Владимир Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор пятнадцати поэтических сборников, а также записных книжек «Чередования» (СПб., 2000). Переводчик англо-американской поэзии. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии «Anthologia» (2012). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.
Владимир Гандельсман
*
СЕМЕЙНАЯ САГА
Из книги «Король лир»
1. Нас впитавшие вещи
Слегка о скитаниях.
О внутренних, о живых
картинах скитаний. О катаниях
с горок твоих
во дворе Ленинграда,
в его ледяном дворце.
Помнится, ты мне рада.
Что ты нашла в отце?
Я смотрю теперь
больше на вещи, чем на людей.
Зорко смотрю. Поверь,
вещи — святых святей.
Нас впитавшие (тех,
взглянувших на них
одновременно), смех
и слёзы твои и мои, — живых.
2. Одни на пляже
Прислонись к вещи
слухом — услышишь: плещет.
Прислонись взглядом —
как скупец над златом,
над своим закатом
задрожишь, над её восходом,
её востоком.
Пярнусское побережье.
Сентябрьское брезжит
солнце тем острее, чем реже.
Где-то собака брешет.
Вижу, как ты бежишь по песку.
Что-то я должен сказать,
чтобы унять тоску,
не осязать.
Море слепо себя мерещит.
3. Мистулансаари
Северный пруд.
В пункт проката идём.
Этот на карте пункт,
населённый судьбой
долгой, ещё не зримой,
нас вбирает и, верно,
заключает в себя.
Чудо-тюрьма
благословенна.
Вещь отдаёт
морозом, снегом, зимой.
Вещь себя выдаёт
смёрзшейся бахромой —
шарф ли это, перчатка,
шлейф ли вечера синий,
вещь себя выдаёт,
как на прокат
финские сани.
4. Дочь засыпает, я становлюсь на вахту
Я о боли
что-то скажу
и о страхе сердца невинного,
«Спи, младенец мой...» — напев лучистый
возьми в дорогу.
На приколе
лодка, межу
ты перейдёшь от паутинного
страха, и когда явится чистый
сон на подмогу,
лучшей доли
не заслужу:
ночь, котельная, свет пустынного
неба в стылой реке, воздух льдистый,
равный ожогу,
не чудно ли? —
я выхожу
на набережную Мартынова
увидеть лермонтовский кремнистый,
внемлющий Богу.
5. Пробуждение
Проснуться среди ночи в комнате
и обнаружить,
что ты один, — себя обрушить
в себя. Окно в снегу и копоти.
Тот первый приступ одиночества,
почти смертельный:
впрямик — из теплоты постельной —
один. Ни имени, ни отчества.
Беги, дитя, сбегай по лестнице
в декабрьский холод,
зови их, умахнувших в город,
где блеск огней и околесица.
Не празднично, дитя, не пьяненько,
всё это позже,
а нынче — первозданной дрожи
бесценный опыт. Ночь и паника.
6. Дочь поёт
Залюбуюсь, дитя, тобой,
даже не вглядываясь в черты.
Как останавливается форма на той
точке, которая ты?
Если я узнаю тебя в ней,
значит, мы были прежде и будем впредь.
Что бескрайнее и ясней
радости на тебя смотреть?
7. Тост
За пианино в доме и старание
двух нерадивых рук
сыграть «Январь», пока за гранью
стекла зима очерчивает круг,
за горло, перехваченное жалостью,
за штукатурку стен
облупленных, за «сердце сжалось»
в одном романсе, за сквозной рентген
двора, где деревца стоят раздетые
и ёжатся, и дрожь
бежит по веткам, за газету
на стенде, за торжественную ложь
передовиц, за всё, что не забудется
и что забылось там,
где ты одолеваешь будень
впервые в жизни (труд не по годам!),
за угол наш на улице Чайковского,
за ёлку в том углу,
за детское в колонку войско,
штурмующее снегопад и мглу.
Элегия. Семейная сага
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Хрустальный зверь повис
над скатертью — разбитый вдрызг, лучистый,
осколками сверкает сверху вниз.
На скатерти закуски в узких лодках.
Графин. Стрекочет речи ручеёк
семейный. Семенящий, в позолотах
ночных огней, дождь за окном. Очаг.
Седой хозяин у рояля. Счастье
романса. Хризантемы. Баритон.
В чуть видимом прочесть, а часто —
в невидимом. Таинственный тритон
продольной памяти, продольно-поперечной,
притон подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын.
Его невеста. Скоро жизни брачной
рассвет, а с ним закат. Лучи глубин.
Учи любви уроки, гость случайный,
ещё ты мальчик в дебрях тех квартир,
где запах старости и кухни выжелт чадный,
а дверью ошибёшься — там сатир
танцует с нимфою, и всё подробней,
всё стереоскопичней и родней...
О, хриплый патефон! Захлопни
дверь и оставь козлиный миф за ней.
Взгляни туда, где летних дней отрада.
Цветёт тяжёлой поступью сирень,
и просится в стихи веранда,
и пастушок фарфоровый, свирель
целующий, стоит на этажерке.
Родится новый мальчик между тем,
а прежний станет юношей, и тень
падёт на прошлое по скорбно снятой мерке.
Чуть что — хозяйке скорую. Укол.
Сбегались тётушки, добрейшие золовки.
Хозяин первым всё-таки ушёл.
Поминки. Хризантемы. В позолотах
ночных огней... Хозяину вослед
ушла супруга. Торною, конечно,
тропинкой ковылять — не столь кромешный
кошмар, ведь там супруг. Закат. Рассвет.
Закат. Лет через сорок «новый мальчик»
погибнет, а отец (тот «нежный сын»),
болельщик, будет сутками один
смотреть бесстрастно, как гоняют мячик.
Когда-нибудь ударят по мячу
последний раз, и к сыну, не переча,
сойдя, он молвит: я заждался встречи.
И скажет сын: пойдём, я посвечу.