Тимофеевский Александр Павлович родился в 1933 году. Поэт, драматург, сценарист. Выпустил несколько лирических книг. Постоянный автор «Нового мира». Живет в Москве.
Александр Тимофеевский
*
ЛЕКСИКОН
* *
*
Я выход путаю и вход,
И, впав в уныние и робость,
Вхожу задумчиво не в тот,
Не в тот вагон или автобус.
Меня морочит злая власть,
Мне шутки эти не в новинку,
Хочу в Сокольники попасть,
А попадаю на Ордынку.
Бегу, суров и дик. И вот
Знакомый поворот направо…
Но где ж брега пустынных вод
И одинокие дубравы?
Уединения мне нет,
Я устремлён в событий гущу,
Колдун, задумчивый поэт,
В другую сторону идущий.
* *
*
Наш Гамлет непрерывно мямлит.
Слова, слова, слова, слова
Бегут вдоль улиц здесь ли, там ли
И даже в Темзы рукава.
Слова себя считают вправе
Занять четыреста дорог,
Мой плечи мощные расправил,
Плетется дядя за не мог…
Вот мчится тройка удалая —
Покончить, умереть, забыть,
А лицемерная вздыхая
Трусит под ручку с подносить.
Достойно, чем-то недовольный,
Желает сам себя стереть,
И выбирает путь окольный
Уснуть — братишка умереть.
Офелия по стадиону
Бежит, как мода ей велит,
В бейсболке и трико зеленом,
В кроссовках и в своих молит…
Быть, крупный коммерсант из Сити
Встал над толпой с открытым ртом,
— Аллё! — он закричал не бытю.
Не быть не слышит, он фантом.
Офелию завидел дядя,
С ним честных, мой и почтовых.
Тогда Офелия в досаде
Зовет всех помяни своих.
Неисправимый задавака
На помощь прибежал вопрос,
Тут слово за слово, всерьез,
И началась большая драка.
Девчонка с дядею, как дети,
Иль как Монтекки с Капулети:
Пришла на выручку родня,
Пошла словесная резня.
Три бессмертных исполнителя мантр
Развалины древнего храма
И три исполнителя мантр.
Снимай их одной панорамой,
Чтоб выйти на первый стоп-кадр.
Снимай неподвижные тени
Не знающих времени гор.
Записывай пенье и в пенье
Лови за повтором повтор.
В движеньях медитативных
Скрыт тайный божественный план,
Ты после найдешь в негативах
Тождественный первому план.
Лишь нужно одной панорамой
Снимать исполнителей мантр.
Тяни панораму вдоль храма,
Чтоб выйти на первый стоп-кадр,
Чтоб то, что снимал ты вначале,
Могли мы увидеть в конце,
И та же улыбка печали
Сияла у них на лице.
И если без планов монтажных
Ты склеишь с началом конец,
Получит бессмертие каждый,
И времени будет конец.
Парус
Вот он плывет у моря с краю,
Порывы ветра снасти гнут,
Вот в голубом тумане тает,
Как было сказано. А тут
На горизонте дождь. И море
Свинцовое, под цвет дождя.
Осенний дождик море моет
И драет, спинку не щадя.
Настырный дождь идет без пауз,
Он так бы лил себе и лил,
А хочется увидеть парус,
Хотя бы капельку белил.
Эхо
1
Так хочется эху болтать ни о чем,
Дразнить и шутить, и аукать,
Но дева, увы, не поет за холмом,
И рог не трубит, и безмолвствует гром —
Не слышно ни стука, ни грюка,
И зверь не ревет, если вырублен бор,
И, стало быть, не с кем вступить в разговор,
Лишь черное, черное, ночи черней,
С лицом пирамиды торнадо
Страшнее могил и могильных червей,
О чем даже думать не надо,
На что невозможно, нельзя отвечать,
И эхо себя заставляет молчать.
2
Грохочет ли аэродром,
Случился ли опять погром,
Ревет ли буря за холмом —
Весь этот шум
Теперь обходишь ты молчком
И ни бум-бум.
На солнце трещина, изъян,
Божественный нарушен план,
И ты на вопли поселян
Не шлешь ответ.
Вот так молчишь, как партизан,
И ты, поэт.
Из письма Батюшкова Жуковскому
М. Р.
Гуляя вдоль парнасовой подошвы,
Что я могу увидеть, оглядясь:
Корысть и зависть, варварство и пошлость,
Иначе говоря, навоз и грязь.
И я смотрю на древние могилы,
Вдыхаю запах клена и ольхи…
Еще к тебе есть просьба, друг мой милый,
Пришли в Москву мне Гётевы стихи.
Час от часу мое здоровье ниже,
Стремлюся к музам, ставят мне заслон,
И кажется я к смерти ближе, ближе,
А тут еще приснился странный сон:
От пули иноземного солдата
Погиб Сверчок, а я сойду с ума,
И через двести лет умрет Эрато,
А вместе с ней поэзия сама.
Петербург
На обеде у Смирдина в 1832 году,
где собралась вся литературная братия, —
первый тост — за Крылова, второй — за Жуковского
и только третий — за Пушкина.
(По свидетельству М. Е. Лобанова,
биографа И. А. Крылова)
Где проспектов параллели,
Меж похожих так аллей,
В поле Марсовом в апреле
Вместе с бабушкой моей,
В поле Марсовом на воле
Я верчу свое серсо,
Я отважный рыцарь, воин,
И — упало колесо.
Сердце сжалось, сон, усталость,
Тук-тук-тук… и станет стыть.
Что останется, осталось,
Что извечно, будет быть:
Черный твой квадрат Малевич,
Остальное все на слом,
Летний сад, Иван Андреич,
Третье место за столом.
Реинкарнация
Ито-сану
Я украл у друга жену
И укрылся в травах весенних
Близ Мусасино[1].
Когда поле с трех сторон подожгли,
Кто-то спас нас.
Что было после, не помню,
Только должен был я родиться в Париже,
В девятнадцатом веке,
А явился на свет
В большевистской Москве в ноябре 33-го года.
Все люди как люди,
Но я-то из тех,
С кем должно непременно случиться.
И родился я сразу хмельным,
И жил в этой странной стране,
Словно шел темной ночью с попойки,
И не было кучи дерьма,
Куда бы я ни вступил.
Друзья за ручку вынимали меня,
Обмывали и чаем поили.
А я снова, урод, — в ту же самую кучу.
А как стал я
Слепым и глухим
И несносным занудой,
Господь отыскал мне
В милой Японии друга.
Спасибо тебе, Ито-сан.
Кто знает,
Может ты и был тем,
Кто вывел меня из горящего поля
Весной в Мусасино.
* *
*
Я ехал, ехал, ехал в поезде
И потерял билет.
Напрасны поиски,
Мне места нет.
Идем по улице, нас четверо,
На склоне дня,
Ищу, ищу, но все исчерпано,
Там нет меня.
Средь бугенвиллий и песчаника
Идет квартет,
Ищу, ищу, ищу отчаянно,
Меня тут нет.
Со мной вступают в спор о Гоголе,
Открыты рты,
Однако в споре толку много ли
От пустоты.
Вот бирюзово-сине-темное,
Нырнем?
Оно огромное-огромное,
Но я не в нем.
1 См. японский эпос «Исэ моногатари» (IX век).