Маркова Мария Александровна родилась в Магаданской области в 1982 году. Окончила филологический факультет Вологодского педагогического университета. Автор трех поэтических книг. Лауреат нескольких литературных премий и поэтических фестивалей, в том числе премии Президента РФ для молодых деятелей культуры (2011) — с формулировкой «за вклад в развитие традиций российской поэзии» и фестиваля «Киевские Лавры» (2013). Живет в Вологде.
Мария Маркова
*
ЗОЛА И ЙОД
* *
*
Прими дары — пустые погремушки,
головки мака, ветер, стебельки.
У жалких трав, растущих вдоль реки,
белёсые ресницы.
Мне ничего не надо. Ни рябин,
ни оспин на коре их, ни багровых
тяжёлых ягод, ни совсем бескровных
и несъедобных снежника плодов.
Не знаю, для чего они росли
и почему не станет их когда-то,
как и меня, но ничего не надо,
ни воздуха, ни этой вот земли.
Всё кончилось, и красота исчезла,
нет, не исчезла, но превозмогла
саму себя и стала как игла,
бессмысленно снующая в пространстве,
и мне отныне некуда пойти.
Придумала себе пустое дело
и у реки стою оцепенело —
ни умереть, ни вновь произойти.
* *
*
…и слёзы нахлынули с третьим ударом,
и музыки нет тяжелей.
«Налей, — говорю, — мне налей.
Я больше не знаю, что делать мне с даром,
что делать мне с садом,
что делать мне с адом,
кого опалять мне бессмысленным жаром,
как сделать ещё больней...»
Последнее, это бесчувственный вывих,
встать в угол и видеть спиной
ужасные тени в безлиственных ивах.
Зачем вы пришли за мной?
Кого эти чёрные мальчики лепят
из снега у нас во дворе?
С утра я, расплакавшись, падаю с неба.
Я тающий снег в ноябре.
Едва меня схватишь, и пальцы немеют,
капли бегут в рукава.
Как они над исчезающим смеют
произносить слова?..
Люди, люди мои, не мои вы
соловьи, не мои семена.
Вы… а чьи вы теперь, чьи вы?
Вам — червонные имена,
вам — червонные одеянья,
раны червонные, ягод сок,
смерти багряной над всем сиянье —
вам выходит последний срок.
Кто жалеть вас не перестанет,
по волосам проведёт рукой,
кто любить вас да не устанет?
Есть ли ещё такой?..
* *
*
Приснилось, что я декламирую чьи-то стихи.
По дому хожу, декламируя чьи-то стихи.
Стою у плиты, декламируя чьи-то стихи.
В кровати лежу, декламируя чьи-то стихи.
Хо-хо, хо-хо-хо.
Из музыки громкой, из памяти звучной — чужой —
на свет извлекла я грохочущий город большой
и, шума его испугавшись, прижалась к стене
ближайшего дома, и некто участливый мне
спустил из окна физкультурный свисток. По свистку
я сразу проснулась, и — форточка в левом боку.
Смотри, моё сердце, ты в форточку эту на свет —
какой он огромный, чего в нём для радости нет.
Пойдём погуляем, и я покажу тебе парк
и женщину с парой великолепных собак.
Собаки играют, взрывают листву на бегу.
Ты тоже их видишь из форточки в левом боку?
А можно в кино, на последний сеанс. В полусне
расплачься от чувства неясного тихо во мне.
Закончится фильм, и зажгут над встающими свет,
но маленький свет, без особых каких-то примет.
А дома я книгу открою, но в книге слова,
а ты не умеешь читать, и болит голова.
Не страшно ли, зрячее сердце, когда темнота
внезапно приходит и сон размыкает уста
и вместо меня начинает читать? За окном
такие слова, что от них содрогается дом.
По комнате тела ты ходишь, стучишься — тук-тук,
часы отвечают на вызов спокойно — тик-так,
а время уже открывает огромный сундук
и всё туда прячет, как будто какой-то пустяк.
Вот свет пропадает, и следом за ним под «тик-так» —
женщина с парой великолепных собак,
кинотеатрик, и камерный зальчик, и мы,
бедный мой зайчик, не выйдем из этой тюрьмы.
* *
*
В дом входя, о притолоку ударься
лбом, высокой жизни прерви полёт.
Ты сегодня вернулся на Землю с Марса.
По домам распущен военный флот.
У кровавых цинний одно качанье
на уме, вращенье, в глазах темно,
туч ползущих пар, выкипает чайник,
можно чаю, не рано ли так темно.
Нынче рано спускается ночь, звезда нам
отказала в милости, скуден жар,
потому так холодно жить землянам,
а куда прикажете нам бежать.
Ты же видел, осквернена планета,
хризопраз погас, потускнел берилл,
только летом жалкие вспышки света,
будто кто-то в сумерках прикурил,
огоньков дрожание, хороводы
бледных струек воздуха, пелена
замутнённая на глазах природы,
безмятежные страшные бельма сна.
Острова уходят зимой под воду,
сокращается суша и ветер тих,
но и мы — сосуды золы и йода —
отдалённо похожи судьбой на них.
Струпья, складки, язвы, дыханья хрипы,
кашля сгустки, глаз золотая тля,
столько влаги, что к спящим приходят рыбы,
плавниками скользкими шевеля,
и такие спящие не проснутся,
до костей объедены темнотой,
но и кости силятся улыбнуться —
череп щерится, матовый и пустой.
У кровавых циников стало хлебом
обсуждать, что не было нам преград,
но теперь мы заперты целым небом,
пешими скитаются мор и глад.
Мор и глад — твои, возвращенец, братья,
с молоком впитали вы кровь Земли,
земляное вскоре наденешь платье —
рукава в траве и подол в пыли,
а о звёздной пыли, о звёздной воле
вспоминать вернувшимся не с руки,
посмотри, как светятся в чистом поле
плазмоламп сферических маяки.
* *
*
Муха времени, что ты жужжишь,
муза времени, где ты живёшь?
Или в листьях гниющих лежишь,
или листьев оставшихся дрожь
ты и есть? Или, ветер всему,
только холод приносишь и свет?
Говори, я твой голос приму
за ответ.
Кто бы с нами весь день напролёт
говорил и показывал: там,
высоко-высоко, самолёт.
Полетаам?..
Здесь так странно ещё говорят.
Нет, скорее, теряя, поют.
Солнце осени — чёрный агат.
До затмения — пара минут.
Мне звонили сегодня с утра
и ошиблись. Пришлось извинить.
За окном раскололась гора,
и внутри оказался магнит.
Я смотрю на него сквозь стекло,
и уже запотело стекло.
Всё равно я небесный металл,
а магнит никогда не летал.
* *
*
Вдруг проснулась, оттого что плохо,
оттого что прямо под окном
девочки вызванивают Лёху,
обливаясь в темноте вином.
Что за горе, после выпускного,
на задворках, плакать на плече
у подружки, с кем-то на два слова
отлучаться и терять ключи,
плакать над потерей, отлучаться
и подружку громко подзывать.
Крепким сном забылись домочадцы,
провалились в бездну, как в кровать,
в тартар ночи. Из такой-то ямы
не поднимет соловей звонка.
Только снится «мама, мама, мама…»,
и во сне сжимается рука:
«Говорите! Я у телефона.
Понимаю голоса сирен
и вхожу бестрепетно с балкона
в душную стоглавую сирень.
От неё лиловые помехи,
ссадины, укусы, синяки.
О какая сладкая досада —
ваша молодая красота!
Но куда ты, милая планета?
Детской шеи ранит белизна.
Скоро дочь придёт — едва одета.
Мне её природа не ясна.
Так бывает — набежит тревога,
столько дел, а места не найти —
все цветы утраченного луга
начинают плакать и цвести».
* *
*
В железнодорожном саду образцовом,
с утраченным временем, в облаке тлена
весь день под дождём в палантине лиловом
гуляет сирень, и сминается пена
листвы. Потемнели трава и тропинки,
вокруг ни души, потому прояснилось,
и капли бегут по лицу без запинки,
как будто хорошее что-то приснилось.
Быть может, выходишь ты утром из дома
и смотришь на свет, открывая впервые
страницу беспамятства или надлома,
быть может, тебя провожают живые,
но некому встретить, когда у замочной
ключи превращаются то в соловья,
то в белую шапку головки цветочной
и жизнь начинает двоиться твоя.
Но если я встречу тебя за чертою,
в запущенный сад отведу за собой,
ты станешь прорехами в кронах, водою,
роящимся светом, травинкой любой.