийцев зачем-то встретили Корецкий в стильном новом пальто и Крученых, похожая в своем тончайшем пуховом платке на курсистку, непонятно каким образом залетевшую в 1993-й. Танечка с Дусей переглянулись.

— Тоже мне Катюша Маслова…

Те же яйца, только в профиль

При друзьях Андрей и Катя вели себя точно молодожены, ну, или как робкие влюбленные, не способные сделать следующий шаг. Хотя на самом-то деле нарочитая эта застенчивость, когда все в курсе и прекрасно понимают, что происходит, работает как наглость и нахрап, не предполагающие иных толкований кроме тех, что были навязаны.

Корецкий ухаживал за Катей с купеческим шиком, водил по дорогим ресторанам, предлагая выбрать между «Метрополем» и «Националем», а чтобы добить даже самых незаинтересованных студийцев, широким жестом купил на всю честную компанию билеты в модный МТЮЗ на «Собачье сердце» Генриетты Яновской, спектакль остродефицитный, и поэтому совершенно непонятно, как (а главное, по каким ценам) Андрею удалось добыть билеты. Выдвигались разные версии. Особенно усердствовала Танечка, тогда как Наташка продолжала существовать точно в трансе — ведь она тоже все видела, страдала и при этом, человек повышенной ответственности, не могла подвести коллектив, из-за чего таяла, подобно свече, на глазах.

Однако, выйдя на сцену, преображалась. Откуда что берется. Вася решил, что именно так и выглядит «волшебная сила искусства», где главное — не результат, вынесенный на суд случайных зрителей («Что им Гекуба», — точно заведенная повторяла за кулисами Софа, заработавшая на московских показах язву желудка), но внутреннее преображение творца, после которого невозможно оставаться таким же, как прежде.

В тихом сумраке ночей

Злопыхатели, впрочем, могли попенять Наташке на нервный срыв, внутри которого ей, покинутой возлюбленным, для того чтобы выжить, ничего, кроме метаморфозы, не остается. Вася заметил также, что превращение, каждый раз прерываемое в финале, тем не менее оставляет свои следы — если не в структуре личности самой Наташи, но уж точно в восприятии ее другими людьми. Отныне недопереваренный Шариков проступает на коже ее чем-то вроде пигментных пятен примерно так же, как групповое изнасилование навсегда приклеилось к Кате, дополнительной, еще одной оболочкой, подчеркивая ее чистоту и чуть ли не святость. Так, по крайней мере, Васе казалось — и когда он видел Крученых, и тем более когда думал о ней, катаясь по кольцу в метро. Тепло, светло, и мухи не кусают. А еще этот запах концентрированного людского присутствия — пота и несбывшихся ожиданий, дистиллированных в призрак уюта, внезапно настигающего где-нибудь возле вентиляционных тоннелей и накрывающего с головой казарменной негой.

Денег, чтобы пойти в театр или куда-то еще (в Третьяковке и у импрессионистов он уже побывал), не было, а возвращаться в общагу на Рязанском проспекте не хотелось. Возможно, таким незамысловатым способом Вася (от себя же самого) маскировал ревность, но также его бесила простота, с какой личные отношения выносятся на круг. Иногда кажется, что без обаяния публичности в них зияет отсутствием смысловая косточка. Точно люди, оставшись без свидетелей, выключаются, как электролампы.

Вася ворчал, брюзжал и осуждал себя за это. Он не хотел ехать на Рязанку («…извини, старичок, но бухать надоело…»), представлял себя «романтической личностью демонического характера» в черном плаще ниже колен (роль Печорина, безусловно, ему бы пошла) и старался не смотреть на карту-схему метрополитена явно, чтобы сойти за местного.

Нужно ездить с задумчивым (или с озабоченным) видом, подпирая лбом поручни, первым номером съездить посмотреть на горелый Белый дом, а дальше отпустить ситуацию вместе с самозарождающимся «Похоронным маршем» Шопена, вновь возникшим в голове навязчивым состоянием, совсем как в детстве, когда внутренняя жизнь заряжена на постоянное ожидание событий.

«Комсомольская кольцевая»

В метро с его грубым блеском фальшивой бижутерии нет теней, всегда одно и то же время суток, как и сезон, определить который можно только по вторичным, внешним признакам.

Некоторые станции метрополитена (и особенно длинные переходы между ними) напоминали Васе о первых христианах, прятавших храмы в подземных лежбищах катакомб, а другие — несгораемые ящики разлук, встреч и разлук.

— Инна… Бендер? Ты ли это? И здесь? Сколько лет, сколько зим?

На станции, напоминающей фальшивый древнерусский шатер с крупными деталями устарелого театрального задника (или же немой фильмы), взгляд успел выхватить бывшую соседку, замешкавшуюся у указателей. Казанский вокзал, место встречи изменить нельзя. Еще бы не увидел — Бендер в аляповатом брючном костюме, короткой курточке и с всклоченными кудрями, перевязанными фиолетовым шифоном, вываливалась из московской толпы, как изысканный жираф. Слепым нужно быть, чтоб не заметить!

Вася встретил Бендер в самую что ни на есть судьбоносную минуту, когда она отбывала в Израиль «на ПМЖ». Некоторое время назад Инна переехала в Москву («…то-то я смотрю, в Чердачинске тебя не слышно, а то раньше выступала везде, то на день города, то в ДК металлургов, а теперь совсем тихо стало…»), покрутилась внутри столичного шоу-бизнеса, о котором говорила теперь без пыла и пафоса, как об опостылевшем супруге («Вася, если бы я только знала об этом раньше — что на самом деле стоит за всем этим и что нужно уметь и хотеть. Ты вообще знаешь, что для певицы голос — не главное?..»), немного нервно и на повышенных тонах, из-за чего на нее оглядывались прохожие.

Васе стало неловко, он предложил подняться на площадь у трех вокзалов и посидеть в чебуречной. Даже на эскалаторе Инна кричала, махала руками, наскучавшись в одиночестве среди самых передовых и продвинутых людей. В Белокаменной обрадовалась Васе как родному (хотя почему это «как»?), да и времени до ночного рейса в Тель-Авив у Инны вагон, так что ты прав, Васятка, посидим, съедим по пирожку с котятами, а потом поедем на вокзал, чтобы нас никто не отыскал…

Рябина в сахаре

Вася тоже для начала бегло описал диспозицию: получил диплом, поступил в архив, работа не пыльная, ну, то есть пыльная, конечно, но в другом смысле. Знаешь, это только со стороны звучит как важная веха — окончил университет, вышел на работу, а если изнутри человека смотреть — приоритеты расставляются совсем иначе. Нет-нет, не женился, хотя есть одна на примете. Нет, ты ее не знаешь, и это не Тургояк. Марусю давно не видел, как-то судьба развела, жизнь такая, знаешь ли, заботы, хлопоты, крутишься белкой в колесе, сама знаешь, какие времена настали, не то что раньше, когда десятилетиями могло ничего не меняться.

То, что тетя Галя умерла, разумеется, не слышал, да ты что, откуда бы я мог узнать, ведь в основном Пушкареву я видел в деканате, где она секретарствовала, но она же оттуда уволилась, так что пропала со всех радаров, а здесь-то с театром, конечно, на гастролях, про фестиваль на телеканале «Культура» в новостях не слышала, что ли? А, так ты телевизор не смотришь совсем, гордая стала.

— При чем тут гордость. Я в интернете сижу, так что мне теперь телевизор не нужен. Скоро вообще не будет ни театра, ни телевиденья, одна сплошная мировая паутина…

— Да-да, я что-то слышал об этом, но мы-то, в провинциях, не такие продвинутые люди, как в вашем шоу-бизнесе…

Признаваться в том, что Вася ни разу не видел, как работает глобальная сеть, было примерно так же неловко, как школьнику — в своей девственности, но любопытство перебороло. Тем более что Инна — «в доску своя», ей вроде бы и довериться можно. К тому же она в эмиграцию уезжает, считай, навсегда, хотя теперь, когда в стране демократия, торжество свободного рынка и без пяти минут рай капиталистической предприимчивости, всерьез говорить про «навсегда» никто не станет.

Вот и Бендер, вестница новейшей научно-технической революции, со всей ответственностью подтвердила: русский шоу-биз в массовом порядке слез с наркоты («…героиновый шик 80-х и декаданс в стиле трио „Экспрессия” — это теперь уже больше не модно…») и пересел к компьютерам и модемам, которые ищут через внезапно открывшийся зев вселенной другие модемы и соединяются с ними сквозь шорохи и писки космических спутников.

Сели в стекляшке с грязными стеклами, взяли «Жигулевского». Инна угощала в честь встречи и отъезда, на который сильно надеялась. Жизнь, мол, совсем другая начнется, не такая, как в Рашке, Бендер тряхнула своими алюминиевыми кудрями, точно собираясь в пляс.

— Эх, отвяжись плохая жизнь да привяжись хорошая!

Вася подлавливал себя на нарочитом скорбном бесчувствии — на Бендер он смотрел как на тень из прошлого, которое еще неизвестно, было или нет, может, ничего и не было вовсе, просто кино посмотрел: никаких особенных перепадов или тем более трагедий — обычная («нормальная») жизнь, такая же, как у всех, — складчатая, исчезающая на глазах, мгновенно испаряющаяся, тут же становящаяся личной историей. Принимал к сведению ее трескотню («за морем житье не худо, но везде все одно и то же, так что менять мыло на шило — какой смысл?»), чтобы лишний раз убедиться в том, что и так знал.

— Вот мы сейчас с тобой, Инка, простимся — и оно тут же станет фактом нашей с тобой биографии, было, да сплыло… Остались пересуды, а нас на свете нет…

Так вот, интернет. Если свести трескотню Инны к здравым тезисам, явно заимствованным у более организованного человека (влияние его прослеживалось на протяжении всего разговора — видно, сильно он успел к Бендер приложиться), то, во-первых, в Сети есть все, кроме тебя самого (эту фразу Инна повторяла неоднократно, поднимая вверх палец), а во-вторых, когда всего много, то на первое место становится фактор выбора или отбора.

Вася не сразу понял, попросил объяснить. Вот как все, кроме меня? Ну, то есть все, что ты хочешь или захочешь. То, что ты сможешь захотеть. Крохоборческая энциклопедия, включающая все сведения обо всех явлениях, событиях, понятиях и людях. Хочешь посмотреть, как ремонтировать стул, пожалуйста. Хочешь список всех родившихся в год столетья Ленина или список синонимов к прилагательному «оранжевый» — велкам, а может быть, тебе нужны диско-группы, штурмовавшие западные чарты в 1982-м, или же все песни Аллы Пугачевой, написанные в соавторстве с Раймондом Паулсом?

Еще идут

— Ой, да ну их. Во-первых, всех этих «Маэстро», «Миллион алых роз» и «Старинные часы» я и без всякого интернета помню, хотя, сама понимаешь, люблю я и слушаю совершенно другую музыку, но есть такие песни, которыми мы дышали и питались вне зависимости от того, хотели или нет, а теперь состоим из них, как рыба из воды… А во-вторых, к черту, к черту старых кумиров да потрепанных идолов.

— Ты прав, Вася, посмотрела я на Борисовну-то вблизи, мало не показалось.

Однако распространяться о великой певице Инна не стала, резко ушла в сторону свободы выбора, важность которого многие недооценивают. Если смотреть изнутри шоу-бизнеса, то все, что делают народные артисты, — колотят бабки и оно все к этому сводится, поэтому непонятно, при чем тут мы, если деньги им идут, а не нам. Это они же нам должны еще и приплачивать — за то, что мы тратим на них время своей драгоценной жизни, интересуемся их «личной жизнью» и сплетнями за «светскую жизнь».

Интернет учит, что предложение, многократно превышающее спрос, повышает важность выбора, когда можно выбрать то, что тебе реально нужно, а не навязано с помощью скандалов и не продавлено изощренными рекламными технологиями.

— Вот из всех спектаклей, идущих в Москве, ты выбрал «Собачье сердце», потому что тебе интересно было сравнить вашу инсценировку со столичной, такова твоя реальная духовная потребность, Вася. А когда я первый раз попала в Москву, то мне по большому блату достали билеты в модный «Современник» на спектакль про покушение на Ленина. Да еще и по пьесе Шатрова. Других билетов не было, я пошла на то, что было, там в финале хором пели «Интернационал» и пели плохо, а затем зал, «в едином порыве», вставал… Сегодня я ни за что бы не пошла в «Современник», потому что это очень плохой, мертвый театр…

После столицы

К Тургояк он заявился по протекции от Инны, та съехала от Руфины Дмитриевны в ту самую колясочную, которую Герман со Светкой освободили, уехав в Канаду. Ее комнате с шероховатой штукатуркой лучше всего шли сумерки. Особенно когда падали из узкого подпотолочного окна на кровать, занимающую большую часть территории.

Окна в колясочной не предусмотрены. Щель в стене пробили, когда проводили канализацию, из-за чего вся конфигурация комнаты, нестандартная и поэтому странная, работала на полный отрыв от реальности. Казалось, например, что у колясочной непомерно толстые, средневеково-замковые стены. Даже шахта лифта, поблизости прорубленная сквозь пространство, шумела и лязгала умиротворяюще, напоминая волнение души, словно бы стремящейся взмыть под крышу или, соскучившись, торопящейся вернуться обратно в тело.

Маруся работала с аутичными детками в специализированной школе, в колясочную возвращалась тише тени, падала на кровать и замирала на какое-то время, пока теплые краски не приливали сначала к лицу, а после не охватывали, согревая, все ее бледное тело. Вася знал, что до того, как начать приставать, как бы невзначай трогая Марусю примерно так же, как купальщик трогает воду у самого берега, прежде чем войти в море по самые гланды, нужно замереть сбоку с книжкой.

Да, после поездки в Москву расставшись с театром, Вася снова начал читать, хотя и не так систематически и запойно, как во времена своей учебы, как школьной, так и университетской, ведь больше ему не нужно было прятаться от реальности или стараться опережать ее, набирая научно-фантастической прозы. Удивительно, конечно, как Марусе двумя-тремя штрихами удалось сделать из этого некогда «нежилого фонда» «стильную студию в духе скандинавского минимализма».

Назревшие неизбежности

В кинотеатре «Победа» открыли мебельный салон, поэтому в кино теперь ездили в центр, где «Знамя» с крошечным зальчиком сохранило остатки «клубного показа» с обязательной вонью из хлорированного туалета, а заодно и гуляли по улице Кирова, ставшей пешеходной и бездарно превращенной в «новый Арбат».

В архив его устроил бывший сосед — отец сестер Зайцевых, «главный архивариус Российской Федерации», с которым встретились однажды у подъезда и сцепились языками. Так Вася получил работу, чтобы постоянно узнавать об успехах близняшек, которые, несмотря на немоту, делали какие-то немыслимые успехи в высшей математике и теоретической физике. Марусе он объяснял, что в эпоху, когда все предприимчивые да прагматические ломанулись в бизнес, в науке остались лишь инвалиды да бедные сиротки — люди пониженной социальной ответственности, благодарно занявшие опустевшие помещения. Маруся молча кивала. Ей нравилось все, что говорит Вася.

Однажды к Васе в архив забрел Никонов, разведшийся с очередным «островком духовности», вытащил из кармана дорогого пиджака бутылку еще более дорогого коньяка и начал жаловаться на одиночество и неприкаянность. Так они ее и раздавили, практически без закуси, среди пыльных стеллажей.

Бизнес они развели с Корецким еще на Васиной памяти, и с тех пор, словно бы освободившись от оков, Андрей резко пошел вверх и, по словам Никонова, купил нефтяную скважину. Он теперь собирается построить Софе отдельный театр, причем в самом центре Чердачинска, чуть ли не фасадом на площадь Резолюции. С. С. наконец-то дозрела до «Гамлета», так что все у них сложится как надо, ведь стабильность — признак гениальности. Наташка, пережив пару покушений на самоубийство, станет Гертрудой.

— Офелия, конечно же, Катя Крученых? Чтобы все уже точно сложилось наверняка?

— Не знаю. Не помню, кто Офелия. Ты разве не знаешь, что Катя Крученых уехала в Златоуст и вышла замуж? Теперь она, что ли, Асафьева… Или Астафьева…

Прощание со старым

Подвыпив, Никонов стал окончательно бесполезен. Он трезвый-то толком ничего не помнил, узнавая все новости в самую последнюю очередь (чему, между прочим, Вася тайком завидовал), вот и теперь самого главного, как ни бился, он добиться от Женьки не смог.

Из его невнятных объяснений выходило, что Катя уехала в Златоуст и туда к ней уже очень скоро завалился какой-то второстепенный чердачинский ухажер, некто Асафьев (или Астафьев?), которого она не рассматривала даже запасным аэродромом — настолько он был мелок и случаен. Но вот поди ж ты, встал на колено, протянул коробочку с бриллиантом, околдовал и вернул обратно в Чердачинск. Правда, в «Полет» Катя не вернулась, ибо беременна.

Но версия эта выглядела приблизительной (понятно, что Никонов знал все с чужих слов и Катя, уверен, постаралась преподнести общественности свою ситуацию в самом лучшем виде), так как Женю гораздо сильнее интересовала не судьба Крученых, но что это с ним самим-то не так. Почему Корецкий орлом, а он — даже не соколом, и бизнес все какой-то мелкий, сплошное купи-продай, без малейшей перспективы.

— А ты в политику подайся. В депутаты. Видишь, Женька, свой уровень ты уже перерос, пора тебе на широкую магистраль выходить. Тем более что еще со времен комсомольского секретарства внешность у тебя сложилась симпатичная, ты ж людям нравишься. И на предвыборных плакатах смотреться будешь как влитой.

— Да я ж не публичный, говорю плохо. В комсомоле это канало, а теперь же — конкура и краснобаев популистских развелось. Заводятся с пол-оборота, особенно при свете камер. Жириновского ж не переплюнешь?

— Его все уже видели, и это мрак. Но долго он не протянет. Его ж за версту видно. Никто не предлагает тебе стать злым клоуном, найди себе политика с большой буквы и помогай ему. Разумеется, не безвозмездно. Вот, скажем, есть весьма перспективный политик Борис Немцов, губернатор Нижегородской области. Ельцин его очень любит — он у него доверенным лицом был, и поговаривают, Николаич думает о нем как о своем преемнике. Так вот, в прошлом году Немцова избрали в Совет Федерации, а предвыборную компанию ему финансировал авторитетный, ну, ты понимаешь, бизнесмен Клементьев. Или вот как какой-нибудь Березовский, чтоб тебе было понятнее.

— У меня нет столько денег.

Голубые струи реклам бесконечно стекают с крыш

Каждый раз, дойдя до определенной кондиции (из «лексуса» извлечена вторая бутылка, водитель отпущен), Женя начинал интеллигентно, но со слезой читать стихи Цветаевой.

— И будет жизнь с ее насущным хлебом,

С забывчивостью дня,

И будет все, как будто бы под небом

И не было меня…

В первые годы Васю эта декламация умиляла, так как показывала, что в его товарищах, под спудом наносного и сиюминутного, тоже бьют чистые экзистенциальные токи. Потом его эти чтения раздражали, так как ничего, кроме этих строк, выхваченных из телевизора, Никонов не знал и тыкался в мир совершенно вслепую. А еще пил. А еще бросил сначала Хардину с младенцем, потом других, не менее достойных подруг и даже жен; теперь же, услышав проникновенные цветаевские строки, Вася не выдержал и рассмеялся. Впрочем, совершенно беззлобно. Просто так.

В колясочную он вернулся под утро, шумный, как паровоз.

— Понимаешь, Маруся, все так радикально поменялось, и только Женька остался таким же, как и прежде. Мир изменился и продолжает свою метаморфозу. Все вроде бы стоит на своих местах, но это лишь видимость стабильности. В этих домах живут совершенно другие люди, по этим улицам ходят пришельцы, в магазинах продают продукты и товары погонного производства, ничего подобного не могло быть еще пару лет назад. И когда это вдруг осознаешь, хочется спрятаться в твоих объятьях и больше никогда не выходить из нашей уютной колясочной. Совсем как твоим аутичным деткам — затвориться в скорлупе своего безлюдного мира.

— Мои детки-то — они знаешь, какие умные, не то что твои Никоновы да Незнамовы, никогда их не любила.

— Может быть, ревновала просто?

Вот цветы и цветы, и квартиры квартир

Васе нравится, что с Тургояк можно говорить о чем угодно — общий, птичий язык они вырастили еще в «школьные годы чудесные», а теперь даже в этих словах и формулах, лишь двоим понятных (все эти годы Маруся помнила их почему-то и с легкостью, без налета какой бы то ни было археологии, воскресила), не возникало потребности. Хватало взгляда, пожатия плечами, жеста рук (они у Маруси выглядели изящными по-балетному), полуулыбки, что снимало любые противоречия, действуя успокаивающе, окончательно расхолаживая. Хотя теперь Тургояк тишиной не ограничилась.

— Ой, да было бы к кому тебя ревновать.

— Тоже верно. Как же нам хорошо. Тут и сейчас.

— Потому что мне от тебя ничего не надо. А тебе — от меня.

— Тоже верно. Никогда не знал, что так бывает.

— Уверяю тебя, сплошь и рядом. Обыватели, что с нас взять? Простые, как булка кунцевская за три копейки.

— Никогда ничего не ел вкуснее кунцевской булки.

Впрочем, иногда возникали зоны «вне критики», от их обсуждения Тургояк ускользала, становилась окончательно непрозрачной. Так, она никогда не упоминала о Пушкаревой, которая пропала со всех горизонтов, окончательно и бесповоротно. Маруся считала, что ее уже нет в живых, так как в последний раз, когда она видела Лену, та уже бомжевала. После смерти тети Гали она выгнала, причем вместе с собакой, Морчкова, завела целую прорву хахалей, превративших квартиру в притон.

Впрочем, ненадолго, так как трехкомнатную, которой Илья так гордился, Лена продала, купила двухкомнатную в пятиэтажке на окраине, остатки пустила на проживанье, женихов да выпивку, а когда деньги закончились, обменяла двушку на полуторку с доплатой. Говорят, на этой стадии ее кинули или пытались кинуть, вывезли за город, отобрали деньги, сильно избили — толком никто и не знал, как Лена лишилась всех передних зубов, так как к тому времени Тургояк перестала уже с ней общаться. Последний раз Пушкарева звонила своей школьной подруге, когда умерла мама, просила денег на похороны, говорила, что не на что похоронить.

Смертью полн воротник

— А я знала, что ей нельзя доверять деньги, она все их пропьет, сначала было я начала прикидывать, как ей помочь и включиться в процесс, все-таки тетя Галя была мне не чужая, но Ленка потребовала выдать ей все наличными, а у меня все было в долларах, нужно было поменять еще, я начала ей объяснять, она уже плохо понимала, видимо, с утра уже приняла на грудь, а может быть, была в очередном запое, короче, психанула, бросила трубку и не перезвонила.

— Но ты перенабрала?

— Конечно. «Вы считаете меня легкомысленной?» Как ты мог такое подумать. У нее все время было занято.

Лишь однажды Маруся сковырнула это табу, пустилась в объяснения и рассказала об этом звонке и о том, как вскоре Пушкарева опустилась на самое дно. Как-то, проезжая на трамвае мимо какой-то помойки, Тургояк увидела, как вместе с другими бомжами беззубая Лена ковыряется в баках. И видно, что это постоянная ее резиденция, с гнездом лежбища, свитом между труб теплотрассы с коробками, в которых — все самое необходимое.

Вася словно бы учуял еле заметную волну духов «Сигнатюр», которыми Лена обычно маскировала выпитое. Но теперь в болгарском аромате, как в расползшейся марле, зияли отверстые дыры, а запах беззубого рта, лишенный свежести и благородства, фонил перегаром.

Вася всегда удивлялся зоркости Тургояк, способной мельком взглянуть (к примеру, из трамвайного окна, которое в Чердачинске чистым не бывает) на человека или на ситуацию, чтобы навсегда запомнить ее тысячу черточек и мелочей. Глаз-алмаз, которым он восхищается, очень помогает Марусе в работе, так как деточки у нее сложные, когда важны любые частности и поведенческие оттенки, мимо которых человек невнимательный и непосвященный пройдет, вообще ничего не отметив.

Железная точка

Раньше Вася думал, что таковы особенности женского зрения, жадного до всяческой мелочи, однако если вспомнить ту же Пушкареву или Инну Бендер, то они жили большими кусками (каждая — в своем изводе крупности) и, подобно героям былинных эпох, вообще без подробностей.

Вася потом мусолил внутри себя этот рассказ про взгляд из трамвая («…а мимо пролетают поезда…»), словно бы схвативший пушкаревскую агонию и успевший разложить ее, как в работах футуристов, на стадии и составляющие движения. Долго носил в себе, точно ребенка, так и не рожденного Марусей, кажется, именно тогда в их открытости друг другу возникла трещина, точнее, предчувствие ее — легкое помутнение, со временем ставшее неоперабельным. Клякса на стекле, которую не отскоблишь.

Тоже ведь какие-то мелочи, пустяки, если начать пересказывать кому-то — вряд ли оценят верно и тем более поймут: подлинные отношения невозможно увидеть со стороны и, уж конечно, невозможно пересказать. Это только в «Санта-Барбаре» все сводится к сюжету: если Мейсон Кепвелл полюбил Джину, то дарит ей кольцо, если Иден отвечает Крузу взаимностью, значит свадьба неизбежна, какие бы извержения вулканов ни случились на их беду в этом калифорнийском сезоне.

А рельсы-то, как водится, у горизонта сходятся

Внутреннее кино, запущенное оглаской трамвайной «тайны», не кончалось. Превратилось в ежедневный сериал. В нем Вася видел не только Марусю, несущуюся в вагоне, и Пушкареву, словно бы застывшую для позирования у мусорного бака, но и себя — слабого, нерешительного, без денег и перспектив. Неужели Марусю устраивает все это — избегание темы женитьбы, в котором оба навострились, как олимпийские чемпионы, вязкая воскресная скука без очертаний и границ, вечная готовность Руфины Дмитриевны к пониманию и всепрощению. Режим стыдливой экономии «от зарплаты до зарплаты»: этого пока мы себе позволить не можем и непонятно, сколько будет длиться это «пока». Отпуск планировали по отдельности. Да, они чувствовали себя устойчивой парой, но лишь в компаниях и на родительских посиделках, где только Маруся и могла наслаждаться статусом потенциальной невесты.

Возможно, из-за этого, кстати, она и полюбила тусить, постоянно звала куда-то Васю, напирала, упрашивала. Говорила, что дома скучно, глаза ее темнели. Словно очнувшись от сна, лихорадочно начинала прихорашиваться, краситься. Вася на глазах становился домоседом. В противофазе они снова не совпадали, и Маруся обижалась. Какое-то время не разговаривали, и тогда в тишине опустелой колясочной расцветали белые лилии дополнительных отчуждений, похожих на внезапное головокружение.

В Петропавловске-Камчатском — полночь

Пушкарева не шла у Васи из головы, став вялотекущей надсадой. Лишних вопросов он тогда не задал, так спокойнее. Маруся, точно по негласной договоренности, тоже особенно в его театральном прошлом не ковырялась, зачем? Непрозрачность, впрочем, росла. Загустевала. Хотя поначалу и казалась преодолимой, стоит только сказать: «Ну, в самом деле, чего ты?»

Однажды услышали из радиоточки «новую звезду израильской эстрады» со знакомым гнусавым прононсом, посмотрели друг другу в глаза и рассмеялись: Бендер добилась-таки своего. Не мытьем, так катаньем. На чужбине, ставшей родной. Маруся бросила стирку (постельное белье носили в машинку Руфине Дмитриевне, прочие «мелочи» стирали на руках — даже душа в колясочной не было), уселись на кровать и долго вспоминали, как оно было когда-то. Как ждали олимпиаду, боялись «звездных войн», мечтая построить такое бомбоубежище, чтобы спасти сразу всех советских людей, все прогрессивное человечество: солнечному миру — да, да, да; ядерному взрыву — нет, нет, нет.

— И я помню, как сейчас, эту песню не задушишь, не убьешь, конечно же, навеки с нами так и пребудет…

— Да, эта музыка будет вечной, если ей заменить батарейки… Музыка нас связала, тайною нашей стала.

— Не-не, надо лучше Инкину любимую вспомнить, так правильнее будет — песне этой ты не скажешь до свиданья, песня не прощается с тобой…

Эпилог из 1999 года

Вася не помнил, кому в голову пришла идея «крутить столик» и вызывать духов на откровенность: разум пал жертвой преждевременной встречи Нового года. В архиве ему объяснили, что праздник обязательно состоится, «несмотря на любую погоду», если предварительно встретить его с важными и дорогими сердцу людьми, так как Новый год — вообще-то (и тут, как говорил непопулярный теперь Горбачев, отданный на поругание пародистам, двух мнений быть не может) праздник семейный, радоваться ему следует дома, накануне отдав должное общению и напиткам с коллегами да друзьями.

Вот Вася как с цепи сорвался, никогда такого с ним не было: квартиры и компании мелькали перед глазами, совершенно не задерживаясь в памяти. Все время пили за надвигающийся Миллениум и за Путина, официального ельцинского преемника, обогнавшего других кандидатов (Немцова, Аксененко и Степашина) в очереди на трон.

Проспавшись на чужих пахучих подушках и буквально света белого не видя, Вася опохмелялся, и хоровод под метель начинался по новой. Девки, подружки, непонятные застолья — до конца года оставалась еще пара дней, зависли в какой-то незнакомой квартире, неуловимо похожей на все остальные квартиры Чердачинска, когда кто-то предложил вызвать дух невинноубиенной Галины Старовойтовой, она же, бедняжечка, в Чердачинске вроде родилась, правда, когда он еще Танкоградом назывался.

Тем не менее это же главное условие — человек, чей дух вызывается для общения, должен родиться там, где его вызывают, поэтому, как только буковки по кругу разложили (взяли чью-то детскую разрезную азбуку — у Васи такая же над кроваткой висела, картинки не изменились) на столе и карандаш наточили, кто-то вспомнил о прошлогоднем «резонансном» убийстве, так до сих пор и не раскрытом.

Безбородов решил, что это — очень даже хороший повод узнать, кто на самом деле стрелял в Старовойтову, однако та долго не выходила на связь и только под угрозой смены собеседника (Садыкулин предложил на выбор Игоря Талькова или Виктора Цоя, но его зашикали) начала говорить, но будто бы нехотя и крайне немногословно.

— Кто вас убил, Галина Васильевна?

— Система.

— Эта система сейчас у власти?

— Она всегда у кормила. Была, есть и будет.

Про «кормило» придумал Вася, так как на самом деле Старовойтова продиктовала «корыто». Впрочем, смысл от этого если и меняется, то не слишком. Хотя «корыто» может быть разбитым, а «кормило» нет. Но тут уже выступил Садыкулин, который объяснил, что вообще-то «кормило» — это корабельный руль и разбить его даже проще, чем корыто.

Кто убил Катю Емельянову

— А кто убил Катю Емельянову?

— Никто.

— Как она умерла?

— Несчастный случай.

Неместным Безбородову и Садыкулину пришлось объяснять, что в школьные годы исчезновенье Кати Емельяновой, красивой девочки девяти, что ли, лет, стало в Чердачинске одной из главных сенсаций брежневского застоя.

Она жила в элитном доме на улице Пушкина, была дочкой больших начальников, именно поэтому дело получило необычайно широкую огласку. Однажды Катя не вернулась из школы. Ее долго искали, фотографии показывали по Восьмому каналу в местных новостях. Кто-то вдруг вспомнил, что похожая девочка ехала на 45 автобусе, конечная остановка которого в аэропорту, ехала в сторону Первого озера. С каким-то немолодым мужчиной в темных очках, одновременно похожим (фоторобот показывали вслед за фотографией Кати) на разведчика и на шпиона.

Кажется, странная парочка сошла возле учительских садов, которые тянутся по обе стороны шоссе на Свердловск. По тревоге подняли всю милицию, присоединили к ней военных и дружинников. Прочесывали участки, раскупоривали избушки, законсервированные на зиму (Катя исчезла поздней осенью, Вася помнил ориентировку: пальто бежевое с большими пуговицами, розовый ранец, белые банты, «так же девочка была одета в сапожки импортного, румынского производства»), лазили в колодцы.

Вася предложил всем помянуть Катю Емельянову, не чокаясь. Все, а в комнату набилось человек десять скорбных лиц разной степени опьянения, молча выпили. Казалось бы, кто еще помнит про эту несчастную девочку, которая, может быть, провалилась под лед в районе Солнечного берега или же уснула в лесу, как Витя Соков, но всплыла ведь, «навеки в памяти народной» — из-за винных паров да дубильных веществ, чудны дела твои, Господи.

Близость дальнего

Вася хотел поинтересоваться, как дела у Тургояк, с которой он расстался еще до дефолта, но вовремя вспомнил, что Маруся, слава богу, жива, и тогда уточнил у Галины Васильевны, что случилось с Пушкаревой.

— Ничего.

Оказалось, что Лены нет ни на том, ни на этом свете: тело ее отсутствует, видимо, уничтожили, может, сожгли, а душа заплутала между мирами, так что даже Старовойтова не знает, что ответить.

Тут Безбородов, подзуживаемый Садыкулиным, возмутился, что Вася расспрашивает великого «политика демократической направленности» о каких-то там частнособственнических интересах и старинных знакомых, вместо того чтобы поинтересоваться об общей участи, о том, что же будет с родиной и с нами?

— А то и будет, что ничего не будет.

Тут Галину Васильевну точно прорвало. Если раньше Вася еще колебался, верить ли тому, что говорит дух невинноубиенной, то теперь он решил для себя точно не верить, так как все, что рассказывала Старовойтова, казалось совершенно невероятным.

После каждой ее реплики хотелось, совсем как в старинной комедии Леонида Гайдая, воскликнуть: «Не может быть!» Правда, в отличие от экранизации Михаила Зощенко, сейчас никому из присутствовавших при столоверчении смешно не было.

Прекрасное далеко

Встав из-за стола, Вася подошел к окну, увидел высоту пятого этажа и готический замок впереди, возвышавшийся над одноэтажным поселком. Замок? Чу, померещилось. Откуда в Чердачинске готика? Это снежинки ворожат предновогодние чудеса. Вася решил в этом году больше не пить и пошел в чужой туалет, где тоскливо пахло посторонним существованием. Свет Вася не включил (не смог найти выключатель), смыв искал наощупь. Он так и не мог определить, где находится, в чьей квартире, и как сюда попал. Странная догадка на миг ослепила его, точно врубив тысячу ватт.

— Хлеб, соль, вода, гном, иди сюда, нам нужно три волшебные палочки…

Мгновенно все сложилось. Вася увидел туалет пушкаревской квартиры, в которую его занесло пьяное, бессознательное колобродство, и это было настолько невероятно, что пересохло во рту. Он не был тут с поминок дяди Пети. Он Тургояк-то не видел уже много лет — после того как она сделала аборт и они расстались. Вася слышал только, что Маруся вышла замуж (некстати тоже за Васю), родила девочку и «очень счастлива». Тут Вася услышал голос Садыкулина, заманившего его в это логово, и точно оттаял. Рвотный спазм передернул затвор.

— Вася… Вася Бочков, ну ты где заблудился?

Здесь я, здесь, мысленно прокричал Вася в ответ и, толкнув дверь, убедился, что это действительно бывшая квартира Пушкаревых, в которой уже давно живут другие люди: обстановка изменилась, мебель, линолеум, окрас стен, даже дверь в зал с книжными стеллажами во всю стену (когда здесь жила Лена, она была составлена из ряда небольших стекол, впрочем, как и точно такая же дверь в гостиную пятью этажами ниже — в когда-то их трехкомнатной, где теперь, как ему сказали, поселился мент с женой и детьми) — все стало иным. Дверь заменили на глухую, линолеум мышиного цвета — на псевдодорогой паркет, перемены можно было отмечать и дальше, даже запах стал чужим, менее плотным, более жизнерадостным. Хотя теперь Вася отчетливо ловил носом запавшие в него нотки из предыдущей жизни. Ему стало нехорошо, замутило.

Вспомнив про башни в окне, Вася подавил желание рвануть на кухню в противоположной стороне квартиры и полюбоваться напоследок (почему напоследок?) на треугольные флаги с драконами. Однако сам же себя и тормознул: во-первых, дополнительная потеря времени, во-вторых, забоялся вместо замка увидеть на месте поселка новые типовые многоэтажки. Подступив вплотную к дороге, некогда обозначавшей край мира, они всегда теперь глядят в чужие окна.

Собравшись с силами, ничего не говоря, словно боясь, что застукают и от этого станет лишь хуже, Вася быстро обулся, оделся, вышел в подъезд и тихо прикрыл за собой дверь. Проконтролировал, чтобы не хлопнула.

Господи, это же был родной подъезд, кто бы мог подумать, что судьба сыграет с ним такую петлю, когда в пятиэтажке уже не останется никого из школьных соседей, которые, как когда-то казалось, будут жить здесь вечно, точно приклеенные. Но даже Янка съехала с четвертого этажа, не говоря уже о Инне Бендер из второго.

Вася спускался вниз и смотрел на запертые двери. Здесь жил Таракан, интересно, что с ним стало? Был ли он любовником Любки, или же это только грязные сплетни «дома образцового социалистического общежития», которые самозарождались в бетонных перекрытиях. Правду теперь никто не узнает.

Вася остановился на втором этаже, где когда-то жили Соркины и Тургояк с родителями и сестрой Светой.

Мимо своей квартиры (дверь та же, как и почтовый ящик, слегка вдавленный кем-то на месте надписи «для писем и газет», из-за чего журналы, остро пахнувшие типографской краской, застревали в его узкой щели и рвались) и соседней квартиры Козыревых он проскочил как можно быстрее, не оглядываясь. Будто гнался кто следом или гнал его скорее на свежесть.

Сбежал по лестнице предбанника вниз, резко толкнул дверь, которая когда-то крепилась тугой пружиной и стреляла каждый раз, как советское шампанское, а теперь безвольно висела на непонятных соплях, выбежал под козырек.

В лицо ударил отрезвляющий вечер.

Начинало темнеть.

Шел снег, из-за чего день казался еще короче и как-то теснее.

Вася перевел взгляд на соседскую пятиэтажку и увидел сестер Зайцевых. Ну конечно, кого, если не их? Остальные ж разъехались или поумирали, а ему, для закрепленья урока, нужно обязательно встретить кого-то из прежней жизни.

Сильно повзрослевшие, в одинаково коротких шубках, они, пользуясь свежестью новогоднего снега, выбивали ковер. Темно-зеленые ромбы вписаны в коричневые квадраты — примерно такой же висел и в Васиной гостиной над диваном, тоже темно-зеленым, в мелкий двойной рубчик, — когда переезжали на Российскую, ковер забрали с собой, а диван нет.

Сестры Зайцевы боролись с ковром на том же самом месте, меж домов, где когда-то и они каждую зиму точно так же выбивали свои семейные вещи. Резко озябнув, Вася тем не менее стоял, смотрел (курить не хотелось и вообще ничего не хотелось, словно на время умер — и подглядываешь за бытием изнутри небытия), как они бросили его ворсом на снег и как следует потоптались по нему сапожками.

После перевернули на снег тыльной стороной.

Бросили. Расправили. Припорошили со всех сторон, точно стиральным порошком, втоптали снег в ворс.

Взяли в руки щетки. Присели для удобства.

Пока переворачивали (Вася видел, что тяжелый ковер дается близняшкам с усилием), на белом, ничейном снегу отпечатался его, повторяемый пылью, узор.