НИГУН НАДЕЖДЫ?

*

НИГУН НАДЕЖДЫ?

Сергей Круглов. Царица Суббота. Послесловие Дм. Строцева. М., «Воймега», 2016, 76 cтр.

Сергей Круглов удивил. Хотя, думаю, желание удивить было последней мотивацией при составлении им этой книги. Именно при составлении: практически все тексты, образовавшие собой «Царицу Субботу», были опубликованы ранее. Таки, разве в таком случае можно уже друг друга удивить? Оказывается, можно. Причем удивление это будет как минимум двух уровней, двух степеней.

Первое и довольно малое удивление определено тематикой. Да, совместная книга Круглова и Бориса Херсонского^[1] также касалась еврейской темы, но там была все-таки игра, наличие маски. Тексты, написанные Кругловым от имени Натана, весьма узнаваемы по стилю: утешительные, без желания утешить. Во всяком случае — без акцентированного желания. Вроде бы чуть отстраненные, вроде бы говорящие о разных и посторонних личностях, однако в каждом отдельном тексте понятно, на чьей стороне автор. Опять-таки без лишней акцентуации. Причем в персонажах, коим следует быть весьма неприятными, неизменно проступает человеческое. Скажем, дед-антисемит привел в музей внука. Рассказывает о гибели на кресте:

<…>

Ну, вот эту дырку —

Сделали злохищные иудеи.

А вторую? — спросил внучек.

Ну… вторую…

Вторую — сделали другие народы.

А вот эти, в ногах, — кто?

Третьи и четвертые народы? Да, деда?

А вот эти дырки —

Следы от без одного сорока ударений,

А на лбу — иголочные дырки,

Несть числа, полные вязкой крови?.. <…>

Получается и подтверждение известной цитаты про «со времени Исуса невиновных нет», и герой-то стиха уже не такой противный. Добрый он, этот герой. Например, от половины нанесенных дыр библейский народ отговорил перед внуком. Все виноваты. Этот стих можно ведь и так интерпретировать, да? Ну, сколько там кровей было намешано меж солдат Десятого Легиона Империи?

Говоря о вещах крайне трагичных (а стихов об этом у Круглова много), автор сохранял нам в прежних книгах и чтениях ощущение небезнадежности, ощущение, что вот это вот все — оно не зря. К примеру, если кто не выжил, это не значит, что тот не спасся. Вот кусочек текста про маленькую девочку, захворавшую такой непростой болезнью, как рак, и про тех, кто ее обнимает:

Не то чтоб это они любят Римму: скорее любовь

Сама здесь поселилась, в восьмой палате.

И последняя линия обороны всегда присутствовала, оставаясь общей для всех, но очень личной для каждого:

Поднеси меня к губам, Господи,

Дохни на меня:

Пусть они убедятся, что Ты жив.

Удивительно, однако, что максимальной ясности этот тип высказываний Сергея Круглова достиг не в стихах, а в маленькой прозаической книжке «Птичий двор»^[2]. Хотя прозаической ее можно назвать весьма условно: ближе к прозе в обычном смысле термина были его заметки из дневников, изданные под названием «Стенгазета»^[3]. В «Птичьем дворе» же были неортодоксальные притчи. Только не «православные коаны» и не что-то в духе Идрис Шаха, а просто так притчи. Аккуратные, ненавязчивые и вроде без морали. Некий момент дидактики, конечно, существовал, это неизбежно для притчи. При чтении в голову приходили странноватые сближения. Например, вспоминался Виктор Астафьев: в тех своих проявлениях, когда он вдруг забывал о неприязни к людям оптом и русским людям в частности. Но в целом особого желания к поиску ассоциаций не возникало. В книге жила отличная поэзия, свободная от внешних признаков поэзии. Подобное хотят делать многие, а умеют единицы.

В общем, казалось, так примерно Круглов будет писать и далее. Нет, стили у него всегда были очень разнообразными, но вот общее направление представлялось сформированным. А тут вдруг новая книга оказалась иной едва ли не до степени противоположности. Переходя к разговору о том, чем собственно «Царица Суббота» поразила не в тематическом, а в содержательном смысле, отметим несколько моментов, способных этому самому разговору помешать. Прежде всего, в книгу вошли тексты разного уровня. Это неизбежно, когда сборник посвящен одной теме. Конечно, плохих стихов здесь нет, но есть обыкновенные. Значит, для Круглова — все-таки плохие. Хотя, безусловно, важные для полноты высказывания.

Второй момент, тоже, понятное дело, связан с тематикой книги, но связан совсем иным образом. Автор глубоко понимает тему, тут вопросов нет. И если что-либо в его стихах неясно читателю, то это проблемы читателя. Но все-таки — одно дело представление о вещах общекультурных, вроде значимости даты «9 ава» или, к примеру, названия и назначения волчка-дрейдла, а другое — опознавание более экзотических мелочей еврейского быта. С одной стороны, лишнее знание не помешает, а с другой, стихи-то мы не ради знания читаем. Верней, ради знания иного типа.

И третий предмет; для предварительного разговора — самый непростой. Конечно же, в текстах о евреях тему трагедии, тему Холокоста обойти нельзя и обходить ее будет неправильным. Но все-таки эта беда имела такой зачеловеческий масштаб, а зло, вызвавшее эту беду, было настолько космического уровня, что тема стала общечеловеческой, слишком общечеловеческой. Вот сравним фрагмент текста Сергея Круглова с фрагментом из стихов совсем иного автора. Итак, сперва Круглов:

            Колыбельная

— Спи, моя доченька, спи…

— А мы завтра пойдем домой?

— Да.

Видишь, вон там, над водой — звезда?

И еще, и еще… Завтра пойдем туда.

Только надо поспать.

Вон та звезда, весело так плывет, —

На ней царь Давид живет,

На гуслях играет,

Хлебом и вином всех-всех угощает.

А вон там,

На той звезде, — дедушка наш Адам,

Между лилий пасет овечек.

— И львов?

— И львов.

^<…>

— Спи. Это

Птичка Руах:

Летела-летела,

На головушку села.

А далее Владимир Иванов. Тоже довольно старое и довольно известное его стихотворение:

          Шепотом

Это мушка, а это курочек,

Это дуло, а это приклад…

Засыпай, засыпай, мой цветочек,

Видишь, дяди давно уже спят.

У того поцарапано личико,

А у этого ручка болит.

Отвернись-ка к стене, моя птичка,

Весь блиндаж, кроме нас с тобой, спит.

^<…>

Ты проснешься — они уже рядом

И живая жар-птица при них…

Кто сказал, что накрыло снарядом?

Это я… это я про других.

Скоро утро, а ты все болтаешь,

Или серого волка позвать?

Ну-ка, где он? Уже засыпаешь?

Спи, мой свет, не волнуйся за дядь^[4].

C бытовой точки зрения разница между исторически конкретной бедой, затронувшей несколько миллионов человек, и одним, «точечным», но условным блиндажом на невесть какой войне — колоссальная. А в художественном плане? Совпадают ведь даже образы, хотя авторы, безусловно, писали свои стихи независимо, друг о друге не зная.

То есть, доформулирую: трагедия еврейства времен Второй мировой стала катастрофой архетипической, выходящей за рамки собственно еврейской истории. Там все ясно: здесь страдающее, невинное добро, коему противостоит абсолютное зло. Особенно когда речь заходит о детях.

Но мы все-таки успокоимся и сосредоточимся на чуть более тонких аспектах книги. На тех, где разговор то идет о событиях, отдаленных от нас временем и воспринимаемых менее остро, а то и просто менее болезненных и оттого иначе воздействующих на эмоциональную сферу.

Хотя полностью избежать упомянутой темы не получится. Да и ни к чему это. Вот стихотворение про упомянутый уже волчок, служащий в некоторых обстоятельствах вещью ритуальной:

                 Дрейдл

Господь наш Иисус Христос

Собрал нас вместе,

Дождался, пока усядутся и перестанут шипеть и толкаться

Последние из вошедших,

Вздохнул и произнес негромко:

«Ведь Я говорил вам: будьте как дети.

Дети, играющие,

Например, в волчки.

А вы чем занимаетесь?»

В установившейся тишине муха

Прогромыхала, как гром небесный.

Кто смотрел в пол, кто — изучал ногти,

Кто открыл было рот, чтобы что-то

Запальчиво возразить, но раздумал.

И в самом деле — что тут скажешь.

Чтоб заставить играть нас в волчки, непременно надо

Прислать роту оккупантов,

Ражих, белесоглазых, неумолимых,

Ударами прикладов разносящих в щепы двери <…>

И в самом деле: что тут скажешь? Ответ, конечно, гордый и богохульный, но правдивый. В очень эмоциональном послесловии Дмитрий Строцев пишет: «Как евангельское откровение неотделимо от иудейского, так и христианская община нежизнеспособна без еврейской. На протяжении столетий иудейское присутствие в Европе было условием существования для всех христианских Церквей».

Это так, но очень уж негладким было взаимное существование. Поэтому вторжение «ражих, белесоглазых» та сторона вполне может воспринимать в качестве очередной волны принудительной христианизации. При всем антихристианстве оккупантов, помянутых в приведенной выше цитате. Да и при том даже, что Иисус-то вот он, пришел! Получается, Христа видим, Господом его называем, а христианства, требующего быть как дети, — не приемлем. И разве это вина неприемлющих?

Кто здесь неправ, за кого автор — неясно. И дальше неясно будет. Ясно-то, пожалуй, и быть не может. Даже когда наступает черный день девятого ава:

Девятое ава. Орлы слетелись.

Ночью из осажденного города вон выбираясь,

Под стенами встретил я Тебя, Христе Спасе.

«Господи, Ты куда?» — спросил я.

Задыхаясь, на согбенном загорбке бревно передвинув,

Облизав губы, Ты ответил:

«Надежда грешников люта. Но Моя — лютее.

Хозяин, как тать, с пoлдoрoги

Возвращается в брошенный, проклятый им дом, чтобы

Умереть со своей кровью.

Вот и Я возвращаюсь».

«Тогда и я вернусь тоже» <…>

Видение Петра о повторном распятии — сюжет известный. Здесь же перед Ним — иноверец. Самый простой и очевидный ответ у бросившего своих иудея, кажется, очевиден: «А я тебя разве звал? А мы тебя разве звали? Не тебя мы звали, и не тебя мы ждем». Однако ж вот — идет с Христом обратно. Во имя чего или кого? Во имя Отца? Но Христос же принес в жертву Себя, а тут вот требует почти невозможного от соотечественника по матери, но представителя веры, жертву Его отвергнувшей.

Или вот пуще того. Старый римский воин, бравший в тот самый день Иерусалим, возможно — принимавший участие в гонениях на первых христиан, умирает. Умирает какой-то непонятной смертью. Харон везет его куда положено, на глазах солдата монеты, а рот зашит. Известно, что так, зашив рот, приносили в жертву своих пленников германцы. А кто тогда монеты положил? Но да: бывают странные смерти. Перевозчик внушает покаяться перед Тем, кто сейчас солдата примет, рассказать о храбрости иудеев, уважении к ним. Дескать, их Главный очень любит, авось и помилует. Ответ ему препрост:

<…> Вера,

Мужество? Чушь все это.

Война есть война, таким вещам на войне не место.

Война — грязь, кровь и работа,

За которую платят. Я отработал честно.

_<…>

Какое там покаяние! Более упертого народа

Не было от начала мира и не будет.

Такое вот вечное «делай, что должен, и будь, что будет». А кроме того — серьезное обесценивание жертвы из стихотворения, приведенного чуть ранее (невольное уважение к врагу — другой неявный мотив). И кто прав? Ответа опять нет и… Хотел снова написать «и быть не может», однако, задумался: а вдруг есть? Может, искать лучше надо? Кстати, Харон в данном случае — искушающий с копытами, или у него тоже своя вера? Греческая, классическая, например. И правда своя, значит.

Очень важно: Круглов ни единым словом не противоречит сказанному им самим в других стихах. По-прежнему в своем стиле аккуратно, иронично, но внятно говорит об отношении к гипертрофированному восприятию обрядовой стороны веры. Вне зависимости от религии и конфессии. Например:

        Хасидим

_{— Услыши мя, Б-же!}

_{— И ты Меня т-же.}

Символику перемен строчных и заглавных в приведенном выше целиком коротком стихе поняли все, а выводы волен делать каждый для себя.

По-прежнему и безусловно о. Сергий сохраняет веру в Духа, веющего, где Тот хочет. Повторю: стихи в книгу вошли по преимуществу не новые, но явно не случайные. Нужные для завершенного высказывания:

По двое вышли под осень, не взяли в запас

Ни сумы, ни хлеба.

Мне — с Тобой выпало; ночь; высокое — с нас —

Сибирское небо.

И на тягуне, у заправки, где стреноженные лесовозы

Пасет переезжая шоферня,

Ты замер, вслушался — очи как звезды —

И остановил меня.

Отблески фар да огни папирос, а дальше — глаз выколи,

И там, во тьме,

Маленький еврей хасидскую песню пиликал,

Пристроившись на бревне.

Пел, в российских тучах благословляя

Невидимую луну,

Пел без слов, Рахиль-родину поминая,

Только ее одну,

_<…>

Если не Ты, Христе, то кто же

Услышит в ночи его?

Если Ты хочешь, чтоб он пребыл, — что же

Мне до того?

И слушали мужики-шофера, и лица

Порастали быльем,

Новый Израиль, внуки Исава, любители чечевицы,

Думая о своем.

Мы двинулись дальше обочиной трассы, и зыбко

Таяла — так легко —

В ночи маленькая еврейская скрипка;

И до утра далеко.

Ну, да. Сходство шансона, любимого многими дальнобойщиками, с клезмерскими мелодиями очевидно. Вернее, клезмер прячется в корнях этого жанра. Зато где-то в ветвях этого же жанра, как и на грани ритма этого стихотворения, поет девочка из церковного хора. Тихим и различимым голосом. Еще раз процитирую послесловие Дмитрия Строцева. Очень уж точные у него формулировки порой: «Может быть, атеист — не тот, кто мыслит себя таковым, а „выскобленный”, тот, кто совсем утратил переживание „утробности”, последний отзвук „блаженного пребывания”».

Вот так интересно получилось. Остались неизменные сущности, остался довольно устоявшийся строй поэзии, даже текстов-то новых не потребовалось. Но, собранные вместе стихи эти понуждают задуматься надолго и, может быть, — безнадежно. Вопросы в них слишком серьезные. И это хорошо.

Андрей ПЕРМЯКОВ