БЕГСТВО В ЕГИПЕТ КАК ПАЛИНДРОМ

БЕГСТВО В ЕГИПЕТ КАК ПАЛИНДРОМ

Владимир Шаров. Возвращение в Египет. Роман в письмах. М., «АСТ», 2013, 768 стр.

«Возвращение в Египет» Шарова^[1] в этом году вышло в финалы «Националь-ного бестселлера» (правда, не взяло премию) и «Большой книги» (и было удостоено третьей премии). Кроме того, книга вошла в короткий список «Русского Букера», сделав в этом году своеобразный «хет-трик»^[2]; оказавшись в коротких списках трех наших основных литературных премий.

Формальная канва романа такова. Уже в наше постперестроечное время автор (точнее герой, который выступает неким «метаавтором-составителем», подготовившим данное издание) работает с новым архивом. В этот архив предлагается сдавать ставшие ненужными архивы личные: документы, дневники, заметки, письма умерших родственников. Оказывается в этом архиве и переписка Николая Гоголя, полного тезки и потомка писателя. Именно из писем Коли родственникам и ответных писем ему и составляет автор собственно роман. Однако я бы не сказал, что это привычный нам жанр «романа в письмах». Это «роман в цитатах», развивающих некую мысль, в данный момент оказавшуюся в центре внимания. При этом сама мысль может повторяться, утверждаться, поворачиваясь в каждом отрывке совсем ненамного, как будто это не мысль, а драгоценный камень, который нужно очень точно установить, чтобы увидеть всю — нет, не красоту, скорее суть. Иногда эти цитаты короткие. Иногда — пространны, занимают много страниц и несколько писем.

В школе мои учителя литературы, рассказывая о различных типах литературных сочинений, выделяли такой тип, как сочинение-рассуждение. Роман Шарова и есть «роман-рассуждение». Это приводит к тому, что в «Возвращении в Египет» очень трудно выделить сюжетные линии. Да, герои проживают свою жизнь, жизнеописание того же Николая Гоголя-младшего можно по страницам романа достаточно полно восстановить: детство, участие в постановках, потом работа корреспондентом, арест и лагеря, жизнь после лагерей в казахстанской степи. Но это все некоторый фон, собственно сюжета не образующий. Фон на котором разворачиваются мысли-рассуждения авторов переписки. Таких мыслерассуждений (наверное, правильнее их называть темами) в романе несколько (в классическом романе им соответствовало бы несколько сюжетных линий). Некоторые темы звучат на протяжении всей книги. Другие — словно вставные эпизоды. Кстати, этим «Возвращение…» немного напоминает «Мертвые души» самого Николая Васильевича: вспомним повесть о капитане Копейкине. В целом у Шарова композиция скорее напоминает музыкальное, а не литературное произведение. У Гоголя была поэма, тут скорее симфония. Или концерт для Гоголя с XX-м веком.

Главная тема — попытка потомков Гоголя завершить труд своего знаменитого предка, написать вторую и третью часть «Мертвых душ». Попытка эта для семейства Гоголей имеет метафизическое значение.

«Персонажи Гоголя (считается, что он сам) говорили, делали нечто, что напрочь ломало наше миропонимание. Разрушало его для всех явно и зримо. Розанов прав, когда говорит, что после „Мертвых душ” в Крымской войне победить было невозможно. Думаю, у каждой культуры есть люди и идеи, против которых она беззащитна, не имеет к ним иммунитета. Похожий счет был и к „Благой вести”. Только давно, еще у Первого Рима».

Согласно версии семейства Гоголей, Николай Васильевич пытался повторить труд Данте, описать ад, чистилище и рай, только применительно к российской жизни. В первой части описывается ад. А вторая и третья у Гоголя не получились. В итоге страна оказалась на перепутье, в растерянности. Гоголевское Слово не было произнесено до конца, его надо досказать, чтобы наш российский мир обрел свою законченность.

«Мама называет „Мертвые души” недоговоренным, недосказанным откровением. Гоголь замолчал на полуслове, оттого и пошли все беды. Говорит, что пока кто-то из нас не допишет поэмы, они не кончатся».

Готовится к этому семейство Гоголей достаточно своеобразно. С одной стороны, каждый год ставит спектакли по Гоголю, постоянно усложняя трактовку. А с другой стороны, использует чуть ли не открыто методы селекции, следя за тем, кому на ком надо бы жениться, чтобы кровь Гоголей не разбавлялась. На Николая Гоголя-младшего возлагалась особая надежда. В какой-то мере он ее реализовал, но не до конца. Был написан только синопсис второй и третьей частей (полностью приведенный у Шарова). В синопсисе Чичиков становится старообрядцем, причем не простым, а старообрядческим епископом (здесь история Чичикова начинает совмещаться с историей Белокриницкой епархии), активно борется с самодержавием и сотрудничает с Герценом. Вообще, эта часть у Шарова (включая трактовки «Ревизора») вполне укладывается в отдельный роман, литературоведческий (а что, есть исторические романы, почему бы не быть литературоведческому), который вполне можно подвергнуть отдельному разбору.

Вторая тема, звучащая на протяжении всего романа, — тема бегунов или странников. Это старообрядческое течение. Согласно ему, нельзя спастись, оставаясь на месте. Просто потому, что сама земля полна греха. Останешься, и грех налипнет на тебя. То, что тобой на земле производится, — это искус:

«Кормчий говорит, что все мы — строители Вавилонской башни. Прежде чем рассеемся по земле или вообще уйдем в небытие, хотим оставить по себе память. Египетские каналы и пирамиды целы до сих пор, и в этом искушение, которому невозможно противиться. Господь дал тебе покрытую песками пустыню, а ты превратил ее в сад, страну, текущую молоком и медом. Для земной власти Египет навечно останется Землей Обетованной, оттого любой правитель, невзирая ни на что, ведет свой народ в Мицраим. Бегуны же, которые не признают над собой никого, кроме Всевышнего, представляются царям неразумными бунтовщиками, жалким презренным племенем, мечтающим о возвращении в пустыню. Одна жизнь так несогласна с другой, что фараон и его народ не может не ненавидеть народ Моисея. Где они сталкиваются, море от крови делается Красным»^[3].

Бегуны постоянно перемещаются между своими короткими пристанищами, ковчегами, которые содержатся кормчими. У одного такого кормчего в Казахстане после освобождения из лагерей и живет Николай Гоголь-младший. Бегуны в романе — как тема невозможности остановки. Нельзя прийти в Землю обетованную, туда можно только идти. У этого пути нет осязаемого, доступного живым конца. Именно движение противопоставляется греху, в том числе и выраженное буквально в постоянном географическом перемещении.

Среди более мелких, локальных тем можно встретить совершенно неожиданные, просто встающие поперек основного развития произведения, но в тоже время и совершенно гоголевские (или чеховские). Например, женщина-лошадь, которая, как выяснится, вполне могла принять участие в «селекции Гоголей», персонаж гротескный, но и глубоко трагический. Юная натурщица, которую с десяти лет известный художник рисовал обнаженной (вот тут уже не знаю, чья тема, набоковская, но как бы со стороны Лолиты поданная?). Или несчастный Лошадников, который не мог не печалиться о всем сущем, проливая при этом слезы, что очень мешало его партийной карьере:

«Впрочем, он еще на что-то надеялся, писал в губернский партконтроль, прося пересмотреть дело. В заявлении отмечал, что, в отличие от сестры, за одного человека, как бы ясно ни видел его беды, он, Лошадников, плакать долго не может, попечалится часок и бросит, а вот что касается всего народа, то о нем он плачет не переставая.

На это он напирал и позже, когда обратился в Москву. Объяснял, что называть его „врагом народа” неправильно, от народа он не отрывался, несмотря ни на что, верен ему как самый искренний большевик. К удивлению многих, это помогло. Лошадников был хороший товарищ и хороший работник, и коллектив, поколебавшись, взял его на поруки. Его даже положили в больницу, потом амбулаторно лечили гипнозом, заставляли ходить на концерты и спортивные праздники, в театрах и кино смотреть одни лишь комедии, но и врачи, и искусство оказались бессильны. Лошадников рыдал и рыдал, предвидя для народа новые, главное, неисчислимые бедствия».

И все-таки все перечисленные темы в книге, даже тема продолжения «Мертвых душ» — второстепенны. Главная тема обозначена в заголовке. Шаров пытается, используя метафоры и символы христианства, описать суть происходившего с Россией за время, прошедшее после Гоголя. Куда мы идем? Мы ищем свою Землю обетованную или хотим вернуться к плодородной Египетской почве? («А ведь в Египте, сокрушается мать, коли каждый не стоял бы на своем, не говорил: если ты так, то и я так, — можно было договориться, решить дело полюбовно. Например, согласиться, что камыш, как и раньше, нарезают рабы, а саманный кирпич, тоже как и раньше, делают евреи. Тогда бы по-прежнему вечерами у каждого шатра в горшках варилось жирное мясо, а по утрам, как ведется испокон века, каждый работник получал лепешку с брынзой и пряными травами, благо скотина исправно приносила приплод и молока было вволю».)

В конце концов мотаемся мы по Красному (очень хочется написать: Кровавому) морю туда-сюда-обратно, но приятные для нас времена все как-то не наступают. И вообще мы (русские) кто?

«И все-таки, кто мы: этакий вселенский Хлестаков или и вправду прибыли в мир по именному повелению?»

И что есть революция в таком случае? Понятно, что революция — это движение, но вот куда? В Землю обетованную, или назад, в Египет?

«Со времен Крымской войны мы объясняем себе, что нет необходимости сорок лет блуждать по пустыне. Вообще преступно ползти к спасению, будто гусеница. Тем более висеть куколкой, веря, что однажды все образуется само собой. Возьмемся миром, разом отшелушим старую жизнь, и уже завтра прекрасной бабочкой вознесемся к престолу Господню!»

Говоря языком «Возвращения в Египет», именно непонимание, куда же мы движемся, и приводит к трагедии:

«Мы вусмерть запутались, кто из нас египтянин, а кто народ Божий, оттого почем зря режем и режем друг друга».

Более того. В книге присутствует еще одна тема — рассказывается о деле палиндромистов в годы репрессий. Палиндромы — фразы, которые можно читать как слева направо, так и справа налево, но итог совсем не обязательно должен получаться одинаковым, как в знаменитых «А роза упала на лапу Азора» или «Аргентина манит негра». Главное, чтобы смысл был. Иногда этот смысл специально делается противоположным, или обратное прочтение отвечает на вопрос прямого прочтения. И действительно, этот прием вполне мог использоваться, скажем, в антибольшевистской пропаганде: «Чем закончится большевистский „молот, серп”? Прочти „молот, серп” наоборот».

Но обратимся к «Возвращению…»:

«Исакиев пишет, что арестованный в январе тридцать восьмого года и проходивший с ним по одному делу известный гомельский палиндромист Владимир Феофилактов уже на первом допросе начал давать показания. Сообщил следствию, что, как река Стикс — рубеж между миром живых и миром мертвых, Красное море — граница между зависимостью человека от человека и зависимостью человека от Бога. Второе и есть свобода. В его, Феофилактова, задачу входило убедить колеблющихся, что море мелкое, как в палиндроме идти можно и туда, и сюда. Но пока с тобой Бог, путь один. Это, несомненно, была работа на контрреволюцию».

Возвращение в Египет как палиндром исхода из Египта. Получается, что революция как историческое движение, как некая фраза, сказанная историей, существует сама по себе. Различается именно наше прочтение фразы. Где находится Египет, а где — Земля обетованная, зависит от того, с какого конца читать фразу правильно. А это зависит в свою очередь от наших установок. Что еще больше (хотя куда больше чем «вусмерть») запутывает наше отношение к истории.

Ах, если бы Шаров дал четкий и ясный ответ. Поставил указатель «Земля обетованная — туда, столько-то километров, а Египет — до ближайшего перекрестка, а там повернуть». Но Литература прямых ответов как-то избегает.

«Вообще всегда было два пути спасения и спор между ними. В основе одного вера — труд человеческой души, в основе другого — упорный труд рук человеческих. Первый (и тут, как с Авелем и Каином) угоден Богу, второй же нечист, человек обречен на него в наказание за грех (в поте лица твоего будешь есть хлеб), он печать проклятия и скорби. Бог, сам трудившийся шесть дней, а затем, когда работа была окончена, почивший ото всех дел, равнодушен к другому труду — человеческому. Испокон века и до наших дней здесь ничего не меняется. Во время Исхода из Египта и вода, и манна, и перепела — все награда за веру, все не труд, а чудо. Материализм есть убеждение, что при коммунизме труд человеческой души сам собой проистечет из труда его рук».

На самом деле не только читателю. Скорее всего, такой выбор, четко сформулированный в «Возвращении...»: труд человеческий души против труда человеческих рук адресуется всему историческому процессу. И тут я начинаю пасовать как рецензент, который должен стоять несколько над вопросами, поставленными рецензируемым произведением. Дело в том, что я, увы, неверующий. Я не могу осознать противопоставление двух трудов. Я — слишком материален. Возможно даже, немножко бегун, потому что движение, в Египет ли назад или в Землю обетованную, — само по себе имеет свою ценность («тусовка туда, тусовка обратно», извините, не удержался!). Но движение не противопоставляется внутри меня тучным стадам Египта. Кто-то идет, кто-то возделывает пашню. Но тут я останавливаю сам себя, вспоминая «вусмерть запутались». Можно ли добавить что-то к полемике, не добавляя ничего к запутанности? Потом я еще раз оглядываю глыбу романа, понимая, что только по теме Чичикова и Ревизора в романе можно написать научную монографию, возвращаюсь к образу бедного козла, на которого редакция-кормчий нагрузила мои рецензентские камни-грехи, и смиренно начинаю путь в провал, из которого для меня выхода нет.

P.S. В качестве послесловия — самый последний абзац романа:

«Всех можно было простить, говорит мать, на всех обидах поставить крест и жить как жили, никому ничего не припоминая. Я говорю: „И про младенцев забыть?” Она: „Почему бы и нет? Жизнь ведь не подарок, а наказание, она ад, погибель, другое дело смерть — в ней покой, тишина”. Дом для престарелых на самой окраине города, прямо за дворовым штакетником начинается степь. „Теперь, — говорит Евтихиев, — по ночам и я слушаю нильскую воду”».

Виктор ПАПКОВ