НЕПРОЧНОСТЬ ПЕРЕСМЕНКИ

Русаков Геннадий Александрович родился в 1938 году, воспитывался в Суворовском училище, учился в Литературном институте им. А. М. Горького. Работал переводчиком-синхронистом в Секретариате ООН в Нью-Йорке и Женеве. Автор семи книг стихотворений. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе Национальной премии «Поэт» (2014). Живет в Москве и Нью-Йорке.

Геннадий Русаков

_*

НЕПРОЧНОСТЬ ПЕРЕСМЕНКИ

₁

...Впрочем, всё уже начато: вон собирают по клочьям

Александровский сад, и порочны посулы дорог.

Третьводняшней сажей расписаны квёлые ночи.

Остывает у губ голубой, суховатый парок.

Неужели так нежно душа от меня улетает?...

Э, какие нам годы и кто нам глядит в паспорта!

Крепкозубое время сегодня иное читает.

Обернётся, шатнётся — и этот парок изо рта.

Нет, не надо учить меня верности и ожиданью,

потому что я возраст облаткой кладу на язык,

потому что я тоже плачу установленной данью

за карманную волю и трубы сезонных музык!

Всклянь, до самых краёв — даже страшно поднять для отхлёба —

налит день... Поднимаешь и ахаешь: «Ах!»

И клекочет в крови молодая веселая злоба

клекотанием трассы, шатающей стекла в домах.

Слышу, бьёт жеребец на Капотне в просевшие доски

и его до хрипенья шибает спиртовый настой:

эти запахи стужи, бессмертья и влажной извёстки...

И бесстыдны дороги апрельской своей наготой.

₂

Ну, наконец-то я вошёл в мяса,

стал круче костью и мордастей ликом!

И думаю теперь про небеса

и о себе, исходно невеликом.

Конечно, и про бренность бытия.

Но в целом без трагичности, вполсилы:

как-будто это кто-то, а не я:

ну, бытие, ну, пожито, ну, было.

Теперь заботы — не набрать бы вес.

Попасть бы в рай, хотя проблематично.

И к женщинам вторичный интерес —

скорее как к явленью, а не лично.

Всё стало мельче и нужны очки.

Быт отстранился, будто я не здешний.

И жизни неизменные тычки

привычны, словно воздух над скворешней.

₃

Август подан изюминой сладкой,

он ещё сахарист до поры.

Лопухи серебристой подкладкой

заслонились от лютой жары.

И у клёнов опущены плечи,

и лечебная пыль горяча.

А у жизни моей человечьей

будто кто-то стоит у плеча.

Никого там, как водится, нету...

Это просто мерещится мне.

Просто ветром качнуло планету.

Просто дерево дышит во сне.

Или, может, из дальней Покровки,

из такой очень лёгкой земли,

прозвенели-пропели подковки,

пробежали девчоночьи дни.

₄

Всё суета сует, мышиный шорох...

Приходит день, а как не приходил:

петух при тех же офицерских шпорах

и кот зевает, словно крокодил.

Пусть жизнь сама резон себе находит,

а мне не обязательно искать.

Уже снега просели в огороде —

пора к иным напастям привыкать,

поскольку, как выходит по раскладам,

нас нынче ждёт нелёгкая весна:

недаром небо в рытвинах над садом

и кожа стала яблоням тесна.

Глазки не прорастают на картошке.

И воробьи вот-вот собьются в сеть.

На этот раз всерьёз, не понарошке

в селе собаки начали лысеть.

₅

...И в тишине какой-то смутный гуд

среди колонн, под сводами, во мраке.

Спит Сан-Лоренцо. А года бегут.

На Пьяцца Данте затихают драки.

Этруски спят, и римляне ушли.

Умаялись туристы с рюкзаками.

Едва сереет близкий край земли,

на ощупь различаемый руками.

И ты летишь, Перуджия, с холма,

из темноты мелькая опереньем.

Как хороши твои поля и тьма,

бессчётно повторяемые зреньем!

Ты ласточкино тёплое гнездо,

рукой Творца приподнятое в небо.

И, жизнь свою проверив от и до,

я сам шепчу: — И мне, Творец, и мне бы...

₆

Сухая гроза — молонья без дождя и без грома —

холодным свеченьем насквозь прорезает окно.

И в комнате сразу становится так незнакомо,

как будто врасплох угодил на чужое кино.

Всего за мгновенье, слепой от нещадного света

и вспугнутой тени, рванувшейся, чтобы не быть,

ты вдруг понимаешь, что даже огромное лето —

всего на покамест, со скидкой на глупую прыть.

Что в цыпках река и ребёнок за стенкою плачет.

Что в отчей стране никуда никому не уйти

от вечных голгоф и что путь только, в сущности, начат,

раз Бог не придумал для нас благодатней пути.

Чу, фосфором пахнет... И будто дымком потянуло.

Над клумбой соседа качнулся бесхозный озон.

А смутный рентген никудышного венского стула,

оставленный вспышкой,

для скорби совсем не резон.

₇

Дневных теней колеблемая ткань

вполне прочна, лишь выцвела краями.

У нас сентябрь везде, куда ни глянь.

И по ночам темно в небесной яме.

Вот-вот дохнут в окошко холода.

Но дни полны каким-то тихим светом.

Они теплы, а всё же, как всегда,

им трудно расставаться с этим летом.

И я боюсь назначенных разлук,

календарей, уходов или сборов.

Поры прощанья и пожатья рук,

поспешных предотъездных разговоров.

Пусть лучше ткань колеблемых теней,

звук тишины, непрочность пересменки...

И женщина, спешащая по ней,

с липучкой на ободранной коленке.

₈

Загремело так шибко, так звонко,

молоньёй прочеркнуло враскос!

И творенья непрочная плёнка

порвалась на двенадцать полос.

Ну, давай, добавляй под завязку!

Пропори шапито бытия,

начинай эту пьяную тряску,

мокроносый небесный Илья!

Ай, как жгут меня жаждой и жаром

эти пять невозможных минут!

Как сейчас всё покатится шаром:

руки вывернут, ноги намнут.

Грач крылами всполошно замашет,

хляби неба разверзнутся вдруг...

...Там Господь в своей горнице пляшет —

шапку набок, с носка на каблук.

₉

Перед дождём слезятся огурцы:

того гляди от рёва захлебнутся.

Ну что ж, они, понятно, не бойцы:

небось, опять под листьями свернутся.

Пускай себе. Довольно им невзгод.

Я не про них, я снова про погоды.

Про этот долгий и промозглый год.

Я про его несохнущие воды.

Я про крыжовник, плотно налитой.

Про торс его, угрюмо волосатый.

Про эту жизнь, что суетнее той —

расхристанной и гадко полосатой.

Про то, как ветер падает на сад

и накрывает сверху волглой тенью.

Про колышки привязанных рассад —

чтоб не сбежали к вредному растенью.

₁₀

Нам жить да жить, и много удивляться...

Родные, люди, слышите меня?

У нас поля длиннее жизни длятся,

за трое суток всходят зеленя.

У нас дожди врастают по колени

в приокские суглинки, как в судьбу.

И череда грядущих поколений

проходит по бугру за городьбу.

У нас всё только-только у начала,

всё с пылу, с жару, рядом, на краю!

Нас в зыбке мамка только что качала

и тонко пела «баюшки-баю».

Ещё не завтра с временем прощанье.

Так странен мир и смотрит шире глаз

на наши удивление и тщанье,

по именам не называя нас!