Парамонов Борис Михайлович родился в 1937 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский государственный университет и одно время был в нем преподавателем (кафедра истории философии). Кандидат философских наук. Эмигрировал в 1977 году. В 1986 — 2004 годах — штатный сотрудник «Радио Свобода», продолжает работать для радио и сейчас. Автор нескольких литературно-публицистических сборников. Живет в Нью-Йорке. В «Новом мире» публикуется впервые.
Борис Парамонов
*
МЕДВЕЖЬЯ ОХОТА
* *
*
Издалека, от дней потопа
тяните связи
до топота, до Конотопа,
до коновязи.
Скользя, соединяет полоз
лыжню и лыжу.
Чем отдаленней лес и голос,
тем лучше слышу.
Где филин-леший сдуру ахнет,
как тыща пугал,
там след, там мед, там бортью пахнет
медвежий угол.
Былые были — речка млечна
и место злачно,
и жизнь хотя и не беспечна,
а всё ж удачна.
Нам, раздувающим печурку
с двух уст согласно,
последнюю подсунуть чурку —
и вот, погасла.
А там Верстовский, там Аскольда
холмом могила.
И сколько верст еще, и сколько
холмов, и мило.
Письмо в Тарусу
1
Оленька, маленька, город Таруса,
травы и росы, укрывище руса.
Умные книжки, заветные сказки,
суффиксы -еньки и -оньки для ласки.
Словоразделы и словоеры-с,
в коих застрял застарелый мой эрос.
Оленька смотрит в старинную книжку,
слово «живот» означает жизнишку,
о какового мирном скончании
молются москвичи с костромчанами.
Дом ли сгорит и цветок ли завянет,
но не печалуйтесь, братья-славяне:
славяноведенье — это наука,
где всё равно: что Ока, что разлука.
2
Что же другая бубнит — география?
Бубны и горы славе потрафили.
Не приближайся — вышний ли, низший.
Пафос дистанции звал это Ницше.
Пафос ли, Бахус, лаской ли, палкой —
только pathetic по-аглицки жалкий.
Впрочем, забудем пи-эйчи, ти-эйчи
и перейдем, поднатужась, на deutsche,
ибо найдется в любом иждивенце
некая грань, по-немецкому grenze,
то есть граница, ее не прейдеши,
равноприсущая Гоше и Кеше.
То, что в последнем из легиону
не подлежит естеству и закону.
3
Так, на границе хора и соло
есть огурец, избежавший засола,
ибо такой молодец-огуречик
с ручками-ножками есть человечек.
Не в гекатомбах крестики-нолики,
он человечен, он памятен Оленьке.
Не огурцы же, не в этом же дело,
каждая кошка знает, что съела:
было скоромно, было ли постно,
было ли рано, было ли поздно,
было ли гадко, было ли вкусно,
было ли письменно или устно?
Как же потом рассудили ребята:
это фекалии или котята
шли, содрогаясь, из орифиций,
пренебрегая телесной границей?
4
Кошка ли мышку, контрик ли вышку,
или лисица залезла под мышку?
Я ли терпел, беспорточный спартанец,
или подобный образованец?
Но объявившие царство Урарту
предком совдепа — Афины за Спарту
выдадут, и без Перикла-Аспазии
перезимуют в просторах Евразии.
Что ж до любви, то она Абеляра
не обеляла, а убеляла.
А потому Элоизе для арий
самое верное — эпистолярий.
5
Почта есть пост: не столбы полосаты,
а воздержанье, лишенья, утраты.
Пневма — синоним духа и воздуха,
а не petit bleu Мопассанова роздыха.
Почта духов (или духов?), короче,
крест, то есть Kreuz, философия Кроче.
Плюс (лучше минус) на расстоянье,
как предусловие расставанья,
а одиночество то или это
есть предусловие для дуэта.
Третий же лишний, зачем эти риски,
как в переписке Маринки-Бориски.
Так что смотри без смущенья на то, что
было постом, а сделалось почтой.
6
Всё ж разберемся — плоть или слово?
Где тут начало? В чем тут основа?
Курица-птица с яйцами носится —
тот же вопрос любомудру предносится.
Вот и пойми-ка, что тут первично:
то ли пеструха, то ли яичко.
Сфера, конечно: округлость, ab ovo,
может быть, эллипс, и всё-таки — слово.
А потому в траве без опаски
яйца катаем по случаю Пасхи.
Оленька, голенька, дурочка, дура,
Оленька — русская литература!
Труд твой прилежен и отдых отраден.
Сонные ноты твоих виноградин.
Медвежья охота
O Europe! O ton of honey!
Sylvia Plath
1
Зал заливался минуты две:
— Медведь, медведь, медведь, медве-е-е!
Это «Про это»: про то, как поэт,
отлученный от ложа и прочих конфет,
ночью рождественской приворотной
как тень, как пень стоял подворотней.
Итак, положив сей первый брик,
с шепота переходи на рык,
загороди проезд кирпичом,
если речь ни при чем,
и, отрекаясь от ведьм,
оборотись медведем.
2
Мёда охота. Пуще неволи.
Счастья, участья, участи, доли.
Но о пчелах в России какая речь?
«Северная» — Булгарин да Греч.
Разве о тех, что среди лужков
разводил для понта бывш. мэр Лужков.
Ну как, пчеловод, хороша погода?
Или уйти на другую версту?
«О Европа, о тяжкая ноша мёда!»
Пчелы медведя ату! ату!
Сильвия Плат на серебряном блюде,
медведь сиволап, как русские люди,
о чем и веду свою речь просту.
Мантия Наполеона твой улей,
только и тут намечается убыль,
испаряется спиритус, винный дух,
размножаются полчища сартровых мух.
Впрочем, последние — те же эринии,
так что выстраиваются в линии.
Гоните урсуса-руса от наших пасек и сот!
Пускай залезает в берлогу и лапу пустую сосет!
3
Наше дело иное, иная плесень,
леса вырубают, медвежья болезнь,
помрачились умы посередь зимы,
но, как сказал один прохиндей:
отменим монгольскую букву Ы,
и сразу гора народит медведей.
И в славном городе Медвежегорске
будем поглаживать мишек по шерстке.
4
О европеянки нежные, гордые американки!
Где ваши пушки и масло, ваши «шанели» и танки?
Или вы сами мохнатого гостя позвали?
Где он: в гостиной или пока что в подвале?
А не позвали, так не мешало позвать бы —
разве Проспер Мериме не писал про медвежьи свадьбы?
Вот по амнистии вышел на белый свет из застенка,
встал на дыбы и подмял Колонтайку Дыбенко.
Дальше в Швейцарии, кто там: медведь, медвежатник?
Взлом невинного сейфа, а на Лемане бомжатник.
Девочка Маша, манная каша, не думать о белом медведе,
ни о природе, ни о параде, ни о победе.
Мёдом и млеком, Чуком и Геком, пчела, где твое жало?
Ульи окуривают, то-то слеза набежала.
5
Что делать в берлоге? Писать «Цыган»,
любоваться пылинками дальних стран
и зверя водить Алекой-калекой
под псевдонимом Иван Рубан.
* *
*
Тянулась очередь часами, долго-долго,
но кончились часы, и вышла Волга-Волга.
Советские часы, холодная штамповка,
к нам лягут на весы столовка и шамовка.
О, скудным рацио отмеренная мера,
в которой рацион превозмогает вера!
В оркестре медная для мелочи тарелка,
и красная стрела, и письмоносец Стрелка.
Ступают посуху носочки-босоножки,
а ежели вода — резиновы сапожки.
О, порт пяти морей, Москва с опресноками!
«И. Сталин» — теплый ход по Волге и по Каме.
Блажен кто верует, тепло ему на свете,
блаженный хлынет смех, смеемся мы, как дети,
и широка страна, и нету слаще доли,
и слезы высохли, и хавай хлеб без соли.
О, маточка чека, призри такую бедность
и выдай молочка за верность и за вредность!
Бабье лето с индейцем
Индейское лето, чулок Чевенгука,
каблук Следопыта!
Россия-разлука, в Америке где-то
собака зарыта.
Не так уж далекая фауна-флора,
лишь двери отверзи.
И сразу предстанет страна Фенимора
и крейсер «Нью-Джерси».
(Заметил однажды в старинном волюме
тридцатого года,
смекнув, что в подобных широтах погода
приятней в июле.)
Для бабы под сорок — не возраст, а лето:
живи и надейся
на лучшие шансы, на то и на это,
на ласку индейца.
А если мальчишка — тем более двигай
на остров сокровищ,
за правдой и фигой, за сладкой ковригой
заморских чудовищ.
Расстелена скатерть, ни мало ни много,
консервы из жести.
От кладов до кладбищ прямая дорога —
к индейцу в Нью-Джерси.
Он встретит пришельца за стойкой, за баром,
как некая пристань.
Расскажет, какая трава под забором
в селении Принстон.
Ты слушаешь жадно, ты истины чаешь,
но, выйдя из паба,
в такую жарищу с трудом различаешь,
где лето, где баба.