Кабинет
Курт Тухольский

ГДЕ-ТО РЯДОМ

Науйокс Марина Марковна родилась в Москве. По образованию — экономист, переводчик немецкой литературы. Переводила средневековую поэзию, стихи литературного кабаре 1920 — 1930-х годов, поэзию декадентов и экспрессионистов, современных немецких поэтов, а также немецкоязычную лирику Швейцарии и Австрии. Среди прозаических переводов — Бертольт Брехт и Фердинанд фон Ширах. Переводы Марины Науйокс публиковались в журналах «Иностранная литература», «Студия» и «Новый мир». С 2005 года живет в Берлине.



КУРТ ТУХОЛЬСКИЙ

(1890 — 1935)

*

ГДЕ-ТО РЯДОМ


Перевод с немецкого и вступление Марины Науйокс


Мне хотелось назвать свое вступление «Заметки на обороте меню», ну вроде как на манжетах. И все бы понеслось по накатанной, в формате экскурсии: сначала любимые блюда Тухольского в ресторане «Тухольский» (есть такой в Берлине, как есть и одноименная улица неподалеку), потом — сувенирные лавки: майки, кружки, сумки с цитатами из него. Надписи и вправду забавные.

«Жаль, что это вино нельзя погладить, как женщину!» «Кошка — единственное четвероногое, объяснившее человечеству, что кого-то можно любить и беречь, ничего не требуя взамен». «Или ты прочитываешь женщину, или ты обнимаешься с книгой. Синхронизировать процессы невозможно».

В конце экскурсии всегда один вывод: Курт Тухольский — это журналист, юморист и пацифист. Впрочем, про пацифиста говорят далеко не всегда, это для особо продвинутых.

Так в Берлине массовому читателю представляют Тухольского, даже в аннотациях на обложках его книг. Книг — много, но в них собрано далеко не всегда лучшее, и больше по той же линии: юморист — журналист. Это примерно так же, как если свести всего Чехова к Антоше Чехонте и «Острову Сахалину».

У нас этого прекрасного лирического поэта и прозаика (и только потом уже все остальное) знают и того меньше. А ведь Курт Тухольский — классик немецкой литературы, один из создателей «нового делового стиля» в поэзии. Он сам называл себя подмастерьем Гейне, имея в виду тот сплав серьезного и ироничного, трагического и повседневного, который всегда присутствует в его стихах. Характерная черта поэзии Тухольского — это глубокое содержание и легкая, часто игровая форма. И удивительное дело: его поэзия не устаревает, приходит новое поколение, и у этих стихов начинается новая жизнь. Это ли не признак большого дарования?

Давно замечено, что если по-настоящему талантливый поэт пишет о себе, это отчасти и обо всех нас. «Все мы немного лошади» — эту потрясающую метафору Маяковского часто вспоминаешь, читая или переводя Тухольского, — и память услужливо подсказывает все новые общие черты в жизни и творчестве двух больших поэтов: почти ровесники, они жили в одно время, поначалу увлекались марксистскими идеями, были несчастны в любви. Оба страдали от похожих режимов, подолгу бывали заграницей, оба покончили с собой, не выдержав давления внешней среды. И оба писали о любви — мощно, сдержанно. И рифмы любили неточные, ускользающие, и ритмы — взволнованные, рвущиеся, и строки — обрывистые, ломаные. Есть, есть что-то общее, несомненно. Эту подборку Тухольского я переводила летом в Прибалтике, а Маяковский как будто дачу рядом снимал. При жизни они не встречались, знали, наверное, друг о друге понаслышке.

Стихи Тухольского взяты мною из сборника: Kurt Tucholsky. «Zirkus des Lebens». Gedichte. Berlin und Weimar, Aufbau Verlag, 1976.



Сомнение


Не тот корабль, открой глаза —

не те и палуба, и мачты.

С ненастьем проиграешь матч ты,

подняв чужие паруса.


Скользит каюта из-под ног,

глаз вертикалям стен не верит,

бежишь, но заперты все двери,

и неподвижен душный смог.


Возврата нет. И налита

вся голова нестройным хором,

как будто строки приговора,

звон колокола: ни-ког-да...


Мне странны те, что среди нас,

зажмурясь, верят через силу, —

ведь не настало, не пробило,

еще не время, не сейчас!


Кто глупостью своей силен,

тот служит верно, беспорочно,

но каждый к времени бессрочно,

пожизненно приговорен.


1925



Павлин


Любуйтесь — вот павлин. Блистают перья,

и этот блеск для женщин нестерпим,

он словно эротическое зелье,

а хвост! — нет слов, про хвост мы промолчим.


Он знает, что красавец, и капризно

свой хохолок топорщит надо лбом.

Сквозь хвост сияет солнце, как сквозь призму,

но о хвосте подробнее — потом.


Сказать по правде, есть и недостаток —

в полете когти жуткие видны.

Но на земле (полет павлина краток)

они поджаты и не так страшны.


Он не умен. Но нынче ум не нужен,

мозги ведь могут перевесить хвост.

Их и не видно, а вот хвост — снаружи,

глядите — встал красавец в полный рост.


Он бы запел, — не может. Ну и что же?

Шипение не портит общий вид.

Общаться с дураком — себе дороже,

пусть он распустит хвост и замолчит.


1927



Двое в окне


Воскресное утро. Двое на улицу

глядят из окна и от солнца жмурятся.

Вот дети прошли. Один — забияка —

дразнит зачем-то чужую собаку.

Те двое сошлись лишь на пару часов,

не видеть им общих супружеских снов,

им вместе не жить ни недель, ни годов, —

она не готова, и он не готов.


На лице у мужчины — ни тени заботы,

воскресным утром нету работы.

Не хочется думать про это до срока, —

какая в конторе бывает морока.

Который час? Он не знает точно.

Он связан с женщиной, но насколько прочно?

Ведь только руку протянешь кому-то, —

разводят года, разлучают минуты.


У женщины тоже — не видно тревоги.

Светлые волосы, длинные ноги.

«Надо бы замуж, я большего стою,

белое платье с венком и фатою...»

Напротив балкон. На лесенке шаткой

девчонка сидит и хрустит шоколадкой.

«А может, не надо фаты и цветов? —

и я не готова, и он не готов...»


Роман на излете. Но страшно ли им?

Уйдет он с другою, она — с другим.

Их встреча мелькнет, не оставив следа,

разлука спрессует минуты в года.

А что если все же остаться им вместе, —

хоть занят жених, недосуг и невесте?

Привычка заменит любовный их пыл.


Но хочется, чтоб ни один не забыл

то солнце, то утро, оконный проем,

в котором когда-то стояли вдвоем.


1928



Улыбка Моны Лизы


Перед твоим покорнейшим слугой

на стенке в Лувре ты паришь так зыбко —

со скромно в руку вложенной рукой

и с тою самою улыбкой.


Ты знаменита, как та башня в Пизе.

С улыбкою твоей как не попасть впросак —

над чем же все-таки смеется Мона Лиза,

над нами, с нами, из-за нас,

так все же: как?


Науке жизни учишь молчаливо,

без слов портрет твой, Лизонька, кричит:

кто этот мир разглядывал пытливо,

с улыбкою вздохнет и замолчит.


1928




Где-то рядом


В соседнем номере, под самой крышей,

за тонкой стеной, где отстали обои,

всю ночь взволнованно, я их плохо слышу,

спорят о чем-то нескончаемом двое.

Мой пульс зашкаливает — удар за ударом.

Мужчина, сбивчиво: проходит жизнь даром.

Она: как страшно остаться одной!

Плачут в комнате за стеной.


Теперь целуются. Подушка упала.

Я слушаю, к стенке приблизив ухо.

Она засмеялась и что-то сказала.

Мария! — позвал он негромко и глухо.

Мой это всхлип? Одного из них?

Спор оборвался, и плач затих.

Кровать заскрипела. Целуются вновь.

За тонкой стенкой — чужая любовь.


В гостях все лучше, — казалось мне в детстве.

Там музыка громче, сады зеленее,

в гостях не бывает болезней и бедствий,

и даже еда почему-то вкуснее.

Казалось, что жизнь настоящая рядом —

за чьим-то забором, за чьим-то фасадом.

Я помню, как детской тянулся рукой

к обманчивой жизни за чьей-то стеной.


Я взять этот город всеобщего счастья

осадой хотел или с уличным боем,

но рвал только душу и сердце на части,

а жизнь флиртовала опять не с тобою.

Теперь я скиталец, бродяга, вагант, —

пустая сума и простой провиант.

Что стоило взять бы в дорогу с собой, —

по-прежнему в комнате за стеной.


1928




А что в середине луковицы?


К быку приведена коровка,

бык сделал быстро все и ловко.

Итак: коровка.


Не ясно? — Мы не виноваты,

но так рождаются телята.

Итак: коровкины

телята.


Теперь в траве полно лепешек,

на них расцвел цветной горошек.

Итак: горошек

с лепешек

от коровкиных

телят.

Цветы сорвали, сделав сразу

букет в гостиничную вазу.

Итак: букет

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.


Украшен вазой лучший suite,

жених с невестою там спит.

Итак: новобрачные

в гостиничном номере

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.


И в тот же день, а может, в ночь,

был сделан сын (хотели — дочь).

Итак: сын

новобрачных

из гостиничного номера

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.


Сын рос простой, без выкрутасов,

открыл он фабрику матрасов.

Итак: фабрика матрасов

сына

новобрачных

из гостиничного номера

с букетом

из горошка

с лепешек

от коровкиных

телят.


На этой фабрике кроватной

я сделал свой заказ приватный —

печать и бланк, трехзначный нумер.


На той кровати я и умер.


1929



Глаза большого города


Когда ранним утром

ты идешь на работу,

когда выходишь за порог

со своими заботами,

город показывает тебе

в асфальтово-гладком

водовороте людей

миллионы лиц.


Скользящий взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

мне в нем суждено отразиться?

Ты идешь по своей жизни

тысячами улиц,

ты замечаешь на ходу,

что тебя забыли.

Веки вздрогнули,

душа зазвучала,

ты кого-то нашел,

но только на миг.


Вот быстрый взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

тебя собирать по частицам мне?


Вот так ты и будешь брести, —

как тень среди теней,

мимо кого-то — медленно,

мимо других — быстрее.

Ты минуешь врагов,

ты минуешь друзей —

вечных попутчиков.


Короткий взгляд незнакомых глаз,

зеркало зрачков под ресницами.

Что это было? И сколько же раз

та главная встреча приснится?


1930

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация