ЧУЖИЕ СЛОВА

Сергей Солоух — писатель. Родился в 1959 году в Ленинске-Кузнецком. Окончил Кузбасский политехнический институт. Автор нескольких книг прозы, а также книги «Похождения бравого солдата Швейка. Комментарии к русскому переводу романа Ярослава Гашека» (М., 2015). Печатался в журналах «Новый мир», «Знамя» и других периодических изданиях. Живет в г. Кемерово.

Сергей Солоух

_*

ЧУЖИЕ СЛОВА

На исходе весны тысяча девятьсот восемнадцатого года одно из немногих, если не единственное в то время боеспособное подразделение бывшей русской армии, сорокатысячный чехословацкий корпус, передислоцировалось из замирившейся с немцами большевистской России в воюющую покуда Францию. Через Владивосток. Десятки медленно, один за одним двигавшихся на восток воинских эшелонов растянулись по всему Транссибу от Волги до Приморья. Едут, едут, глаза мозолят, мысли занимают ответственных и не очень работников тысячи и тысячи опытных, сплоченных и, главное, вооруженных людей. И день за днем, и день за днем... В конце концов это глаза мозолящее нечто, взрывоопасное, неподконтрольное и тягомотное, начинает всерьез пугать и раздражать. В первую очередь, конечно, немцев. Свежее, боевое пополнение, да еще такое, на Западном фронте радости германскому генштабу не обещает. Граф Мирбах на чай и шахматы зовет наркома Чичерина. В свою очередь и большевиков, наркомов по внутренним делам, навроде Сталина и Троцкого, порядком нервирует такая масса чужих людей в форме и под ружьем на своей собственной территории, да еще и под командованием царских офицеров. Русских, за очень небольшим, но, впрочем, весьма значимым исключением. Сейчас объявили нейтралитет, а завтра ну, кто их, чертей, знает. В общем, лезут, лезут в голову мысли, разные мысли. Нехорошие мысли. И, чтобы не пугали, является совсем простая, но очень самонадеянная: а давайте их разоружим! На мелкие, нестрашные бригады распатроним и отправим не во Владивосток, а под конвоем на местные сельхозработы, скажем, а тех, что потолковей, в ремесленные мастерские. Нет корпуса — и нет проблемы.

И начинают летать телеграммы из центра на периферию, в Пензу и в Красноярск. Но вот беда, доходят не только до адресатов, но и до супостатов. Такое уж свойство тогдашних телеграфных проводов. Делиться электричеством. В результате на волне тревожных настроений и все более и более укрепляющихся подозрений двадцать третьего мая восемнадцатого года в городе Челябинске собирается совет командующих поволжской (поручик Чечик), уральской (подполковник Войцеховский) и сибирской (капитан Гайда) маршевых групп чехословацкого корпуса. Мнение общее — готовится вероломное предательство и промедление смерти подобно. Не надо оглядываться на командующего корпусом генерала Шокорева, не надо слушать взятых в заложники в Москве членов Чешского национального комитета, не надо думать о Франции и союзниках — надо отобрать у большевиков дорогу. Транссиб и все, что к нему прилегает. И ехать. Спокойно ехать домой с оружьем в руках и гордо поднятой головой.

Ну, что же, сказано — сделано. И вот уже днем двадцать пятого мая в городе Новониколаевске, будущем Новосибирске, первым, просто по праву своего передового часового пояса, капитан Радола Гайда отбивает телеграмму еще дальше на восток, капитану Эдуарду Кадлецу (здесь и везде далее перевод мой — С. С.)

«Нужно еще добавить, что с капитаном Кадлецем, заместителем командира 7-го полка, мы давно уже проработали разные вопросы того, как будем держать связь, если обстоятельства все-таки вынудят нас нарушить нейтралитет. Были у нас свои коды, заранее согласованные секретные сообщения и прочее. Так, например, фраза „Передайте депешу комиссару” означала: „Захватывайте город”, так что самый строгий большевистский цензор не нашел бы ничего подозрительного в такой телеграмме и своей же резолюцией „разрешить передачу” решил бы участь города. Именно поэтому первой же моей обязанностью после завершения совещания с моими офицерами была отправка телеграммы Кадлецу. Через два часа я уже получил лаконичный ответ: „Депеша доставлена”, и это означало то, что Мариинск наш»^[1].

Еще через сутки, двадцать шестого мая, на Урале, уже русский офицер на чешской службе Сергей Николаевич Войцеховский делает запись в своем дневнике, много точнее и прозорливее, чем чехословак Гайда, определяя масштаб начавшегося:

«Война! Сегодня ночью <...> мои части без всяких потерь захватили весь Челябинск. У противника убиты четыре пленных^[2] и ранены два русских. Мой план обхвата показал себя отлично. В казармах спящими были окружены и захвачены два советских полка (около двух тысяч пленных) силами всего только 250 моих стрелков! Добыто очень много винтовок (еще не подсчитаны), пулеметы, грузовики и около 14 пушек. Перехватываем и читаем испуганные телеграммы советских органов из Екатеринбурга, которым совершенно очевидна вся серьезность их положения. Однако и наше положение, даже при выдающейся победе, совсем непростое, ждет нас много сложностей и трудностей, и, конечно, потерь. Но сам я наконец-то в своей тарелке»^[3].

Да, Сергей Николаевич не ошибся, «много сложностей и трудностей, и, конечно, потерь», именно так, ровно сто лет тому назад с восстания чехословацкого корпуса и почти моментальной потерей большевиками контроля над огромной территорией, простиравшейся от Волги до Тихого океана (за пяток, другой стремительных недель), началась в Сибири Гражданская война. Война, в которой судьба отвела чехословакам вовсе не скромное место случайной инициативной группы, большую кашу заварившей и смывшейся, как им действительно хотелось, в Европу. А одного из ключевых участников, пусть и против воли и желания большинства прежде всего солдат этого корпуса, страшной народной бойни тысяча девятьсот восемнадцатого — тысячи девятьсот двадцатого, в чужой стране. Факт не то чтобы совсем забытый, но совершенно не освещенный, не обдуманный, не вставший в цепочку прочих, взаимосвязанных в общественном сознании родной страны. Что удивительно. Ведь кроме забытых, давно заброшенных, а то и вовсе уничтоженных могил на нашей сибирской, а еще раньше украинской земле оставили наши братья, самые западные славяне, обширную литературу о своем русском анабазисе. Начавшемся отнюдь не на станции Мариинск в тысяча девятьсот восемнадцатом, а в сентябре тысяча девятьсот четырнадцатого в Киеве, после того как растроганный русский император Николай Второй в ответ на верноподданное обращение чехов, проживавших на территории тогдашней русской империи (почти 100 тысяч человек!), дал добро на создание первого чехословацкого вооруженного формирования для борьбы с общим врагом славян — германцами:

«…после аудиенции царь говорил обер-прокурору Святейшего Синода В. К. Саблеру: „Здесь было последнее время много депутаций, но ни одна не произвела на меня такого впечатления, как чешская. Дай Бог помощь чехам и словакам”. После этих слов царь подал В. К. Саблеру чешский меморандум, попросил его читать вслух, так как хотел еще раз послушать. В его глазах появились слезы»^[4].

И вот вся эта наполненная «сложностями, трудностями, и, конечно, потерями», но в то же время и необыкновенным энтузиазмом, надеждой, верой и победами, да, победами, и не только в Сибири над полубоеспособными в тысяча девятьсот восемнадцатом большевиками, но и далеко на западе, и раньше, много раньше под Зборовом и Бахмачем над железными и неумолимыми немцами, история оставила многостраничное и многотомное литературное наследие. Истории превращения маленькой Дружины через полк в Чехословацкий корпус, а потом и Легион летопись шести лет пребывания вооруженных чехословаков в России понятным, но, увы, обидным образом и сейчас, сто лет спустя, закрытые для русского понимания и осмысления, словно ядро заветного орешка, в неодолимой скорлупе такого как будто бы созвучного и близкого и в тоже время отчетливо чужого чешского языка. Да, не переведены романы, а их только самых известных десятки. В том числе эпическая пенталогия Рудольфа Медека «Анабазис» («Огненный дракон», 1921; «Великие дни», 1923; «Остров в буре», 1925; «Могучий сон», 1926; «Анабазис», 1927), объемная трилогия Йозефа Копты «Третья рота» (1924); «Третья рота на магистрали» (1927); «Третья рота дома» (1934) и задуманный с той же широтой романный цикл Ярослава Кратохвила — «Река», правда, не ушедший дальше первых двух книг первого же тома, скромно, но очень логично названного «Истоки» (1923 — 1934). Не переведены рассказы и повести Яна Вайса «Барак смерти» (1927) — еще одна тесно увязанная тема — русский плен; Вацлава Каплицкого «Горностай» (1936) — плен уже собственный чешский во Владивостоке; новеллы Вацлава Хаба о боях и людях как в форме, так и без нее, и русских, и чехословаков, «Бахмач» (1930); а также продолженье «Мариинск — Кунгур» (1931). В тут же несметную копилку недошедшего пока и множество разнообразных стихотворных сборников — Франтишка Кубки, Олдржиха Земека, Йозефа Немаста и все того же неугомонного многостаночника Рудольфа Медека, который среди прочих художественных и не очень форм также и драмой «Полковник Швец» (1928) вошел в историю чешской легионерской литературы. А рядом с ним еще полдюжины имен, на том же поприще сработавших, включая и такое прославленное не только военной или русской темой, как Франтишек Лангер. Его пьеса о феврале 1919-го называлась «Кавалеристский дозор» (1935). Вот сколько перечислили. А можно легко еще, еще и еще, и в том числе просто документ, свидетельство, пусть не такое же объемное, но не менее значимое для матери-истории, чем «Очерки русской смуты» генерала Деникина или «Записки» барона Врангеля, — книга «Мои воспоминания» (1920), чешского генерала на русской службе, командующего Северной армией адмирала Колчака Радолы Гайды. Да, сотня. Сотня томов, книжек в обложках и без, тонких брошюр и толстых гроссбухов. Иллюстрированных и с одними словами. Но все о России, о Сибири, Украине, Урале, Киеве, Ташкенте, Омске, Красноярске и Владивостоке. О Мариинске и Кунгуре. О нас. Нам совершенно неизвестных. Не прочитанных, не обдуманных, не осмысленных.

Чужих слов. Иногда очень и очень приятных, как те, что писал бесконечно влюбленный в Россию и застрелившийся от отчаяния осенью 1918-го в Башкирии Йозеф Иржи Швец, тот самый полковник, православный человек, оставивший после себя «Дневник», изданный в 1929-м в Праге, на чешском, конечно, же на чешском. Или вот тех, что со всей душевной щедростью не жалел генерал Гайда, когда речь заходила о его замечательном подчиненном Анатолии Пепеляеве. Герое романа Леонида Юзефовича уже другого века, XXI-го, «Зимняя дорога». Но кроме таких случались и другие слова. И взгляды. Порою и не очень доброжелательные, а то и вовсе злые.

Ну вот хотя бы пристальный и неравнодушный взгляд редактора, журналиста, переводчика и вместе с тем легионера Вацлава Хаба. Человека, не лишенного художественного дара и даже поэтических наклонностей. Словно достойный ученик русских акмеистов, он вещно и наглядно описывает в своей книжке «Мариинск — Кунгур» ночную мглу перед решающей атакой чехословаков на позиции красных, что, бросив сам Мариинск, окопались за невзорванным мостом на восточном берегу речки Кии:

«Небо было настолько низким, что казалось, закури кто-нибудь сигарету, дыму некуда будет подниматься. И так было неясно, как будто пряжа висела над головой. Через каждую звездочку-две прошли крестом. Свисают нити аж до самой земли, и все спутаны, что выходит из них из всех одна нечесаная грива небесного коня. И такая уж она нечесаная, что санитар и не сморгнул бы, когда бы вместо сырых капель стали бы падать с неба гниды»^[5].

Забавно. Но трогает не это. Задевает совсем другое описание все в том же тексте. Совсем не поэтическое, но тоже очень, очень вещное, просто физиологическое. До боли материальное. Первая встреча с белыми. Подоспевшими из Новониколаевска на добивание все тех же красных за речкой Кией.

«Все поле боя было окружено бойцами. Русские верховые части против большевистских добровольческих формирований разъезжали по дорогам округи и возвращалась, ведя за собой десятки утомленных и измученных людей. У всех требовали указать „комиссаров”, чтобы расстрелять. А их там не было вовсе — либо убиты, либо улизнули. Только командиры маленьких отделений и взводов, они стояли бледные и готовые к смерти, если вдруг какой-нибудь испуганный верховыми человек указывал на одного из них как на комиссара. Били их нагайками, по головам, плечам, рукам, отчего плакали они как дети. Чехословаки ругались, пытаясь унять раж верховых, и одного едва не стащили с коня. С неохотой они наконец засунули нагайки за пояса, и после этого впервые через зубы воина освобожденной страны выскочило слово, которое стало потом в их рядах привычным — „чешская сволочь”! Кавалеристы были оскорблены до глубины души, что кто-то чужой, кто еще месяц назад и права слова тут не имел, вдруг захотел отобрать их нерушимое право, святое право, переданное от отца к сыну, — бить своего же человека нагайкой, пока не истечет кровью»^[6].

И вот тут-то замираешь. Здесь больно ранит чужое слово. Чужой, предельно грубый и прямой материализм наотмашь бьет по собственному, родному, нежному идеализму. Нет, это не было освобождение одних другими. Красивое и благородное противостояние добра и зла. Гражданская. Это было насилие. Непрошенное и беспощадное. Да. Битва двух насильников за обладание одной страной. И победил не тот, кто был народу ближе и понятней, а тот, кто был грубей, безжалостней и кровожадней. И лучше вооружен, и лучше накормлен. И организован.

Страшная штука. Как будто бы мелкий, незначительный эпизод, миг в череде тысячи дней Гражданской, но совершенно по-другому, с особой простотой и ясностью начинаешь воспринимать то, что так рано начал говорить Владимир Каппель:

«Не нужно ни на одну минуту забывать, что революция совершилась — это факт. Народ ждет от нее многого. И народу нужно что-то, какую-то часть дать…»^[7] (1918)

и так поздно, слишком поздно осознал Петр Врангель:

«Армия должна нести крестьянам землю…»^[8] (1920).

Да, февраль не был случайностью, и любой, кто хочет не изнасиловать страну, а дать ей жизнь — должен, обязан понять ее, а не себя. Ее! Тогда она пойдет, потянется за тем, кто понял. А вышло, что просто легла. Легла под того, кто подмял. Оказался грубее, безжалостнее и кровожадней. Стоит ли после этого удивляться, что вдруг освобожденная и наконец предоставленная сама себе, словно и не жила эти сто лет, была в анабиозе, и вот проснулась с той же мыслью, с какой загнулась, заснула под пятой победителя в двадцатом. С лозунгами Тамбовского восстания и Кронштадтского мятежа — а дайте нам Советы! Советы, «но так, чтобы еще и торговать». Да, рынок нам, но власть свою! Особенную.

Тяжелые мысли, но ясные, здоровые. Хотя и рождены словами вроде бы чужими, неродными. А, впрочем, такими ли неблизкими и неродными? Хороший вопрос. И лучший ответ, быть может, самый ясный и прямой — вступительное слово Станислава Николау к воспоминаниям чешского генерала на русской службе Радолы Гайды:

«Сибирь! Двойное эхо в имени твоем для нас.

В первом — земля морозов, снега, земля для изгнанников, что в тихом отчаянии считают дни, когда уже смогут вернуться на запад. В другом — это земля великого будущего, зовущая к делу, к работе в ощущении расцвета, который ждет край, богатства которого не только еще не подсчитаны, но, в сущности, еще даже и не открыты.

Судьбоносно отзывается в чешской душе сам звук этого имени — Сибирь, как звук полевого горна, пробуждающего ото сна к веселой работе на великое дело освобождения, к вере в будущее народа. Много воды утекло, прежде чем Сибирь потеряла клеймо каторги и ссылки, много воды утекло, прежде чем мир узнал о народе центральной Европы, закованном в австрийские кандалы. Постепенно узнавал мир о существовании нашего народа в сердце Европы, и так же постепенно ширилось и знание о великой, необъятной области, хранящей богатства, доселе неведомые.

Почему у народа нашего и у Сибири такие схожие судьбы? Потому что и тот и другой лежат в сердце континента и с моря неприступны»^[9].