Кабинет
Владимир Гандельсман

СЕМЕЙНАЯ САГА

Владимир Гандельсман родился в 1948 году в Ленинграде. Окончил Ленинградский электротехнический институт. Автор пятнадцати поэтических сборников, а также записных книжек «Чередования» (СПб., 2000). Переводчик англо-американской поэзии. Лауреат «Русской премии» (2008) и премии «Anthologia» (2012). С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге.


Владимир Гандельсман

*

СЕМЕЙНАЯ САГА



Из книги «Король лир»


1. Нас впитавшие вещи


Слегка о скитаниях.

О внутренних, о живых

картинах скитаний. О катаниях

с горок твоих

во дворе Ленинграда,

в его ледяном дворце.

Помнится, ты мне рада.

Что ты нашла в отце?


Я смотрю теперь

больше на вещи, чем на людей.

Зорко смотрю. Поверь,

вещи — святых святей.

Нас впитавшие (тех,

взглянувших на них

одновременно), смех

и слёзы твои и мои, — живых.



2. Одни на пляже


Прислонись к вещи 

слухом — услышишь: плещет.


Прислонись взглядом —

как скупец над златом,

над своим закатом 

задрожишь, над её восходом,

её востоком.


Пярнусское побережье.

Сентябрьское брезжит

солнце тем острее, чем реже.

Где-то собака брешет.


Вижу, как ты бежишь по песку.


Что-то я должен сказать,

чтобы унять тоску,

не осязать.


Море слепо себя мерещит.



3. Мистулансаари


Северный пруд.

В пункт проката идём.

Этот на карте пункт,

населённый судьбой

долгой, ещё не зримой,

нас вбирает и, верно,

заключает в себя.

Чудо-тюрьма

благословенна.


Вещь отдаёт

морозом, снегом, зимой.

Вещь себя выдаёт

смёрзшейся бахромой —

шарф ли это, перчатка,

шлейф ли вечера синий,

вещь себя выдаёт,

как на прокат

финские сани.



4. Дочь засыпает, я становлюсь на вахту


Я о боли

что-то скажу 

и о страхе сердца невинного,

«Спи, младенец мой...» — напев лучистый

возьми в дорогу.


На приколе

лодка, межу

ты перейдёшь от паутинного

страха, и когда явится чистый

сон на подмогу,


лучшей доли

не заслужу:

ночь, котельная, свет пустынного

неба в стылой реке, воздух льдистый,

равный ожогу,


не чудно ли? —

я выхожу

на набережную Мартынова

увидеть лермонтовский кремнистый,

внемлющий Богу.



5. Пробуждение


Проснуться среди ночи в комнате

и обнаружить,

что ты один, — себя обрушить

в себя. Окно в снегу и копоти.


Тот первый приступ одиночества,

почти смертельный:

впрямик — из теплоты постельной —

один. Ни имени, ни отчества.


Беги, дитя, сбегай по лестнице

в декабрьский холод,

зови их, умахнувших в город,

где блеск огней и околесица.


Не празднично, дитя, не пьяненько,

всё это позже,

а нынче — первозданной дрожи

бесценный опыт. Ночь и паника.



6. Дочь поёт


Залюбуюсь, дитя, тобой,

даже не вглядываясь в черты.

Как останавливается форма на той

точке, которая ты?

Если я узнаю тебя в ней,

значит, мы были прежде и будем впредь.

Что бескрайнее и ясней

радости на тебя смотреть?



7. Тост


За пианино в доме и старание

двух нерадивых рук

сыграть «Январь», пока за гранью

стекла зима очерчивает круг,

за горло, перехваченное жалостью,

за штукатурку стен

облупленных, за «сердце сжалось»

в одном романсе, за сквозной рентген

двора, где деревца стоят раздетые

и ёжатся, и дрожь

бежит по веткам, за газету

на стенде, за торжественную ложь

передовиц, за всё, что не забудется

и что забылось там,

где ты одолеваешь будень

впервые в жизни (труд не по годам!),

за угол наш на улице Чайковского,

за ёлку в том углу, 

за детское в колонку войско,

штурмующее снегопад и мглу.


Элегия. Семейная сага


В чуть видимом прочесть, а часто —

в невидимом. Хрустальный зверь повис

над скатертью — разбитый вдрызг, лучистый,

осколками сверкает сверху вниз.

На скатерти закуски в узких лодках.

Графин. Стрекочет речи ручеёк

семейный. Семенящий, в позолотах

ночных огней, дождь за окном. Очаг.


Седой хозяин у рояля. Счастье

романса. Хризантемы. Баритон.

В чуть видимом прочесть, а часто —

в невидимом. Таинственный тритон

продольной памяти, продольно-поперечной,

притон подсвеченный. Хозяйка. Нежный сын.

Его невеста. Скоро жизни брачной

рассвет, а с ним закат. Лучи глубин.


Учи любви уроки, гость случайный,

ещё ты мальчик в дебрях тех квартир,

где запах старости и кухни выжелт чадный,

а дверью ошибёшься — там сатир

танцует с нимфою, и всё подробней,

всё стереоскопичней и родней...

О, хриплый патефон! Захлопни

дверь и оставь козлиный миф за ней.


Взгляни туда, где летних дней отрада.

Цветёт тяжёлой поступью сирень,

и просится в стихи веранда,

и пастушок фарфоровый, свирель

целующий, стоит на этажерке.

Родится новый мальчик между тем,

а прежний станет юношей, и тень

падёт на прошлое по скорбно снятой мерке.


Чуть что — хозяйке скорую. Укол.

Сбегались тётушки, добрейшие золовки.

Хозяин первым всё-таки ушёл.

Поминки. Хризантемы. В позолотах

ночных огней... Хозяину вослед

ушла супруга. Торною, конечно,

тропинкой ковылять — не столь кромешный

кошмар, ведь там супруг. Закат. Рассвет.


Закат. Лет через сорок «новый мальчик»

погибнет, а отец (тот «нежный сын»),

болельщик, будет сутками один

смотреть бесстрастно, как гоняют мячик.

Когда-нибудь ударят по мячу

последний раз, и к сыну, не переча,

сойдя, он молвит: я заждался встречи.

И скажет сын: пойдём, я посвечу.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация