УРОКИ ТАНЦА ДЛЯ ГОЛЕМА И ГЛИНОЗЕМА

*

УРОКИ ТАНЦА ДЛЯ ГОЛЕМА И ГЛИНОЗЕМА

Анджело Мария Рипеллино. Магическая Прага. М., «Издательство Ольги Морозовой», 2015, 608 стр.

Это очень странная книга о Праге. В ней ни слова не говорится о кнедликах. Кнедлики даже не упоминаются. А между тем они многообразны и, главное, вездесущи. Именно в Праге. Соленые и сладкие. Пшеничные, картофельные, из печени в бульоне, а еще из творога в ягодном повидле. С начинкой из шкварок, мяса или капусты. Или без начинки. В виде гарнира и как самостоятельное блюдо. Прага — это кнедлики.

Но только не для итальянского поэта и специалиста по русскому Серебряному веку Анджело Мария Рипеллино. И эта странность печального свойства. Сами обстоятельства создания текста его книги о Праге не позволяли поэту мечтать о чем-то хлебном, живом или прекрасном. Только о мертвечине, которую лишь чудо может оживить. О големе, например. О неорганике, что может задышать, задвигаться, если ей в рот тихонечко сунуть бумажки с загадочными и волшебными словами. Составить этот шем, найти магическое сочетанье слов — и мир родится заново. А кнедлики? А кнедлики потом.

Да. Анджело Мария Рипеллино, переводчик и богемист, успевший еще до прихода коммунистов к власти в Праге, в счастливом, послевоенном 1947 году жениться на чешской писательнице Элизе Глоховой, страница за страницей создал большую книгу о любимом городе в самых что ни на есть еврейских обстоятельствах. Тех, что, по преданию, и родили грозного уродца из глинозема. Голема. Конечно. «Магическая Прага» — продукт чистого, беспримесного отчаяния.

После 1968 нашествие советских танков и лично генерал Епишев^[1] лишили поэта и знатока русского Серебряного века возможности счастливо состариться и умереть. Как он мечтал. Как он надеялся. Как представлял себе не раз, не два, всегда, во сне и наяву. На Малой Стране, под сенью Петршина. В городе Праге.

Увы, с 1968 года римлянин Анджело Мария Рипеллино стал в Прагу невъездным. И вот тогда, в отчаянии и безнадежности, он решил ее создать. Ну, или воссоздать. Сам для себя. Вернуть потерю. Как голема. Из тлена, из праха, из неживого сделать живое. И Страгов с его звонами, и узкую, на полтора трамвая, Кармелитскую улицу, и храм святого Микулаша с зеленым вечным куполом. И все это с помощью слов. Одних лишь слов. Шем ха Мефораш. Из тысячи чужих псалмов, молитв, стихов, романов, пьес. Так это все воображаемое, мнимое, придуманное сложить, перемешать, соединить, чтобы вложить запиской в ушко любой кариатиде или атланту, в каком угодно месте мира, и тут же он обернется статуей с колонны Карлова моста.

И что? А ничего.

Не вышел философский камень. Алхимика из Анджело Мария Рипеллино не получилось, и рабби тоже, уж очень поэт и переводчик оказался безыскусен для фокусника и шарлатана. Человек поразительной начитанности, энциклопедических знаний (из восьмисот с гаком страниц, ну, разве что десяток не снабжен обширным аппаратом разнообразных сносок и комментариев) не смог силой и сочетаньем слов зло превратить в добро. Танки в слонов, а генерала в бравого солдата. Время его невольной музы — всегда ночь. Эпоха странствий — неизменное средневековье. Нет утра с мягким чмоканьем колес по каменным кочкам Нерудовой и свежим птичьим блеском витринных стекол на Целетной, нет дня с большою живородящей рыбой Стршелецкого острова, вокруг которого мальками колбасятся лодочки всех видов и размеров. И нету вечера с беспутным ветерком, играющим легко и беззаботно на бесконечной клавиатуре рояльного спуска с Градчан на Бруску. Есть только ночь. А мистика ее и магия очень однообразны и, в общем, одинаковы, где ни возьми, в деревне Верхний Егос или на улице Нижняя Масловка. А Прага где? Прага исчезла, на самом деле. И читатель книги заканчивает ее читать там, где и начал. В Москве, Нью-Йорке или деревне Верхний Егос.

Голем от шема Анджело Мария Рипеллино, от большого тома с поэтической разбивкой на шесть десятков произвольных главок, не ожил. Кариатиды Карлова моста чудесным образом не вышли из атлантов на улице Миллионной. Или из портика Эрехтейона. Попросту не сложились. Рассыпались. Вернулись в прах и тлен. Да, текст, так замечательно и трогательно задуманный, буквально развалился.

Начался с нежной лирики, с трепета сравнений и определений, под колокольчики иноязычных слов:

«Музыка этого леденящего душу прощания рождается из копоти, что разлита в грустной пражской крови, из ее барочного настроения. Это memento che vox et praetereaque nihil (лат. „помни, что голос — лишь звук пустой, и больше ничего”), как аподжиатура ее мрачного красноречия, как вторжение ночи».

Но, за вторую свою половину перевалив, вдруг загудел, забил внезапно грубой, сапожной медью фельетонных маршей:

«Роман Гашека, пародия на закат выжившей из ума империи, заваленной мумиями, отражает враждебность и неприязнь оккупированной нации, веками вынужденной притворяться».

«Своей сатирой Гашек рубит гнилые деревья густых зарослей казенщины».

А под конец и вовсе засвистел фальцетом первомайских рупоров, ухнул в агитку, забухал призывом, рявкнул лозунгом:

«Друзья беспокоились, чтобы я поскорей дописал эти мои заметки, надеясь, что они разбудят в других людях огонь воспоминаний о преданной, потерявшей всякую надежду, стране».

«Целая вереница друзей, умерших за эти годы от горя, доказывает, что Прага существует на самом деле. Сейчас, когда опять там всем правят высокомерие доктринеров, полицейский произвол и тавтологическая скука…»

Нет, это определенно не каменный цветок. Это трагедия. Трагедия художника. Поэта и богемиста, женатого на чешской писательнице Элизе Глоховой, ставшей со временем, конечно, Эли Рипеллино. Драма человека, мечтавшего состариться и умереть на Малой Стране, под сенью Петршина. В городе Праге. Если не настоящей, то воображаемой. Рожденной словами из тлена, праха, боли и пустоты, волшебной комбинацией из тысячи чужих псалмов, молитв, стихов, романов, пьес. Поэтому магической.

Кто виноват? Генерал Епишев и его танки? Подозреваю, что не без этого. Сам ракурс рассмотрения — ночь, сама подмена кнедликов, живых и хлебных, камнями, камешками, голышами, взятыми с плит старого еврейского погоста — этих мертвых языков, гранитных жал, вырванных из пастей всех мыслимых чудовищ мира и друг на друга брошенных, ничем иным не может объясняться. И это понимание рождает сочувствие к поэту, переводчику и критику, но не рождает, не образует Прагу. Этот город, c немецкой строгостью и точностью построенный по нерациональному и неопределенному, теряющемуся в чувствах и эмоциях плану загадочной славянской души.

Город, в котором есть все. Солнце, просовывающее утренний веселый, жадный луч, как руку шалуна из узкого тоннеля Увоза на ветреный, в вечной гусиной коже мостовой Погоржелец. Полдень, велосипедными спицами изобретающий шипучий калейдоскоп из листьев, водной глади и облаков на мосту Легии. День, выкидывающий цирковые, карточные фокусы сразу с полусотнею цветных колод, летающих в широком рукаве Пршикопа от Мустека до Прашной браны. И вечер, который солнечные пальцы, за день сыгравшие сто тысяч нот всех мыслимых мелодий, ласково остужает в холодной Влтаве у мельничного носа острова Кампа.

Такое чудо, да. А смотришь и видишь только кнедлик.

Сергей Солоух

^{Кемерово}