МАСТЕР ЭПИЗОДА

*

МАСТЕР ЭПИЗОДА

Нелли Воскобойник. Очень маленькие трагедии. Иерусалим, «Rashel Torpusman», 2017, 332 стр.

Есть такое довольно распространенное заблуждение: каждый человек может написать по крайней мере одну хорошую книгу — о себе самом. Работая много лет редактором, я убедился на своем опыте чтения рукописей, что это даже не близко к истине — это просто не имеет к ней никакого отношения. Я прочел очень много мемуаров, дневников, рассуждений, основанных на личном опыте… И практически всегда это предсказуемое с первых страниц нагромождение общих слов, в которых редко-редко мелькают удивительные эпизоды, тут же заваленные словесным хламом. (Самые тусклые воспоминания, кстати, пишут военачальники, политики и дипломаты — они еще и счеты сводят со своими давними противниками, что совсем нелепо.)

При этом я твердо знаю, что многие люди, присылающие свои рукописи в редакцию, прожили интереснейшую жизнь, полную драматических коллизий, в которой были смешные до абсурда и трогающие до слез моменты. Но как только человек берется эту свою захватывающую жизнь описывать, с ним происходит примерно тоже, что со строителем трамвайных линий в Старгороде инженером Треуховым, который так много хотел сказать на митинге по поводу открытия трамвая, но, когда поднялся на трибуну, вдруг его переклинило и он выдал: «Товарищи! Международное положение…» Ильф и Петров в «12 стульях», описывая этот эпизод, не столько даже смеются над инженером, сколько сочувствуют этой его хронической неспособности сказать свое, а не множить штампы и клише.

Но ведь бывает… Бывает, но очень редко. Что нужно, чтобы рассказать историю своей жизни такой, какая она была, чтобы она осталась? Нелли Воскобойник нашла решение. Не уверен, что оно подойдет всем. Не уверен, что оно подойдет хоть кому-нибудь еще. Но ей удалось.

Чтобы рассказать свою жизнь, именно свою жизнь, а не лекцию о международном положении, нужны две вещи: чтобы это было действительно необходимо самому рассказчику и чтобы его не волновало «величие замысла».

Если есть «величие замысла» — можно уверенно сказать, что ничего хорошего не будет. Все великие замыслы стандартны и скучны, потому что к жизни самого рассказчика они отношения не имеют — они ему чужие. Все великие книги (в том числе и те, про которые потом будут говорить, что в них это величие замысла есть) писались и пишутся, потому что человеку необходимо сказать что-то очень простое и очень свое, а там уж как пойдет.

Случилось так, что у Нелли Воскобойник есть и первое и второе. Первое связано с трагической страницей ее жизни: «Мы с Левой поженились, когда мне было двадцать три года. Через тридцать пять лет он умер, и моей жизнью завладела пустота. Несколько лет я в ней барахталась, пока не стали появляться твердые островки Левиного присутствия — эти рассказы» (вступительные слова ко всей книге). И Воскобойник написала книгу, состоящую из «очень маленьких трагедий» — коротких биографических эссе, очень напоминающих внезапные вспышки воспоминаний, которые мы вдруг переживаем, услыхав звук или фразу, почувствовав запах или вкус. Задача перед Воскобойник стояла вполне прустовская — «поиски утраченного времени», а решение нужно было найти свое.

Творчество рождается чаще всего не от избытка, а от недостатка. Нормальный человек книг не пишет, потому что ему не до книг — он живет, а жизнь интереснее, чем книга, даже если эта книга твоя. Нормальный человек похож на целое яблоко. Но есть люди, похожие на надкушенное яблоко. Им просто необходимо как-то этот недостающий осколок своего бытия компенсировать, чем-то заполнить, и тогда они берутся писать.

Случай Нелли Воскобойник — редкий, потому что такая неполнота бытия почти всегда рождается вместе с человеком и писать он начинает рано, еще в молодости. Чем старше человек, тем меньше шансов, что слово ему подчинится. Попробовать-то, конечно, можно, но вот удача почти гарантированно сопутствовать не будет. Взрослый человек — серьезный человек, ему байки травить не по возрасту, ему сразу «величие замысла» подавай.

Нелли Воскобойник удержала от этого «величия» самоирония, иногда безжалостная: «Я очень уважительно отношусь к своей персоне, но визуальная сторона — самая слабая грань моей личности. Я смолоду невзрачна, двигаюсь неловко и, если случайно вижу себя в зеркале, не успев собраться, чтобы соответствовать своему внутреннему образу, — ужасаюсь и не могу смириться, что именно это я и есть» («Доктор Бродский»). Очень редко женщина в любом возрасте так отзовется о собственной внешности, тем более публично.

Последняя в книге «очень маленькая трагедия» так и называется «Послесловие, или Величие замысла». Я приведу несколько фрагментов.

«„Колька Игнатьев снова разругался с родителями. Он натянул куртку, надвинул на лоб капюшон, выскочил на лестничную площадку…”

А дальше пойдет-покатится про свободолюбивого, но неопытного Кольку, с его вертлявой девчонкой и непреодолимой страстью к играм-стрелялкам. Скучно-то как... Нет!

„Глэдис Фитцкларенс сидела за своим изящным секретером и писала утренние письма... Легкий грогроновый капот…” Боже мой! Пока я доберусь до того, кому и что она пишет, пройдет пятнадцать страниц… Это я, конечно, не потяну…

Но можно попробовать что-нибудь более боевитое.

„— Монжуа и Сен-Дени! — вскричал Готфрид де Клермон-Тоннер, пришпоривая коня и увлекая за собой весь отряд, следовавший за ним из овернского имения до самого сердца сарацинских укреплений Святой Земли…”

Э-э-э, сейчас, пожалуй, Готфрид разойдется так, что прольются реки крови. Его уже не остановишь... Нет! И он — герой не моего романа.

А могу я рассказывать про себя, своих одноклассников, подруг, пациентов и соседей, про давно умерших бабушек и дедов, про учителя физики, в которого я была влюблена, отчего и выбрала свою несуразную специальность… писателем мне все равно не бывать. Не хватает величия замысла».

Игра жанрами, которую устроила здесь Воскобойник, последовательно их примеряя, как платья, и отбрасывая, потому что не к лицу и не по фигуре, показывает, что выбор жанра, который она в конце концов сделала, — это не случайность, не вдруг она забрела на эту частную территорию, только свою и ничью больше. Этот выбор — осознанный. А вот это уже талант, потому что таланту нужна не только «нехватка» мира с миром, но еще и избыток средств для восполнения своего личного мира. А здесь все совпало.

Нелли Воскобойник выросла в Тбилиси, окончила физфак университета. Когда она себя спрашивает: «А вот интересно, смогла бы я сейчас взять интеграл по замкнутому контуру?» — сердце мое теплеет, но тут же хочется проверить: а как у меня-то самого с этими «интегралами по контуру»? Не все еще забыл? Вроде нет.

Нелли Воскобойник — из евреев-ашкенази, в 90-м она эмигрировала в Израиль и сейчас работает в госпитале. Все это она описывает в своей книге, и у меня нет ни малейшего сомнения, что ничего здесь не придумано — все точно, как в официальной автобиографии. Все так и было… Вот только так, да не так. В этих коротких историях Воскобойник удается сохранить не только фактическую сторону своей жизни, но еще и случайность, и абсурд.

Она выбрала точную форму: нет, не надо многотомных воспоминаний, ведь они при ближайшем рассмотрении — не твои. Они выстраиваются на твоей жизни, как на канве нарратива. А эта канва довольно банальная, небанальны только случайности, потому что они случайны — их не вычислишь, не выведешь, они просто были, они были такие, как были, и потому единственные, в них-то и хранится время.

Человек не помнит свою жизнь, как связное повествование. Так уж мы устроены. Так устроен наш мозг, наша память. Максимум, что нам удается сохранить и что остается в нашей «эпизодической памяти», — это как раз эпизод (потому она так и называется). Эпизод — это несколько кадров «видео», две-три фразы диалога, вкус хачапури или коньяка, взгляд на себя в зеркало или ощущение бессмертия, реального, как «запах свежего грузинского хлеба».

Но эти короткие эпизоды — только они и есть подлинные, а любое связное повествование — это уже реконструкция, которой нужны внешние опоры: дневники, книги (много-много книг), альбомы фотографий...

То уникальное, что один человек может рассказать другому, — это только он сам, а в основе его — память, а память состоит из эпизодов. Эти эпизоды имеют разную яркость и точность. Время смазывает кадр: контуры размываются, цвета выгорают, слова выпадают из реплик, заменяются другими...

И вот человек садится… Нет-нет, не садится, садиться как раз необязательно, даже вредно, пожалуй. И вот человек сосредотачивается, закрывает глаза и видит свое прошлое на обратной стороне век, видит те несколько секунд, которые в памяти еще сохранились, и пытается их описать. Это в точности письмо с натуры, это те лоскутки реальности, из которых можно сшить покрывало. И шить будет трудно. Реальность будет ускользать. И придется останавливать кадр — и вспоминать, вспоминать, вспоминать... Но человек, сосредоточенно думающий о прошлом, поднимающий из памяти свою жизнь, лучше всего вспоминает, когда он описывает — подбирает слово, пробует его на точность: то? Нет. Может быть, это? Опять нет. Да какое же здесь слово-то? Попробуй вспомнить, как это было на самом деле, и тогда слово придет.

Какой вкус был у аджарского хачапури, который Нелли с мужем ели в Батуми много-много лет назад? Как его описать? Вкус ведь практически неуловим, его нельзя описать прямо, только через уподобление, через визуальную картинку, которая вообще-то вкус не передает. Может быть, так?

«В ресторане не оказалось свободного столика, и нас подсадили к мужчине, который обедал с мальчиком лет десяти... Мы осведомились о качестве хачапури, сказали друг другу несколько вежливых слов и подозвали официанта. Наш сосед не вмешивался, пока мы делали заказ, но по завершении сказал по-грузински: „Счет принесешь мне!” Мы поняли, удивились и стали протестовать. Грузин спокойно и даже как-то прохладно пояснил: „Люди, сидящие за моим столом — мои гости. Мои гости не платят”. Он говорил нам, но обращался к своему мальчику. Речь его была негромкой, но категорической, как тот императив. Мы не посмели отказаться и сорвать урок, который отец преподносил сыну» («Аджарские хачапури»).

Я уже говорил, что Воскобойник по образованию — физик, и потому математикой она занималась всерьез. Великий математик Владимир Арнольд в своих воспоминаниях о другом великом математике — Рохлине — написал: «Владимир Абрамович прекрасно понимал, что как бы не была велика формальная экономия времени при дедуктивном изложении „от общего к частному”, содержание лекции для обучаемого не больше чем набор хорошо и до конца понятых примеров»^[1]. (Кстати, книга Арнольда «Истории давние и недавние»^[2] построена точно так же, как книга Воскобойник, — она состоит из коротких автобиографических историй).

Пример имеет большую объяснительную силу. Но если в математике одних примеров все-таки недостаточно и изложение от «общего к частному» все равно разбирать придется, то в литературе это не так. Яркий пример сдвинет пласты личного опыта и памяти читателя, и он вдруг что-то поймет, может быть, не во вкусе хачапури, а в том, какая она — страна Грузия.

Почему мы так хорошо запоминаем анекдоты и байки? Потому что они в точности соответствуют возможностям нашего мозга — он сохраняет эпизод. Но у Воскобойник ее «дней минувших анекдоты» и «очень маленькие трагедии» вдруг уходят на большую глубину и помогают не только запоминанию, но пониманию.

Я ловлю себя на том, что помню многие истории из этой книги. Я могу их пересказать, как эпизоды своей жизни, они легли в мою «эпизодическую память», они стали «хорошо и до конца понятыми примерами».

Я не узнал никаких новых теорий, никакие длинные дедуктивные цепочки размышлений, никакие повороты сюжета мне не мешали — я просто наблюдал и разделял чужой опыт, который становился моим. Нет, не все эти истории одинаково удачны, но даже сбои важны: они демонстрируют неоднородность памяти, ее слабость. Не только памяти Воскобойник, но моей тоже. И вместе эти истории собираются в живой, неостывающий объем.

Когда я читал эту книгу, я отдыхал, но не так как отдыхает человек, который смотрит увлекательный боевик. Мне было комфортно от того, что передо мной ставили задачу и чуть подталкивали к решению, а находил я его сам.

Я уже приводил слова Воскобойник: «...писателем мне все равно не бывать. Не хватает величия замысла». И я думаю: может, Бог с ним с «величием», может, Нелли Воскобойник напишет еще одну книжку «очень маленьких трагедий», и я получу еще одну порцию... нет, не хачапури, чего-то куда более существенного. Жванецкий, перечисляя все действительные ценности жизни, среди совсем небольшого списка назвал «беседу с умным». Вот эту беседу я бы продолжил.