ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ С ПАВЛОМ КРЮЧКОВЫМ
Винтик, фольтик и березка. Четыре века русской поэзии детям. Том 2
Когда меня, как
детского писателя, порицали за то,
что
в моих сказках нет актуальной тематики,
Олейников пришел мне на помощь, написав
две образцовые строки,
причем порекомендовал мне писать именно в этом духе:
ДЕТСКИЕ СТИХИ
Весел ласков и красив
Зайчик шел в коператив.
25/IV-1926 г. Н. Олейников
При кажущемся своем
благодушии это был
человек очень
насмешливый, колкий, занозистый.
Недаром
Маршак, щеголяя причудливой рифмой,
сказал о нем:
Берегись Николая Олейникова,
Чей девиз: никогда не жалей никого.
Корней Чуковский. Из комментария к рукописному альманаху «Чукоккала»
Когда в середине 1960-х годов Чуковский писал комментарий к своему альма-наху, в котором сохранились бесценные автографы Николая Олейникова, в том числе и знаменитая эпитафия жареной рыбке («Жареная рыбка, / Бедный мой карась…»[1]), — имя поэта-обериута настолько прочно ушло в небытие, что хозяин «Чукоккалы» далеко не сразу сумел найти его фотографию. К счастью, один снимок нашелся, и, готовя альманах к печати, Чуковский решил использовать фотопортрет «Свирепого Макара»[2] в оформлении, которое он сам и придумал. Там читатели и увидели лицо Николая Макаровича Олейникова — среди прочих изображений — на форзаце первого издания «Чукоккалы» (1979).
Это была попытка крохотного, но хоть какого-то — воскрешения. В те годы было сложно вообразить, не только что книги Олейникова будут переиздаваться репринтно, но что на переломе двух эпох большой том его стихотворений и поэм выйдет в «Новой библиотеке поэта» (СПб., 2000).
Вторая книга уникальной трехтомной антологии, составленной Евгенией Путиловой (общее представление собрания и — отдельно — первого тома см. в предыдущем выпуске нашей колонки), воскрешает немало имен тех, кто по разным причинам потрудился на ниве поэзии для детей в первые десятилетия Советской власти.
Признаться, я сомневаюсь, что все эти писатели прочно войдут в широкий читательский оборот и станут легендами, как это счастливо случилось с теми же обериутами за последние двадцать пять лет.
Но, может, этот широкий оборот и не так уж необходим — гораздо нужнее вернуть эти имена в историю детской литературы, откуда они были беспощадно выброшены (и не вернулись даже в новом времени), а читатель уже разберется сам?
Евгения Оскаровна все это сделала, поместив на страницах «Четырех веков…» рядом с Чуковским, Маршаком, Хармсом, Мандельштамом[3], Маяковским, Михалковым, Барто и другими звонкими именами — стихи и поэмы Павла Сухотина и Сергея Заяицкого, Ады Оношкович и Екатерины Малкиной, Софьи Федорченко и Натальи Дилакторской (1904 — 1990), одной из немногих, кто после известного постановления ЦК в 1946-м выступил в защиту М. Зощенко). Поместила и написавшего десятки книг для детей — Михаила Ивановича Андреева, следы которого затерялись в 1930-е (от него не осталось даже даты кончины). А ведь он — один из последних, да что там последний — единственный, кто в 1920-е написал книгу-поэму о празднике масленице. Сообщая об этом в предисловии ко второму тому антологии, Путилова даже цитирует Проппа: «Самым веселым праздником в году, когда веселились все, от мала до стара, была масленица».
В широком смысле здесь интересно и важно все: и хронологическое устройство (книга охватывает период с 1917-го по 1941-й[4]), и, как точно выразился М. Яснов, тема «зависания» детской поэзии этого времени между взрослой идеологией и детским бытом, и непривычное тяготение к большим формам, и, конечно, расцвет детской поэзии в новых детских журналах вроде «Чижа» и «Ежа».
Пунктиром проходит по книге и печально известная «борьба со сказкой», когда наркомпросовские деятели обрушились на поэтов, уводящих, как они считали, «новый тип ребенка» от практических знаний об окружающем мире в страну фантазии и вымысла. Но какой же невероятной экзотикой, если не сказать — извращением выглядят нынче «индустриальные» детские стихи основателя литературной группы «Кузница» Михаила Герасимова, который ухитрился «актуализировать» даже такой жанр, как колыбельная песня.
« — Спи, мой винтик. / Спи, мой вьюн, / Баю, баюшки, баю! / …Спи, мой дизель, / Спи, силач, / Баю, баюшки, не плачь!»
У обериутов или того же Мандельштама приметы индустриального быта — от примусов и трамваев до непонятных хармсовских крючков и дощечек — были частью игры, как и в старой доброй дореволюционной литературе.
Здесь же — что-то почти религиозное, какой-то коммунистический шаманизм.
Впрочем, рядом с подобными заклинаниями мерцали и попытки, конечно, не примирения нового со старым, — но некоего поэтического рассуждения, как, скажем, у Василия Князева, автора известной песни «Никогда, никогда, никогда, никогда! Коммунары не будут рабами…»
…Душа ребенка — то же поле:
К посеву жадное, оно
Лишь то зерно взрастит на воле,
Что в борозду заронено.
Не страшен нам теплицы барской
Цветок, точащий сладкий яд:
На нашей грядке пролетарской —
Он переймет наш аромат,
Мы — цветение злака,
Нив грядущих ростки,
Полей весенних мака
Знамена-огоньки…
Это строфа из сочинения Князева 1920-го года под названием «Цветы коммуны».
Поразительно, что в это время Чуковский стоит на пороге создания «Мойдодыра» и «Тараканища», а Маршак скоро засядет за «Глупого мышонка», «Пожар» и «Поросят», — «кодой» которых станет многозначная строфа, тут же вошедшая в современный фольклор.
Мой мальчик! Тебе эту песню дарю.
Рассчитывай силы свои
И, если сказать не умеешь «хрю-хрю»,
Визжи, не стесняясь: «И-и!»
Силы за Князева рассчитало НКВД, и он был уничтожен в том самом 1937-м.
…И я в который раз испытываю к составительнице антологии горячую читательскую благодарность. Представляя стихи для детей того же Василия Князева, она не только рассказала в примечаниях, что он был постоянным автором «старорежимных» изданий вроде «Задушевного слова» или «Галчонка» (а это все-таки накладывало свой благотворный отпечаток, не правда ли), но и представила его сочинения не вполне идеологического свойства, вроде фантастически-презабавного «Страшного сна» (1925) — с ожившими ковровыми рисунками в детской и ленинградскими памятниками (теми, которые еще не снесли).
«Снова кони на посту / На Аничковом мосту. / Вновь в саду Екатерина / На Лепо взирает чинно. // Снял пожарный с фонаря / Горемычного царя / И на лошадь аккуратно / Посадил его обратно. // Петр, очнувшись, прибежал, / И один лишь генерал / Медно-бронзовый Кутузов, / Не боявшийся французов, / В заточение попал: / Ах, в кармане генерала / Трех мильярдов не хватало!!»
В комментариях разъяснено, о каких памятниках идет речь (здесь есть и клодтов Николай I) и что такое «Лепо» («Ленинградское Единое Потребительское Общество», то есть Елисеевский гастроном на Невском).
Но о тогдашней инфляции, увы, не сказано, — а ведь билет на трамвай действительно стоил несколько миллиардов рублей…
Кстати, о комментариях и памятниках. Два года назад, на одесском книжном фестивале «Зеленая волна» я стал свидетелем примечательного рассказа Михаила Яснова о его встречах с маленькими читателями.
Теперь эта история повстречалась мне и в упомянутой статье «Уроки детской поэзии», посвященной представляемой нами антологии. Приведу расширенную выдержку из нее еще и потому, что этот замечательный текст доступен в сети лишь подписчикам электронной версии «Библиотеки в школе».
«…При всей, казалось бы, незыблемости детской возрастной психологии, атрибутика детства меняется и взгляд ребенка на окружающий мир оказывается в сильнейшей зависимости от современных, куда более агрессивных взрослых стереотипов.
Вместе с этим взглядом меняется и восприятие традиционной детской поэзии. Ко всеобщей радости, вовсю продолжают печатать наших детских поэтов-классиков, но многое уже становится не данью детству, а данью памяти о детстве. Насколько по-прежнему прекрасна дошкольная Барто, настолько же ее школьная лирика постепенно, увы, утрачивает поэтическую злободневность: уже нет той школы, о которой так замечательно в свое время писала Агния Львовна, а значит и нет потребности воспринимать проблемы этой школы через поэзию. Стихи Сергея Михалкова становятся предметом взрослых пародий чаще, чем попадают в поле зрения юного читателя. Становится литературным памятником мой любимый Маршак. Читаю малышам:
Дети нашего двора,
Вы — его хозяева.
На дворе идет игра
В конницу Чапаева.
...........................
Дети нашего двора,
Чкаловского дома,
Улетали вы вчера
Вдаль с аэродрома.
Тут же вопросы:
— А что такое конница?
— А что такое конница Чапаева?
— А что такое Чкаловский дом?
И самый печальный вопрос:
— А что такое хозяева двора?
(Однажды меня спросили: „А дети, хозяева двора, — это дети местных бандитов?”)
Первоклашки уже ничего не знают и не воспринимают — даже понятие обычного городского детского двора им неведомо.
История советской поэзии уникальна не только великими достижениями, но и многозначительными уроками: в стихах перестает „работать” идеология и созданный ей на потребу мир реалий. Но те стихи (в основном — малышовые), в которых живут душа и сердце автора, ближнее окружение ребенка, незыблемые семейные ценности, а главное — родной язык, остаются по-прежнему нашим действительно золотым фондом».
Вынесенное в название словечко «фольтик» — как раз к теме родного языка. Его изобрела легендарная писательница и редактор, многолетняя сотрудница детского отдела Госиздата, которым руководил Маршак, — Тамара Григорьевна Габбе.
Никто, в том числе и она сама, не мог дать этому термину научного объяснения, слово-то было рабочее, «только для своих». Оно обозначало, что в предлагаемых редакции текстах есть какая-то выдумка, словесная или фабульная, что в новом сочинении для детей присутствует нечто радующее, «заводящее» всю редакторскую команду. Судя по сохранившимся воспоминаниям, в редакционных комнатах Детгиза смеялись часто и много.
Коротко говоря, шутливое двустишие Николая Олейникова, записанное им в «Чукоккале» и «прописанное» нами в эпиграфе к этим заметкам, и есть такой фольтик.
Теперь о березке из того же заголовка. В те два — два с половиной десятилетия, когда создавалась детская поэзия, представленная в этом томе антологии, «классическая» русская деревня с ее неповторимым укладом жизни еще не была окончательно уничтожена и, к счастью, отразилась в детской литературе более или менее полнокровно.
Даже у такого «городского» сказочника, как Чуковский (правда, присутствие города в его поэмах почти равноценно присутствию сказочной «Африки»[5]), — написалось «Федорино горе». Но это — скорее по касательной, это аранжировка. А вот стихи Петра Орешина, Марии Пожаровой, тетки Блока — Марии Бекетовой, Льва Зилова, автора великолепного «Лося и мальчика» — Александра Коваленского, — они-то как раз об этой, вскоре исчезнувшей жизни.
В 1920-е годы у разных авторов выходили даже книги с одинаковыми «деревенскими» названиями, как, например, «Хлеб» (у Н. Дилакторской и М. Фромана).
Деревня в этих стихах была окружена живой природой, которая тоже со временем уйдет из стихов для детей, дожидаясь появления своего Валентина Берестова. Но это случится много позже, когда в детскую поэзию вернется лирика.
А тогда «рабочий, актер, учитель, избач и землепашец», как его здесь аттестуют, «дореволюционный» друг Маршака, ездивший с ним в 1910-е в Сирию и Палестину, — Яков Владимирович Годин пишет-плачет свою «Березку» с ее печально-неизбежным финалом:
«Хорошо-то хорошо, / Да, голубушка, не очень: / Снова дедка подошел, / А топор его — наточен. / А за ним с пилою Тит / По валежнику хрустит. / Голый ствол под корень рубят, / Дружно режут — насмерть губят / Да в поленницу кладут: / В ближний город продадут».
На дворе стоял 1930-й: вовсю катила коллективизация и приближался голод. Одаренный Сергей Михалков вскоре быстро напишет своих «Дядю Степу» и «Фому», чудесные диалоги «А что у вас?» и великолепный «Рисунок». И — засядет совсем за иные труды. За печально известного, к примеру, «Шпиона», — который тоже справедливо помещен в эту антологию.
1 Цитирую по автографу Н. Олейникова в рукописном альманахе «Чукоккала».
2 Один из псевдонимов Николая Олейникова.
3 Процитирую из большой аналитической статьи Михаила Яснова, посвященной антологии «Четыре века русской поэзии» и опубликованной в нескольких номерах методического журнала «Библиотека в школе» (Издательский дом «Первое сентября») в текущем году: «Особое пристрастие составителя — творчество О. Мандельштама, представленное в антологии значительной по объему подборкой стихотворений. Известно, что Мандельштам обратился к стихам для детей, скорее, по необходимости, нежели из-за душевной потребности. Но детские стихи обладают уникальным свойством заражать игрой не только читателей, но и самих авторов. Поэтому оставшиеся свидетельства того, что Осип Эмильевич относился к этой стороне своего творчества с энтузиазмом (и даже написал статью о детской литературе), — тому подтверждение.
Если не ошибаюсь, впервые после долгого забвения стихи для детей Мандельштама представила именно Е. Путилова в сборнике „Оркестр”, вышедшем в издательстве „Детская литература” в 1983 году и собравшем под одной обложкой „взрослых” поэтов двадцатого столетия, писавших для детей, — от Александра Блока до Юнны Мориц. Отсюда — кругами по воде — стихи Мандельштама стали расходиться по периодике, и то, что имя поэта вошло в репертуар современного детского чтения, подтверждают и произведения, опубликованные в антологии» (Яснов М. Уроки детской поэзии. — «Библиотека в школе», 2014, №№ 3-4, 5, 7).
4 Том начинается поэмой «Крокодил» Корнея Чуковского (1917) и кончается стихами Сергея Погореловского 1940-го — «Про тир и про стрелка не нашего полка» («<…> Бить без промаха врагов / Будь готов! / — Всегда готов!»).
5 Кстати, «Африк» с их экзотическим зверьем, включая крокодилов, и разнообразных «бунтов вещей» (рабочее название «Федориного горя» было «Самоварный бунт») детская поэзия тех лент переварила — параллельно и вослед Чуковскому — к моему удивлению — немало.