Горбунова Алла Глебовна родилась в 1985 году в Ленинграде. Окончила философский факультет Санкт-Петербургского государственного университета. Автор книг стихов «Первая любовь, мать ада» (М., 2008), «Колодезное вино» (М., 2010), «Альпийская форточка» (СПб., 2012). Лауреат премии «Дебют» в номинации «Поэзия» за 2005 год. Шорт-лист Премии Андрея Белого (2011). Живет в Москве.
АЛЛА ГОРБУНОВА
*
ДОРОГИ К ВИСЕЛИЦЕ ВЕДУТ ЧЕРЕЗ ВЕСЕЛЫЕ ЛУЖАЙКИ
ВЕСНА В САДУ ГЕОМЕТРИИ
Круг зацвел алыми цветами, треугольник — синими, а квадрат — белыми. В молодой траве вздымаются дьявольские вилы — оптическая иллюзия, невозможный трезубец, триединая пойут. Ползут гадюками в траве ленты Мебиуса, и подростки распивают пиво на берегу пруда-додекагона из бутылок Клейна. Утонченны формы цветов: венчик одного — псевдосфера, стебель другого тянет вниз тяжелое золотое суперяйцо. Бесконечная лестница с литографии Эшера нашла здесь себе место, как и брейгелевская сорока на виселице, имеющей форму невозможной фигуры. «Дороги к виселице ведут через веселые лужайки» — повеселимся же пока под сенью акации-трапеции, прогуляемся в тени тетраэдров и октаэдров и поклонимся расположенному в центре сада, объединяющему точку, линию, плоскость и пространство, царственному Тетрактису.
Ё-Ё-Ё
There’s a man lying down in a grave somewhere
With the same tattoos as me.
Coil
В туалете красноярского аэропорта попсовая певичка Аманда, приехавшая на гастроли, нечаянно бросила взгляд на график уборки туалета и обомлела: подпись уборщицы в точности соответствовала ее, Аманды, подписи. Каждая закорючка, каждый завиток — все было идентично, будто расписывалась сама Аманда. Как такое возможно, Аманда понять не могла и наняла в тот же день частного детектива, чтобы он выяснил все подробности про личность уборщицы. На следующее утро детектив сообщил Аманде, что уборщицу зовут Людмила Пашкевич, что ей сорок четыре года, образования нет, проживает одна в гостинке в Советском районе города Красноярска и ничего примечательного из себя не являет, и еще у нее заячья губа. Певица Аманда уже совсем было успокоилась, но тут детектив предъявил Аманде копии всех документов уборщицы и заодно какого-то заявления на работу, которое она писала от руки, и к ужасу своему Аманда увидела, что почерк Людмилы Пашкевич в точности совпадает с ее почерком. И от всего этого стало Аманде как-то не себе. Как гвоздь в пятке, мучила ее эта уборщица Пашкевич. Ведь жила же себе Аманда счастливо, записывала песни, ходила к косметологу и в солярий, встречалась со своим бойфрендом и горя не знала — а тут Пашкевич. Попыталась Аманда выбросить ее из головы: нет, нет у меня с ней ничего общего, подумаешь — подпись, подумаешь — почерк. Случайное совпадение. Так бывает, — говорила себе Аманда. Концерт ее прошел хорошо, хотя новую свою песню она на нем еще не исполнила: ее пока не слышал ни один человек на свете, Аманда сочинила ее совсем недавно и намеревалась вернуться в Москву и записать ее в студии. Песня была такая: «Люблю тебя, а ты меня, / будем вместе дадада, / щастье мое / ё-ё-ё!» Аманда думала посвятить эту песню своему бойфренду. После концерта в ожидании обратного рейса Аманда решила зайти в туалет. Ты мне не страшна, Пашкевич, думала она, хотя сердце при мысли о туалете начинало как-то странно биться, я все про тебя знаю, ты бедная одинокая женщина, без образования и с заячьей губой. Туалет был погружен в мерцающий полумрак, и, когда Аманда вошла в него, все звуки аэропорта смолкли. В туалете мыла пол, нагнувшись, женщина с заячьей губой, и напевала при этом, водя тряпкой по кафелю, «ё-ё-ё!» на мотив Аманды. «Что это вы поете?» — пролепетала Аманда. «ё-ё-ё!» — пела женщина как-то почти злобно, потом подняла на Аманду мутные серые глаза: «Песня такая», — и продолжила тереть пол. Аманда улетела в Москву. Жизнь потеряла для нее краски: запись песен, концерты, путешествия, клубы, бойфренд, косметолог и солярий, шопинг и что еще она там любила — все это оказалось мороком, обманом, потому что там, в Восточной Сибири, жила женщина с заячьей губой с ее почерком, ее подписью, ее песней. Теперь вся жизнь Аманды была испорчена, отравлена, оказалась подделкой, чьей-то злой шуткой. Вскоре Аманда выкинулась из окошка, никто не знал почему. На ее похоронах видели никому не известную женщину с заячьей губой, она постояла и ушла.
КУЗЬКИНА МАТЬ
Зверушка и костюмер
Он тебе еще покажет Кузькину мать.
ДГ
Кто ее видел — Кузькину мать. Кто-то видел, а кто-то и не видел. Одной зверушке постоянно показывали Кузькину мать, да так, что зверушка уж и выучила наизусть, как она выглядит. Так себе выглядит, надо сказать. Можно бы и получше.
Как только влюблялась в кого-то бедная зверушка, избранник ее поначалу за ней ухаживал, был нежен и ласков, а в один прекрасный день говорил ей: глупая зверушка, смотри, что у меня есть, — и доставал из-за пазухи Кузькину мать. Оттого зверушка была очень травмированная.
Как-то раз за глупой зверушкой начал ухаживать один костюмер. Ежедневно приносил ей к норке блюдечко с вином, покупал им со зверушкой билеты в разные страны и расчесывал ей шерстку. Зверушка ему поверила, и он забрал ее к себе.
Костюмер сказал зверушке: в моей квартире ты можешь делать все, что захочешь. Хочешь — работай за ноутбуком, хочешь — принимай ванну или хозяйничай на кухне, вот тебе ключ от входной двери, а вот от домофона, а вот этот маленький ключик — от того шкафа, его ты никогда не открывай.
Однажды, когда костюмер спал, глупая зверушка пошла с ключом к шкафу. Наверное, у него там бальные платья, — подумала она, — но я их не испорчу, я только взгляну одним глазом. Зверушка открыла шкаф — и там и вправду были бальные платья, да такие прекрасные, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Одни сияли, как Антарес, другие были похожи на разноцветные газовые облака.
Зверушка перемеряла их все, а затем увидела в глубине шкафа за вешалками запеленатый сверток. Она развернула его — там была Кузькина мать. Зверушка застыла и долго смотрела в ее до судороги знакомое лицо, а затем аккуратно запеленала ее обратно, закрыла шкаф и ушла куда подальше.
МЕДВЕЖИЙ ДЕНЬ
Один медведь все время делал глупости: собирал по лесу шишки, но тут же их все терял, еще собирал под кустами и в дуплах деревьев разное счастье — и тоже его терял. Находил в рощице подосиновики и горшочки с медом и борщом, перепрятывал их и забывал, где. Лапы у него были как решето: носил воду в лапах из речки Смородинки и всю проливал. Носил морошку своим детям — но нечаянно съедал по дороге. Медведицу он тоже нес в лапах и потерял где-то в брянских лесах. И медвежата тоже выпали из лап и рассыпались, как звездочки по Млечному пути, где-то в лесах Восточной Сибири. В лесу севера он потерял звезду, которую ему подарила на день рождения Большая Медведица. На опушке потерял балалайку и щепу, на которой играл. Потерял лисицу и волка, и чудотворную икону медвежьего бога, что открылась ему на огромном пне, и восплакал о потерянном посреди мирового леса, в котором потерял он каждое дерево: и березу, и елку, и сосну, и дикую яблоню. Шишки мои, счастье мое, горшочки с медом и борщом, вода из речки Смородинки, морошка моя, медведица с медвежатами, звезда моя, щепа и балалайка, лисица и волк, и икона медвежьего бога, и каждое дерево в мировом лесу — сколько было дано мне, а я все потерял, плакал медведь. Ему хотелось, чтобы все эти дары и чудеса были у него всегда, а они исчезали, как только он находил их, потому что он был нелепый медведь, и лапы у него были как решето, и ничего не могли удержать. И тогда медвежий бог сжалился над ним и отнял у него память, и медведь стал забывать обо всем, что он находил, как только это терял. Нашел горшочек с медом, потерял — и забыл тут же, что этот горшочек когда-либо был на свете. Нашел новую медведицу, полюбил ее, выронил ее из лап и тут же забыл про свою любовь, что она была, и про медведицу, что она была. Он находил много даров и чудес, и терял их все, и тут же забывал об этом, и потому не знал больше потерь, а только каждый раз открывал радость обретения. Иногда медведь все-таки плакал посреди мирового леса, потому что казалось ему, что он забыл что-то очень важное, и от этого ему скучно. Но солнечные зайчики играли с ним, вырастали после грибного дождика сыроежки, горшочки с медом и борщом появлялись в рощице, в новых дуплах рождалось новое счастье, зрела морошка, приходили новые медведицы и рожали ему медвежат, молодые созвездия сыпали на него свои звезды, новые иконы открывались на новых пнях, и свежие деревья вырастали в мировом лесу. Скучать, в целом, не приходилось, только лишь иногда посреди солнечного дня приходила эта скука по чему-то, что он не помнил, но такие моменты скоро кончались и медвежий день длился, полный чудес и находок, в беспамятстве и бессмертии.
ЖИЗНЬ ШАГДАРОВА
Анатолий Сергеевич Шагдаров родился в Бурятии, в одном из поселков городского типа на берегу озера Байкал, где располагался асфальтовый завод, две водонапорные башни и насосная станция. Дед его по матери был шаманом, отец — русским алкоголиком, а мать умерла, когда Шагдарову было пять лет, от клещевого энцефалита. Отец свою жену не помнил и вскоре привел в дом русскую мачеху, а когда его спрашивали про мать маленького Шагдарова, он отвечал только: «Она была черная». Подростком, в войну, Шагдаров пас коз и думал о мироздании, почему оно такое, какое оно есть, и зачем вообще оно есть, после учился в сельскохозяйственном техникуме и работал главным зоотехником одного колхоза в Иркутской области. Там была у него жена, черная, как его мать, и она пела народные песни, а потом заболела и зачахла, не оставив ему детей. После ее смерти тридцатилетний Шагдаров собрался стать философом и все решить про мироздание, оставил колхоз и его животных и отправился поступать на философский факультет в Москву. Разобрался зоотехник Шагдаров в премудростях философии, окончил аспирантуру и остался преподавать в университете марксизм-ленинизм. Потом защитил докторскую и стал заведовать кафедрой, женился на светловолосой москвичке, и она родила ему сына. Студенты любили Шагдарова, потому что он был мудрым и добрым человеком, знал больше других преподавателей, но был прост и приветлив со всеми. Три года провел он на Кубе, где был советником ректора университета, видел там Фиделя Кастро и жал ему руку, вернулся — и началась перестройка. В девяностые годы кафедру Шагдарова переименовали в кафедру современной зарубежной философии, и пожилой уже Шагдаров стал осваивать постструктуралистов. С присущим ему пылом рассказывал он теперь студентам про Деррида и Делеза. Теперь молодые преподаватели курили прямо в помещении кафедры, а сигареты тушили о подошвы ботинок. Однажды, когда Шагдаров рассказывал первокурсникам о Людвиге Витгенштейне, две хорошенькие студентки стали заниматься любовью, и тут у Шагдарова случился инфаркт. Увезли его в больницу, и Шагдаров там скончался. На похоронах его были жена, сын, невестка, маленький внук, много друзей, коллег и студентов, о нем говорили теплые слова, пили водку, и одна из студенток — невольных виновниц — плакала в сторонке, а другая не пришла. Внук Шагдарова испугался, увидев деда в гробу, и тоже заплакал, и не знал того, что дед не успел ему рассказать: о двух умерших черных женщинах — матери и первой жене, о Марксе, Ленине и Фиделе Кастро, Деррида и Делезе, и о том, зачем понадобилась философия зоотехнику из далекого колхоза в тех краях, где уже никто не помнит Шагдарова, как и в родном его поселке на берегу Байкала. Впрочем, местные бабки еще рассказывают истории про его деда и говорят, что он был сильным шаманом.
НЕМНОЖЕЧКО БЫЛ
N не имел как таковой личности не по причине общественного строя, а из-за личных характеристик. Души как таковой он также не имел: не по причине Божьей несправедливости, а из-за собственных душевных качеств. Разума как такового он также не имел: не по причине недостаточного образования, а из-за собственных свойств ума. Тела как такового у него не было тоже: не по причине природной обделенности, а из-за собственных физических особенностей. Что за человек был этот N! Страшно себе представить. Утешало одно: никто в этом не виноват. Что же он имел-то? Как такового — ничего. Как такового — N и вовсе не было. Он говорил себе: по крайней мере я несу за это ответственность сам, не общество, не Бог, не природа, а я сам и дело только во мне. Быть может, N заблуждался, и общество, Бог и природа лишили его всего и низвели в ранг небытия, но N упорно считал, что дело только в нем, и, хотя, повторимся, как такового N и вовсе не было, — в этом плане N все-таки немножечко был.
ЕЛКА
Новогодний трип
Когда люди только начинали осваивать далекий космос, капитан Билл Рэй отправился собирать пробы с планеты С4 в галактике Агона. На Земле в то время был Новый год, и капитан Рэй думал о своей семье и грустил. На пути он постоянно встречал инопланетян в каретах (это только жители земли еще перемещались на громоздких звездолетах — в остальном же космосе были в моде более легкие виды транспорта), и они говорили ему: «Вы, должно быть, на Елку?» — «На какую Елку?» — спрашивал капитан Рэй. «Как, вы никогда не были у Елки? — удивлялись инопланетяне. — Вы, жители земли с далекой периферии космоса, никогда не были на самом большом космическом празднике — Новом годе?» — «Так Новый год же у всех наступает в разное время», — удивился капитан Рэй. «Из любого времени в Новый год есть выход к Елке, — отвечали инопланетяне, — и когда по нашему времени Новый год наступает, мы летим к Елке, лети и ты, ведь кто ни разу не был у Елки — ничего не понимает, ну, в самом главном, если ты понимаешь, о чем мы говорим. Это как принять ЛСД». — «А куда лететь-то?» — спросил капитан Рэй. «Как куда? К центру мира» — удивились инопланетяне. «А где он находится?» — не понял капитан Рэй. «Да какая разница, — сказали ему, — ты лети, а он сам найдется».
Капитан Рэй полетел и через сколько-то парсеков увидел огромную Елку, пронизывавшую космос. Ветви ее располагались ярусами и были богато украшены, а вокруг Елки проходили народные гуляния: существа из самых разных миров — и гуманоиды, и рептилии, и железные големы, и разумные устрицы праздновали Новый год, открывали шампанское, пускали фейерверки. Целую вечность летал капитан Рэй вокруг Елки и рассматривал ее убранство: были там растопыренная морская звезда, раковина, осьминог, огромная ягода малины, колокольчик, птицы всех существующих видов, сделанные из папье-маше, золотой крендель, башенные часы с кукушкой, орехи и шишки, золотое сердце и все органы человека, сделанные из драгоценных камней, паровоз, самолет, автобус, поезд метро, театральный бинокль его деда, стеклянный фонарь, изумрудный огурец, гитара из красного дерева, щелкунчик, который был у него, когда он был маленьким, и все персонажи знакомых с детства сказок, чайник, башмак, сахарный белый медведь, конфета с бантиком, игрушечный снег, разнообразные геометрические формы: куб, конус, и причудливо изогнутые сложные фигуры, как на картинах авангардных художников, и, конечно, шары: и золотой шар Ватикана, и шары планет, и глазные яблоки. И выше, над образами вещей, ярусами висели на ниточках Ангелы, Архангелы и Начала, Власти, Силы и Господства, Престолы, Херувимы и Серафимы. Висели распятый Христос, улыбающийся Будда, воинственный пророк Мухаммед. Когда же поднялся капитан Рэй выше всего сущего, на вершине Елки увидел он нацепленного на нее Бога, как старика с бородой и в царственно сияющей короне, — величественного, но игрушечного.
Вокруг веселились, как дети, все космические народы, и пьяная разумная устрица из соседней кареты пыталась ухаживать за женщиной-змеей, из других карет звучал рок-н-ролл и существа танцевали, и капитану Рэю было весело и грустно одновременно: весело — от того, что он как будто избавился от какого-то тяжелого груза, и стало ему совсем легко и свободно, и он почувствовал себя единым в общей заброшенности со всеми своими случайными товарищами из несметных уголков мироздания, а грустно — потому, что он вспомнил о своей семье и о доме, и почувствовал себя таким одиноким рядом с этой Елкой, как не чувствовал никогда, как будто оказался он в огромной детской, и родители ушли, и капитан Рэй заплакал. Тут к нему подлетел лающий пузырь с планеты Гамма 3895 и пролаял: «Ну что, потрясает, да? Когда в первый раз видишь — со всеми так. Я уже двести девяносто лет каждый год сюда летаю. По-моему, вставляет почище всего остального».
ДОТЛА
Егору, бывшему до
сих пор восходящим светилом отечественной
науки, проводили сеансы электросудорожной
терапии, и от этого он ничего не помнил,
а когда стал что-то помнить, задумался,
сможет ли он теперь думать о чем-то или
все навсегда стало понятно. Дома, у отца
с матерью, он понял, что видит все вещи
дотла, но наукой заниматься больше не
получится. «Кем я буду теперь?» — спросил
он мать. «Восстановишься и будешь
работать в своем институте», — сказала
она робко. «Нет, мать, — сказал Егор, —
я теперь вижу вещи дотла, а значит, не
могу заниматься наукой: для науки нужно
видеть вещи в дымке незнания и удивления».
«Если так — есть много простых, не
сложных работ, — сказала мать. — Будешь
работать гардеробщиком, вахтером — в
своем же институте, ведь все работы
равно достойны, и гардеробщик ничем не
хуже ученого. Каждую работу нужно делать
с любовью». «Мать, — сказал Егор, — ты
рассуждаешь как интеллигенция, потому
что за твоей любовью к простому народу
стоит снисхождение и в глубине души ты
не веришь, что кто-то, кроме „интеллигентных”
людей, способен мыслить». «Это все твоя
депрессия, — сказала мать, — но скоро
тебе станет лучше». «Мне и так хорошо,
— возразил Егор. — Знаешь ли, почему я
согласился на электросудорожную терапию?
Я хотел, чтобы электрический разряд
вернул молекулы в моей голове на свои
места — те, что занимали они в райской
первозданности, чтобы они ожили и начали
давать гармонический резонанс, который
я слышу в своей голове как прекрасную
песнь». — «А голоса в голове ты больше
не слышишь?» — спросила мать обеспокоенно.
Егор вздохнул: он привык к тому, что люди
делились на два основных типа: номиналистов
и реалистов. Он знал, что одни люди
считают, что любовь — это ослепление,
а другие, что это прозрение; одни считают,
что искусство создает иллюзию, а другие
— что оно ставит нас лицом к реальности;
даже сходя с ума, Егор верил, что
галлюцинации его — не случайные
флуктуации больного сознания, а
свидетельство об устройстве разума и
природе мира. Егор надел черные очки и
пошел на улицу: вокруг лежало творение
без творца. В магазине, где Егор купил
пачку сигарет, продавщица спросила его,
зачем он в черных очках зимой, и он
ответил: «Не хочу видеть вас дотла —
смотреть на вас и испепелять заживо
самим актом своего видения». Егор шел
по улице, курил, видел дома и снег, бомжей
и кривобоких старух, и одновременно —
как в доречевом океане из обломков,
водорослей, ила и соли зарождаются
смыслы и почкуются звезды. Смыслы
рождались и умирали: одни жили долго,
сотни лет, а другие — долю секунды. Из
тел звезд образовывались выросты, типа
почек, они раскрывались, и новая звезда
прорастала на теле старой и медленно
от нее отделялась. Егор видел все это и
знал, что может навсегда остаться в этом
океане и жить эонической жизнью среди
покрытых илом звезд и затонувших
кораблей, — он не вернулся в науку и
ушел в народ, и стал работать начальником
поезда Москва — Владивосток; он был
счастлив, но носил всегда черные очки,
чтобы не видеть дотла тех, кто не был к
этому готов.