ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ

_{«В затылки наши круглые глядят...» Военная серия «Самоката»}

_{...Вот о вас и напишут книжки:}

_{«Жизнь свою за други своя»,}

_{Незатейливые парнишки —}

_{Ваньки, Васьки, Алешки, Гришки,}

_{Внуки, братики, сыновья!}

^{Анна Ахматова}

_{Любое прикосновение к военной теме — литературное, историческое, мемуарное — болезненно. И потому, что «военные» раны заживут еще нескоро, и потому, что эта тема так долго была — и остается — идеологическим инструментом (или даже оружием). Причем и во «властных», и в «оппозиционных» руках…}

_{Из послесловия редактора серии «Как это было» Ильи Бернштейна к повести Виктора Драгунского «Он упал на траву».}

Автобиографическая повесть Виктора Драгунского оказалась в этой серии первой ласточкой, ее подписали к печати поздней осенью 2012 года, последнюю же из тех четырех книг, что лежат сейчас у меня на столе, — летом прошлого: это окуджавовский «Будь здоров, школяр» с парой рассказов. Я неслучайно выписал в эпиграф начало редакторского послесловия: весь «сопроводительный аппарат» четырех книг настроен — параллельно художественным текстам — на упорно-непрерывное объяснение с читателем, — почему и отчего так важна издательству вся эта необычная история, серия одинаково оформленных книжек, словно бы обернутых в газеты военных времен, поверх которых углем и мелом прорисованы те или иные графические наброски. Здесь — то фигурки мальчишек-ополченцев у бруствера окопа, смотрящих на дальние разрывы. То — юный велосипедист, крутящий педали в свое неведомое будущее. То — выдуманная другим молодым героем карта Васильевского острова с самочинными названиями вроде «Проспекта Замечательных Недоступных Девушек» или «Похоронной линии». Наконец обернувшееся с «газетной» обложки прямо на читателя — лицо юного бойца с густой шапкой волос, — в котором легко угадывается автор «Песенки о солдатских сапогах».

Кстати, в первом предложении редакторского послесловия есть и немедленная страничная сноска к сочетанию «военная тема»: «Трудно определиться даже с названием. Написавший „Великая Отечественная” тем самым теряет возможность обсуждать события 1939 — 1940 годов и начала 1941-го, видеть картину этой войны во всей ее полноте; словосочетание „Вторая мировая” как бы умаляет величие и отделяет войну от читателя-россиянина, превращая ее из битвы за Родину в очередное глобальное столкновение военно-политических коалиций».

В этих книгах мерцают «события 1939 — 1940 годов»: как в повести Вадима Шефнера «Сестра печали», в самом ее начале. Молодые учащиеся, бывшие деддомовцы, хоронят друга и соседа по комнате — Гришку Семьянинова, добровольца финской. Его тяжело ранило под Кирка-Кивенаппа, вернувшись, он некоторое время пролежал в госпитале, и вот, на кладбище, на его похоронах, им довелось увидеть непредставимую прежде надпись: «Красноармеец Семьянинов Григорий Григорьевич. 1910 — 1940».

«Странным было это величанье по отчеству. Я как-то и не думал раньше о том, что у Гришки есть отчество, хотя, конечно, знал, что в паспорте оно есть, и именно Григорьевич. У нас с ним были отчества по нашим же именам — ведь никто не знал, как зовут наших отцов, и при выдаче паспортов мы как бы сами стали себе отцами. А теперь Гришкино отчество перешло с паспорта прямо на эту табличку — при жизни ему попользоваться своим отчеством не пришлось».

В первой части «Сестры печали», еще до 22 июня 41-го, ее главный герой Толя по кличке Чухна все время поминает «странную войну» — ведь из громкоговорителя, из газет непрерывно идут сообщения о европейских событиях, а в цеху фарфорового Амушевского завода, где он оказался в рабочей — от техникума — командировке, — даже висит карта Европы.

«„Карта военных действий” — было написано на ней сверху от руки. Немецкие флажки (зеленые), французские (голубые) и оранжевые флажки английского экспедиционного корпуса мирно стояли на своих древках-булавочках вдоль границы друг против друга. Они уже повыгорели, покрылись мелкой фарфоровой пылью. Некоторые из них покосились и готовы были выпасть из карты. Шла странная война».

Конечно, герой этой повести не мог знать, в какой образный ряд запишет в те дни «странную войну» Анна Ахматова — в своем стихотворении «Лондонцам». Как и она не могла еще знать тогда, что очень скоро, буквально через год, у нее в ташкентской эвакуации сложится знаменитое «Мужество», посвященное «великому русскому слову». Им, этим великим художественным словом и рассказаны очевидцами (ставшими писателями), все четыре книги серии «Как это было».

«…Свободным и чистым тебя пронесем, / И внукам дадим, и от плена спасем / Навеки!»

А тогда, в 1940-м, поставив в эпиграф строчку из Апокалипсиса «И сделалась война на небе», Ахматова записала:

Двадцать четвертую драму Шекспира

Пишет время бесстрастной рукой.

Сами участники чумного пира,

Лучше мы Гамлета, Цезаря, Лира

Будем читать над свинцовой рекой;

Лучше сегодня голубку Джульетту

С пеньем и факелом в гроб провожать,

Лучше заглядывать в окна к Макбету,

Вместе с наемным убийцей дрожать, —

Только не эту, не эту, не эту,

Эту уже мы не в силах читать!   

Повесть о военном Ленинграде Шефнер назвал по сочетанию слов из таинственной надписи на стенке шкафа в комнате мальчишек-детдомовцев:

«...Истинно вам говорю: война — сестра печали, горька вода в колодцах ее. Враг вырастил мощных коней, колесницы его крепки, воины умеют убивать. Города падают перед ним, как шатры перед лицом бури. Говорю вам: кто пил и ел сегодня — завтра падет под стрелами. И зачавший не увидит родившегося, и смеявшийся утром возрыдает к ночи. Вот друг твой падает рядом, но не ты похоронишь его. Вот брат твой упал, кровь его брызжет на ноги твои, но не ты уврачуешь раны его. Говорю вам: война — сестра печали, многие из вас не вернутся под сень кровли своей. Но идите. Ибо кто, кроме вас, оградит землю эту...»

Отыскать первоисточник этой удивительной цитаты не удается, в сети присутствуют длинные споры, более или менее примиряющие стороны той мыслью, что текст сложен самим Шефнером и стилизован под документ-предание. Правда, с косвенным отсылом к Священному Писанию, причем как к Ветхому, так и к Новому Завету — с узнаваемым Христовым зачином: «Истинно говорю вам…» Опираясь на поминальную по Шефнеру статью А. Лейзеровича в калифорнийском «Вестнике» (2002)^[1], один из пользователей даже предположил, что этот текст, оказавшийся внутри повести (созданной между 1963 и 1968 годами), родился не без участия той же Ахматовой, у которой Вадим Сергеевич — бывал. Автор гипотезы (тут же называя свою версию «дилетантской») предполагает, что Ахматова могла показать Шефнеру что-то из научных бумаг Николая Гумилева. Версия вполне фантастическая, но почему бы и нет; только, может, скорее из бумаг востоковеда Шилейки?

Этот поэтический образ — «сестра печали» — отбрасывает свою величавую тень на все четыре книжки: и на освобожденную наконец от цензуры повесть Драгунского о хромоногом юноше-ополченце; и на пронзительную «Ласточку-звездочку» Виталия Сёмина — о ростовском подростке Сергее, угнанном в германское рабство; и об окуджавовском романтичном Школяре-«ежике», которого так замечательно сыграл в известном фильме Владимира Мотыля (1967) Олег Даль.

Я положил эти четыре книжки в стопку, одну за другой (согласно очередности выхода из печати). И уже через неделю чтения/перечитывания, дойдя до середины «Сестры печали», после книг Драгунского и Сёмина, я поймал себя на мысли, что они связаны друг с другом не только темой, временем действия и возрастом главных героев. Старясь не думать о существовании слова «пафос», я почувствовал тогда, при чтении (чувствую и сейчас), что в этих четырех книгах живет — не теплится, но именно живет — душа. Чистая и бессмертная, как и совсем не пафосный бессмертный подвиг этих молодых людей.

Хромоногий театральный художник и ополченец Митя. Четырнадцатилетний ростовчанин-остарбайтер Сергей^[2]. Потерявший в блокадном Ленинграде свою драгоценную Лёлю — Анатолий. Школяр-Булат.

Рецензировать сами повести, что-то более или менее плотно рассказывать о них я не собирался. Об этих вещах, истории их изданий в прежние и в нынешние времена, слава Богу, написано немало. Замечательно, что почти все рецензенты специально обращают внимание читателей на «сценарии» четырех изданий: на труд Ильи Бернштейна, составляющего и оформляющего эту серию (он очень интересно рассказывает о ней и в своих интервью); на работу художников, разных, но спаянных друг с другом своей общей живописно-художнической душой... Наконец, необходимо сказать о глубоких, обильно иллюстрированных выдержками из документов и мемуаров и снабженных уникальными фотографиями — пространных статьях-послесловиях историка Станислава Дудкина.

Отдельно хочу поблагодарить мою давнюю знакомую еще по работе в музее Корнея Чуковского — филолога-ислледователя Ольгу Розенблюм, автора замечательного очерка «Война Булата Окуджавы» в приложении к «Школяру».

Этот «детско-взрослый» проект уже прославленного «Самоката» (главный редактор Ирина Балахонова) останется, я уверен, и в истории книгоиздательского дела и вообще — в истории литературы.

Ну и поскольку наша колонка сугубо авторская, хочу поделиться крохотным воспоминанием этих дней — о том, как я пытался найти к очередному «Детскому чтению…» — название. В последний момент, сам того не зная, мне помог друг и коллега — писатель Михаил Бутов, который помимо прочего давно и глубоко занимается музыкой. Он пишет как и ее саму, так и о ней, ведет радиопрограммы и, как я успел заметить за эти годы, — чуть ли не круглосуточно живет внутри нее: его домашняя аудиоаппаратура отдыхает, по-моему, только во время ночного сна своего хозяина. Бутов издавна составляет музыкальные диски-композиции, наполненные джазом, роком, классикой, блюзами — чем угодно, и крутит их в своей машине во время движения. Я выпросил у него — «переписать» — пачку таких пластинок — очень уж они хороши: у моего товарища вкус и слух отменные.

Вот и слушал я эти диски, один за другим, прибираясь в предпасхальные дни по дому. Неожиданно — Окуджава, хоровое исполнение той самой «Песенки о солдатских сапогах».

Я подумал о том, что вослед этим песенным женщинам, глядящим «из-под руки» в круглые затылки уходящих в бессмертие мальчиков, — в эти затылки теперь глядим и мы, и наши дети. Мой четырнадцатилетний сын, вернув повесть Виктора Драгунского «Он упал на траву», вымолвил удивительные для него слова: «Спасибо. Это гениальная книга» — «А статью историка о московском ополчении прочитал?» — спросил я. «А надо?» — «Надо». Потом он стал читать Шефнера.

Еще хотел сказать, что в военной повести автора «Денискиных рассказов» — есть один эпизод, который давно не дает мне покоя.

Хромоногий Митя, измученный и полубольной, которого предала московская актриса и полюбила семнадцатилетняя деревенская девочка Дуня; на глазах у которого фрицы убили Серегу Любомирова и драгоценного друга Лешку Фомичева, — возвращается с рытья окопов в насупленную, военную Москву — в переполненном вагоне пригородной электрички.

Вдруг в этот самый вагон, куда краснощекие грудастые проводницы больше уже никого не пускают, входит слепой старик.

«Лысая его голова была обнажена, водянистые серые глаза смотрели строго.

…Старик все время что-то неслышно шептал, губы его непрерывно шевелились. Впереди него пробиралась крохотная девочка-поводырь. Она была в ладненьком, перевязанном веревочкой зипунчике, головка повязана платочком. В больших, наморщенных, синеватых своих руках старик держал каравай хлеба. Он прижимал его к груди.

Войдя в вагон, старик остановился и строго сказал что-то шедшей за ним проводнице. Она скрылась и быстро вернулась, протянув старику длинный и острый нож. Тонким и осторожным движением старик отрезал от буханки небольшую горбушечку. Он отдал ее девочке, и та подошла к первому из нас и протянула ему хлеб. Человек взял, а девочка тотчас вернулась к старику. Он уже ждал ее с новым небольшим ломотком черного хлеба. Девочка взяла ломоток и отдала следующему. Так шли они по вагону, старик и девочка, и оделяли голодных людей, и мы принимали этот хлеб с благодарностью, и грудастые проводницы стояли и плакали…»