ЧЕСЛАВ МИЛОШ
(1911 — 2004)
Публикация новых переводов стихотворений Чеслава Милоша совпадает с проведением в Санкт-Петербурге научно-практической конференции на тему «Чеслав Милош и Россия», организованной польским Институтом Книги и фондом «За вашу и нашу свободу», — при деятельном участии других польских и российских организаций. Этой конференции, являющейся очередным этапом празднований, приуроченных к 100-летию со дня рождения поэта, предшествовал Международный конкурс на лучшие переводы Чеслава Милоша (2011), в котором приняли участие 120 переводчиков из 12 стран мира. Председатель жюри конкурса Наталья Горбаневская составила сборник переводов победителей и некоторых участников состязания, который должен быть издан в конце текущего года.
За возможность настоящей публикации благодарим сына поэта Тони Милоша и председателя фонда «За вашу и нашу свободу» профессора Николая Иванова. Особая благодарность — Наталье Горбаневской, которая предоставила для нашей рубрики только что переведенные ею стихи из посмертной книги Чеслава Милоша.
Вослед напечатанным в текущем году переводам стихотворений Шеймаса Хини — Марией Галиной («Новый мир», 2013, № 8) и Тумаса Транстрёмера — Борисом Херсонским и Еленой Якобссон («Новый мир», 2013, № 11), «Стихи разных лет» Чеслава Милоша продолжают представление нашим журналом новых переводов стихотворений нобелевских лауреатов, выполненных современными русскими поэтами.
*
СТИХИ РАЗНЫХ ЛЕТ
Переводы с польского Натальи Горбаневской,
Виктора Куллэ и Александра Тимофеевского
Из книги «Последние стихотворения» (2006)
Стесняюсь
Стесняюсь сочинять стихи
занятие нескромное
к читателю подлизываться
чтобы похвалил
Лучше б я заговорил
словами не такими
чтоб никто в своем уме
меня слышать не желал
[2003]
* *
*
Не раскрывать запретное. Сохранить секрет.
Раскрытая тайна людям вредит.
Это как в детстве комната с привиденьем
и нельзя открывать дверь.
И что б я нашел в этой комнате?
Одно тогда, другое теперь,
когда я стар и так долго писал про всё,
что глаза увидят.
Но я научился: лучше, приличней всего
замолчать.
[18 ноября 2002]
* *
*
Неудержимая стихия,
как бы то ни было, не такая,
как полет журавля, походка тигра,
подводный пляс кашалотов.
Во сне я видел города из стекла и металла,
неустанные материалы ума.
Музыка сфер, музыка скрипки и флейт.
То, что продолжается,
когда рождаешься и умираешь.
Над слепыми порывами материи,
над токами в теле
угря, пираньи, акулы, дабы разинули
пасть и пожрали добычу.
В храме полно идолов и бесеняток
с огромным множеством имен и хвостов.
Флейта крысолова
Может, всё-таки плохо, что распадается
само понятие долга перед родиной?
Что усердные прислужники и высокооплачиваемые
палачи
не только не будут наказаны, но сидят
по своим виллам и пишут записки,
ссылаясь на приговор истории?
Вдруг обнаружилась небольшая страна, населенная
маленькими людьми, годная быть провинцией,
имперски управляемой издалека.
Так, может, не ошибался Жан-Жак Руссо,
советуя, прежде чем освободить
рабов, вначале просветить их и образовать?
Чтоб не обернулись стаей мордочек,
ищущих жратвы, пока подходит
крысолов со своей флейтой и ведёт их
в какую захочет сторону.
Флейта крысолова играет чудо-музыку,
всё больше времен «Нашей малой стабилизации»[1].
Она обещает глобальное кино и блаженные вечера
с банкой пива перед экраном телевизора.
Минет одно, может, два поколения, и юные
откроют неизвестное отцам чувство стыда.
И будут искать образцы своего бунта
в давно забытом антиимперском мятеже.
* *
*
Материализм, конечно же.
При условии, что он будет в меру диалектическим.
То есть сумеет жонглировать сердцем и головой,
душою и телом, жизнью и смертью.
Что не будет избегать последних вопросов
и признает равенство важных доводов верующих и неверующих.
[28 ноября 2002]
Перевод Натальи Горбаневской
*
Свидание
Замёрзшим полем в предрассветной мгле
Лежал наш путь. Крыло зари вставало.
Вдруг заяц сиганул из-под колёс!
Один из нас махнул ему рукой.
Давно то было. Нет уже в живых
Ни зайца, ни хозяйки той руки.
Любовь моя, куда всё исчезает:
Мгновенный жест, дорога, шелест наста —
Я не скорблю, но просто вопрошаю.
Вильно, 1936
Вальс
Уже зеркала начинают круженье,
Огнями расцвёл затуманенный зал.
Глянь: сотня свечей зрит своё отраженье
И бал умножается сотней зеркал.
Всё в розовой дымке дурманящих яблонь,
И трубы подсолнухов раскалены.
Но кажется: образ Распятия явлен
В кружении чёрного и белизны.
Призывные шёпоты, шёлк шелестящий,
Под ним — нагота. Но об этом — молчок.
И перья, и жемчуг в пространстве летящем…
Зажмурясь, я в ритме кружусь как волчок.
Десятый год нового века. Песчинки
В часах счёт столетьям ведут. Невдомёк,
Что грянет час гнева, сойдутся причины,
Горящим кустом станет смерть на порог.
А где-то в глуши уже скоро родится
Поэт, что не им посвятит ремесло.
Путь Млечный ночами на крыши садится
И псами в ольшаниках брешет село.
Его ещё нет, он лишь тянется к жизни,
Но вы с ним, прекрасная, обречены —
Незримым — навечно в том вальсе кружиться
В легендах и в смраде грядущей войны.
Он шепчет тебе из пучины кровавой
Истории: «Глянь же и взора не прячь».
Неясно: печаль на челе или слава,
И что мелодичнее — вальс или плач.
Раздвинь занавески — и в оцепененьи
Вглядись, что в грядущем нам всем суждено.
Там вальс позолотою листьев тускнеет
И зимняя вьюга сандалит в окно.
Сквозь занавес вспоротой ночи узри
Над миром чужим отблеск жёлтой зари,
По льдистому полю бегущие толпы
И ужас беззвучный, распяливший рты.
По полю, достигшему края небес,
Убийства кишат, кровью выкрашен снег.
Лишь трупы недвижимы в каменном сне,
И дымное солнце над ними встаёт.
Река, лишь отчасти прикрытая льдом.
Рабы по брегам маршируют чредой.
Над синею тучей, над чёрной водой,
Над солнцем краснеющим — отблеск бича.
Глянь: там, на том марше, в одной из шеренг —
Сынок твой. Щека под тряпицей кровит.
Он рот обезьяньей ухмылкой кривит.
Как счастлив он в рабстве! Как громко орёт!
Пойми, у страданья есть некий предел,
Когда лишь улыбка способна спасти,
Когда человек забывает почти
За что он сражался, и с кем, и зачем.
Есть в скотском покое мучительный миг,
Когда видишь звёзды и зори с утра.
Другие мертвы — а тебе не пора.
Как медленно ты обречён умирать.
Очнись и забудь! В этом зале так зыбко —
Глаза и улыбки, круженье огней.
Подсвечники в ста зеркалах отразились,
И нет ничего кроме вальса вовне.
Тебя не коснётся ни мука, ни горе.
Пред зеркалом встань с восхищённым лицом.
Заря со двора звёзды выгонит вскоре,
И весело сани звенят бубенцом.
Варшава, 1942
Над «Записными книжками» Анны Каминской
Понял, читая, насколько я нищ и насколько богата она —
Любовью и состраданием, плачем и снами, молитвой.
Жила не слишком-то счастливо — зато в согласьи с собой
И близкими. Не предала союз живых и ушедших.
Радовалась цветам и травам, соснам, картофельному полю,
Запахам знакомой с детства земли.
Не стала великим поэтом — и в этом есть справедливость.
Морок искусства не для хорошего человека.
[1990]
Рецепт
Никаких признаний.
Жизнь так достала, что, рассказав о ней, я бы обрёл облегченье.
Я бы нашёл понимание у Несчастливцев бессчётных,
У кишащих на улицах пьяных, полубезумцев,
Заражённых проказой памяти, повинных, что существуют.
Что меня сдерживает? Может быть, стыд —
Ведь злоключенья мои совсем не картинны? Или упрямство?
Слишком уж в моде нытьё о загубленном детстве, о травмах и прочем.
Будь я хоть Иов на гноище — лучше смолчать
И принимать неизменный порядок вещей.
Нечто иное сковывает мой язык.
Тот, кто страдал, — не имеет права солгать. Никакого
Притворства, комедиантства, давленья на жалость.
Фальшь в душе узнаётся по фальши фразы.
Я уважаю стиль и не хочу рисковать.
Перевод Виктора Куллэ
*
Вальс (отрывок)
Звук вальса медленно вращает зеркала,
Подсвечник в танце уплывает в зал.
Кружась, за люстрой люстра поплыла,
Сто люстр зеркальных открывают бал.
Пылинки в воздухе, как яблонь лепестки,
Подсолнухи качающихся труб.
Крестов в агонии распятья широки,
Плеч чернота, плеч белизна и рук.
Из-под прикрытых век глядят глаза в глаза,
Шелк, тронув наготу, ах — шелестит…
Мир перьев, жемчуга, многоголосый зал, —
Призыв — ответ, и оборот, и ритм.
Песенка для одной струны
Я вдохновенья дар не уберег,
Что тут сказать, всему приходит срок,
И вдруг я понял, как я одинок.
Я шел куда-то. Дождик проливной
Слезами обливался надо мной.
Ты, дождик, добр, да я, знать, не такой.
Ко мне, должно быть, зрелость постучалась:
Чуть мудрости и маленькая жалость
К тому, что мной по жизни разбросалось.
Вон мой трамвай — задребезжал звонок,
Вон облако — прощальный шлет кивок,
Читаю о себе, что пишет Бог.
Из дней прошедших всеми позабытый
Вернусь на мост туманами повитый.
А облако, как голубок убитый.
Пусть я ребенок, пусть я буду стар,
Хочу спросить у Господа Христа:
Ты что, не хочешь, чтоб я счастлив стал?
Чтоб я писал, помех не замечая,
Иль как ребенка в люльке мир качая,
Молчал, людей улыбкой утешая.
Волна на Висле вдруг заколыхалась,
Была иллюзия, и та со мной рассталась,
Любовь распалась, ненависть сломалась.
Книг не напишет тот, кто страсть утратил.
Кто много думает, не вспомнит о дитяти,
Кто одинок, тому мы все некстати.
Встречает солнце ласточку-леталку,
Язык — скупец, слов скупердяю жалко,
Но он слагает песенку-считалку:
Где шумят тополя,
Спали три короля,
Дятел гвоздь забивает.
Короли разом сели
И три яблока съели,
Кукушечка зазывает.
Встреча
Мы ехали перед зарёй промёрзшим полем.
Багряное крыло уже вставало, но ночь еще черна.
Вдруг заяц пробежал через дорогу,
Один из нас взмахнул рукою, заяц!
Давнишний случай, нынче нет в живых
Ни зайца, ни того, кто на него указывал.
Куда, скажи, родная, это делось:
Блеснувшая в ночи рука, сугробов шелест и бег полозьев?
Я не грущу, я просто размышляю.
Счастье
Как мягок свет! над розовым затоном
И рощей мачт. Калачиком свернувшись,
Канаты отдыхают. Там, где в море
Ручей сочится, у мостков, запела флейта.
Возле древней арки
Показались людей фигурки,
Одна в косынке красной. И деревья,
И башни, и в рассветной дымке горы.
Перевод Александра Тимофеевского
Горбаневская Наталья Евгеньевна родилась в Москве. Поэт, переводчик, редактор. Редактировала информационный бюллетень «Хроника текущих событий», участвовала в демонстрации против советского вторжения в Чехословакию на Красной площади (1968). В 1969 году была арестована, а затем отправлена на принудительное лечение в Казанскую психиатрическую тюрьму. В 1975 году эмигрировала. Работает в редакции журнала «Новая Польша». Лауреат «Русской премии» (2011). Живет в Париже.
Автор многих поэтических книг, Наталья Горбаневская издавна переводит зарубежную классическую и современную поэзию с разных языков; переводы польских поэтов занимают в ее литературной судьбе особое место. Это же относится и к организации специальных переводческих предприятий, связанных с польской литературой: так, в нынешнем декабре Наталья Евгеньевна завершает работу в проекте «Ружевич 2013» — Международном конкурсе на лучший русский перевод произведений крупнейшего поэта Польши — Тадеуша Ружевича.
Куллэ Виктор Альфредович родился в 1962 году на Урале. Поэт, литературный критик, эссеист, комментатор Собрания сочинений Иосифа Бродского. Более двух десятилетий Виктор Куллэ занимается художественным переводом с английского, литовского, болгарского, белорусского и других языков. В частности, им переведена книга стихотворений Томаса Венцловы («Негатив белизны», 2008), а также стихи Уильяма Шекспира, Дерека Уолкотта, Уистана Одена, Шеймаса Хини, Бойко Ламбовского, Янки Купалы и других поэтов. Перевел на русский язык полный корпус стихов Иосифа Бродского, написанных по-английски. Лауреат болгарской литературной премии «Христо Ботев» (1989), премии журнала «Новый мир» (2006), итальянской международной премии «Lerici Pea Mosca» (2009). Постоянный автор «Нового мира».
Живет в Москве.
Тимофеевский Александр Павлович родился в 1933 году. Поэт, драматург, сценарист. Автор нескольких поэтических книг и сборников стихов для детей. Лауреат нескольких литературных премий, в том числе новомирской премии «Anthologia» (2009) за книгу «Краш-тест».
Живет в Москве. Пользуясь случаем, сердечно поздравляем нашего постоянного автора с юбилеем.
1 «Малой стабилизацией» в Польше называют первую половину 1960-х, когда политические достижения «польского октября» (1956) перестали быть актуальными, зато возросло некоторое благополучие и чувство сравнительной безопасности (после террора конца сороковых — начала пятидесятых). «Свидетели, или Наша малая стабилизация» — пьеса Тадеуша Ружевича (1962), откуда и пошел этот термин (прим. Натальи Горбаневской).