КИНООБОЗРЕНИЕ НАТАЛЬИ СИРИВЛИ
«ЗА ХОЛМАМИ»
«За холмами» — новый фильм румынского режиссера Кристиана Мунджиу («4 месяца, 3 недели и 2 дня»), — получивший на прошлом Каннском фестивале приз «За лучший сценарий» и приз «За лучшую женскую роль» (поделенный между актрисами-дебютантками Косминой Стратар и Кристиной Флутур).
Однако, несмотря на все каннские регалии, с просмотром фильма в родных палестинах как-то сразу у меня не заладилось. В кинотеатре «35 мм», где пришлось выложить 250 р. за билет на дневной сеанс в будний день, фильм демонстрировался мало что с DVD, так еще и в чудовищном качестве. Я сидела, смотрела на экран, по которому ползали размытые квадратики, и чувствовала себя полной дурой. Пару недель спустя я решила пересмотреть кино в интернете (в кинотеатрах его уже не давали), но на единственном сайте, предоставлявшем (якобы) такую возможность, с меня потребовали регистрацию и в результате слямзили все деньги с мобильника, а фильм так и не показали. Тут я почувствовала себя полной дурой во второй раз. И в третий раз в умственных способностях мамы усомнилась родная дочь, узнав, что я решила писать про ленту, которой нету даже «Вконтакте» и аудитория которой в нашей стране настолько ничтожна (во всех смыслах), что об нее (аудиторию) можно абсолютно безнаказанно вытирать ноги и грабить ее любыми способами посреди бела дня.
И тем не менее, чувствуя себя трижды дурой, я решила про это кино написать. Потому что, на мой взгляд, — это нечто невероятное. И то, что Провидению вздумалось меня слегка помытарить и напомнить про собственное мое ничтожество, — к лучшему. Ибо речь в картине идет о материях, рассуждать о которых лучше, когда ты «тих, боязлив и ни в чем не уверен» (© «Москва-Петушки»).
Итак… Речь в фильме — о столкновении РПЦ с современным социумом. Картина — румынская, и под аббревиатурой РПЦ следует понимать, естественно, румынскую церковь; однако по части приверженности средневековым традициям вкупе с повышенной социальной активностью она, я так понимаю, не слишком отлична от нашей и потому тоже оказывается время от времени в эпицентре всякого рода скандалов.
История, положенная в основу сценария, имела место в 2005 году, когда некая девушка, приехавшая навестить подружку в монастыре, неожиданно оказалась в морге после проведенного над ней сеанса изгнания бесов. Шум был на всю Европу. Виновников отлучили от церкви. Скандал полыхал почище нашего с «Pussy Riot». Татьяна Никулеску-Брэн — корреспондент BBC в Румынии — написала про это книгу и презентовала ее Мунджиу, который, в свою очередь, сделал из книжки фильм. Я не знаю, присутствовала ли в той, реальной истории лесбийская составляющая, — в фильме она присутствует, и это, понятное дело, добавляет повествованию будоражащей актуальности.
«История лесбиянок в православном румынском монастыре» — из этого можно было соорудить «аццкий трэш», или гневный антиклерикальный памфлет, или даже (при желании) — апологетическую картину в защиту церкви, терпящей несправедливое поношение со стороны погрязшего в грехах социума. Мунджиу не сделал ни того, ни другого, ни третьего. Он умудрился уйти от позиций клерикализма / антиклерикализма и снять просто христианское кино, что по нашим временам — несказанная редкость. И ведь ничего не предвещало такого поворота! Предыдущий фильм Мунджиу «4 месяца, 3 недели и 2 дня», повествующий о том, как одна подружка, рискуя свободой, разумом и едва ли не жизнью, помогала другой сделать подпольный аборт в социалистической Румынии, поражал разве что гиперреализмом и виртуозностью режиссуры. В новом фильме все это тоже есть: две подружки, одна сильная, другая слабая; эстетика «синема-верите»; подвижная камера (оператор — Олег Муту), позволяющая зрителю раствориться в потоке событий; жесткая режиссерская воля, когда под контролем — каждый миллиметр и каждая секунда экранного пространства и времени… Только конфликт тут уже не между маленьким человеком и государством, лезущим во все дырки, но между подлинной жизнью, свободой, любовью и невротическим обмороком полунебытия, — разворачивающийся на территории и в присутствии Бога.
В первых кадрах перед нами — жутковатая щель меж двумя поездами, по которой напористо течет угрюмая, злая толпа. Платформы нет — зачем? Обойдутся! Против течения сквозь толпу пробирается девушка — кого-то разыскивает; и уже за последним вагоном, там, где тишина, солнце и рыжая трава между рельсами, — встречает подругу. Объятия, слезы… Медовый глоток человечности посреди жестокого, гибельного железа. Приехавшую зовут Алина (Кристина Флутур). Она после детского дома нашла работу в Германии и вернулась, чтобы забрать подругу Войчиту (Космина Стратар) — единственное родное существо на земле. Однако уже через пару минут режиссер позволяет нам ощутить, как тонкий яд предательства разрушает эту бесхитростную, отчаянную любовь.
Алина — мосластая, худая блондинка в спортивном костюме, готовая к борьбе за существование, но измученная психологической изоляцией в чужом мире. Войчита — мягкая, женственная, с правильными чертами, в монашеском черном платье и с пышной черной косой. Она пристроилась в местном монастыре «за холмами», пока Алина покоряла Европу, и сейчас приезд подруги ей совсем не с руки. Да, когда-то в детдоме они жили вместе, спали в одной постели и жесткая Алина специально выучилась карате, чтобы защищать себя и Войчиту от всяческих домогательств. Но теперь это уже не нужно. Войчиту есть кому защитить. У нее есть «Папа» — священник, окормляющий монашек и живущий тут же, в монастыре (Валериу Андриута); добрая мать-настоятельница (Дана Тапалага), сестры и сам Господь Бог. Да, тут нет электричества, печи дымят, воду приходится носить из колодца, и дни, как близнецы, похожи один на другой. Но Войчите не нужна ни цивилизация, ни большой мир. Ей не нужна даже любовь Алины. Единственное, что ей нужно, — ощущение защищенности. Она панически боится, что ее вышвырнут в самостоятельную жизнь, «на мороз», — и лжет, лжет, лжет 24 часа в сутки. Лжет, когда ест, когда ходит, когда работает, когда молится, судорожно цепляясь за маску «хорошей девочки», которая кажется ей единственной гарантией выживания. Лжет себе, Алине, сестрам, настоятельнице, священнику, Богу (вряд ли она сообщила на исповеди, какие отношения связывали ее с Алиной, иначе бы ту и на порог монастыря не пустили). И эта постоянная ложь в опасном пространстве, открытом воздействию высших сил, с математической неизбежностью должна привести к катастрофе. Мина уже заложена. Приезд Алины просто выполняет роль детонатора.
Алина останавливается в монастыре буквально на пару дней. Она ждет, что Войчита соберется и уедет с ней вместе в Германию. Подружка нужна Алине как воздух в чудовищном вакууме чужого мира: родная живая душа, родное, живое тело… Нужно, чтобы было кому обнять, спеть колыбельную на ночь, — а иначе она просто не выдержит! Все готово. Билеты куплены. Обеих ждет работа — официантками на корабле. Потом можно будет, накопив денег, купить дом… Жить вдвоем. Ни от кого не зависеть….
Войчита колеблется. Она вроде и не против поехать, но «Папа» сурово предупреждает, что в монастырь она вернуться не сможет: «У Бога отпусков не бывает». А кто его знает, как сложится там, в Германии? Работу потеряешь, заболеешь — и все, кранты. Алина хорохорится, но она ведь так же, по сути, бесправна и беззащитна. И потом — как быть с Богом? Он ведь не простит, покарает за отступничество. «Папа» учит, что спасение только здесь, а в чужую церковь и войти-то грех. А еще придется ведь спать с Алиной — иначе она не поймет. А это — грех. Содомия. Нет уж, лучше остаться здесь. Тут все гарантировано: спокойная, безгрешная жизнь до смерти и блаженство в потустороннем мире.
Войчита не говорит подруге ни «да» ни «нет». Тянет время, пытается усидеть на двух стульях. Днем едет в город, якобы в приют за дипломом заболевшей Алины; вместо этого тайком получает в полиции загранпаспорт (на всякий случай), но вечером принимается холодно проповедовать подружке, что любит ее теперь иначе, возвышенно-безгрешной любовью, и что еще больше Алины — обязана любить Бога, так что ей, Войчите, лучше, наверное, остаться в монастыре. Услышав это, Алина съезжает с катушек, бежит к колодцу топиться и оказывается в больнице, связанная веревкой от колокола, в состоянии острого психоза, осложненного пневмонией.
В больнице выясняется, что Алина психически нестабильна и склонна к шизофрении. Она слышит голоса, — в частности, голос отца, который повесился, когда ей было шесть лет. В общей палате на пятнадцать человек она лежит, привязанная к койке, и как ее лечить, врачам совершенно неясно. Поэтому, накачав Алину антибиотиками и нейролептиками, они через три дня выпихивают ее из больницы. Войчита уговаривает «Папу» и матушку снова взять ее в монастырь, хотя бы до тех пор, пока бедняжка не поправится.
«Папа» нехотя соглашается. Не выгонишь же на улицу больную сиротку. Не по-христиански как-то… Вообще, монастырь населен порядочными, добрыми людьми. Они просто оказались в ложной ситуации. И не по своей воле. Когда тоталитарное государство ушло из жизни, в обществе возник синдром «бегства от свободы», описанный еще Фроммом. У людей возникла неодолимая потребность вручить кому-нибудь свою совесть, спихнуть на кого-то ответственность за свою и чужую жизнь. И это место заняла церковь. В одном из своих интервью Мунджиу описывает парадоксальную ситуацию, когда образование и медицина в стране в полном загоне, а монастыри и церкви растут как грибы. Спрос рождает предложение. Одни бегут от свободы, другие поддаются соблазну спасать и руководить.
Монастырь в фильме, судя по всему, недавно основанный и абсолютно нищий. Полдюжины сестер, натуральное хозяйство, недостроенные кельи, денег нет даже расписать церковь. При этом монастырь помогает продуктами казенному детскому дому, и попасть сюда после выпуска почитается великой удачей (в столице, чтобы поступить в монастырь, нужно заплатить немалые деньги, а тут можно и забесплатно — если место будет). Никому даже в голову не приходит, что монастырь — это не богадельня и что нельзя в комплекте к общественному призрению прилагать монашеский подвиг.
Войчите — не место в монастыре. Но она успешно мимикрирует. У Алины так не выходит. По всему видно: она чужая. У нее на лице написано, что ее повергает в недоумение список из 464 православных грехов. Монашки ее боятся, жмутся по углам. Им повсюду чудятся плохие приметы: то крест в полене, то куры перестали нестись… Войчита надеется, что Алина приживется в монастыре, но это немыслимо. И в конце концов «Папа» вызывает Алину к себе и ставит вопрос ребром: монастырь не гостиница. Ты должна сделать выбор — раздать имущество, отказаться от денег и земных привязанностей и посвятить себя Богу. Или уйти. Подумай. Но только не здесь. Алине предлагают для раздумий вернуться в приемную семью, из которой она в свое время сбежала в Германию.
Войчита и матушка сопровождают ее. Приемные родители с виду — не монстры. Улыбаются, умильно беседуют, чаем угощают. Войчита и матушка готовы уже вздохнуть с облегчением, спихнув проблему на них, но Алина вдруг выясняет, что места ей в доме нет. Родители уже взяли другую сиротку — должен же кто-то на них бесплатно горбатиться. Семейное устройство понимается тут как узаконенная форма детского рабства.
И тогда, озверев, Алина идет ва-банк! Хватит! Она устала строить из себя «хорошую девочку». Она начинает войну, чтобы любыми средствами выцарапать Войчиту для себя у Бога. Алина велит отдать бедным все свои спортивные штаны и кофты, выдирает из приемных родителей свои сбережения, вручает их настоятельнице и заявляет, что готова поступить в монастырь. Та — в шоке, но условия соблюдены и возразить нечего. В монастыре Алина бунтует, молится, когда все едят, пытается пробраться в алтарь, где у «Папы» якобы хранится чудотворная икона, исполняющая желания. Когда «Папа» выносит икону, Алина в гневе швыряет ее на землю: вы меня обманываете! Ее запирают, она устраивает в келье пожар. Звонит в колокол посреди службы. «Папе» весь этот скандал абсолютно не нужен; он и так у начальства не на лучшем счету. Он жестко приказывает Войчите убираться из монастыря вместе с подругой. На дворе уже — настоящая зима. Снегу по пояс. Идти им некуда. Войчита рыдает. И тут добрая матушка предлагает безумный выход: если нельзя выгнать Алину из монастыря, то можно выгнать беса, поселившегося в Алине.
Собственно, с того момента, как Алина сознательно объявляет войну Господу Богу, действие, развивавшееся в «горизонтальном» пространстве реалистической социально-бытовой драмы, вдруг переходит в «вертикальную» плоскость, где ходом событий управляет уже нездешняя и непостижимая сила. Все, что происходит, кажется совершенно иррациональным и абсолютно неотвратимым. И достигается это только за счет повышенной экзальтации и нагнетания электричества в кадре.
Почему «Папа» — этот полуграмотный харизматик, вроде бы бывший спортсмен, который обратился когда-то «увидев ангела» — соглашается провести обряд экзорцизма? Он что, не понимает, что это как операция без наркоза? Почему сестры, все как одна, забыв о сплетнях, курах и кухне, подхватываются и кидаются в сражение с «бесом»? Непостижимо. Но тем не менее Алину скручивают, привязывают к носилкам из досок; для удобства, ничего не имея в виду, прибивают еще пару досок поперек. В рот засовывают кляп, чтобы она не изрыгала проклятия во время молитвы. И в таком виде ее заполошно таскают почти неделю из часовни в церковь, из церкви — в часовню (на время службы — нельзя же, чтобы люди все это видели). Алина хрипит, мычит, бьется, мочится под себя. Войчита смотрит на все это с нескрываемым ужасом. «Папа» гонит ее — ты не веришь, уйди! Пугает: когда бес выйдет, он может вселиться в кого-то другого, в самого слабого духом. Войчиту уже просто тошнит от всей этой жути. В какой-то момент она не выдерживает, ночью пробирается в церковь и потихоньку отвязывает подругу — мол, иди куда хочешь.
Утром ее зовут: Алина пришла в себя, всех узнает, тебя просит. Войчита подходит к подруге. Алина смотрит на нее долгим-долгим взглядом, исполненным бесконечной любви, — и отрубается. В больницу «скорая» привозит уже ее остывший труп.
Синяки на запястьях и щиколотках, обезвоживание и общее истощение организма. Все признаки насильственной смерти. В монастырь прибывает полиция, допрашивает сестер, те что-то лепечут невразумительное. Полицейский просит принести носилки, к которым привязывали Алину. Сестры приносят крест.
Все ясно. Религиозное изуверство со смертельным исходом. «Папу», настоятельницу и пару сестер, сбивавших носилки, сажают в полицейский фургон. Войчита вызывается ехать с ними. То ли чтобы взять вину на себя, то ли чтобы всех окончательно закопать.
Как она поведет себя дальше — не ясно. Ясно только, что это уже другая Войчита. Она отлично знает ответ на вопрос: из-за чего умерла Алина? Из-за того, что она, Войчита, не решалась ни уехать с ней, ни порвать. Из-за того, что уклонялась всячески от решения, смертельно боясь, что придется самой отвечать за свою жизнь. Из-за того, что ради собственной безопасности упросила подвергнуть подругу мучительной пытке, в спасительность которой абсолютно не верила, и в результате разрушила жизнь всех вокруг, а Алину свела в могилу. Войчита кругом виновата. Но разве она могла вести себя иначе? Разве у нее был выбор? Она была парализована страхом; страхом быть собой, страхом, что, обнаружив свое истинное лицо, в ту же секунду окажешься вышвырнутым на свалку. И нельзя сказать, чтобы этот страх был вовсе не обоснован. Один-то ведь раз ее уже вышвырнули! Как-то ведь оказалась она в детском доме!
До самого финала у Войчиты не было выбора. В финале он появляется. Появляется шанс стать личностью благодаря Алининой смерти. Это — настоящее чудо. Как будто бы молитва всех этих безумных монашек возымела действие. Они просили о том, чтобы душа Алины примирилась с Богом и Бог услышал их, а Алина услышала Бога. Он сказал ей что-то вроде: «Ты хочешь, чтобы Я дал тебе любовь Войчиты? Но Я не в силах тебе помочь. Ее душа наглухо запечатана страхом. Она не может любить. Ты можешь отступиться или спасти ее, если согласишься разделить со Мной Мою муку». И эти крестообразные носилки, на которых Алина умерла в уме и в памяти, с любовью отпустив и простив подругу, — единственный за весь фильм, тщательно реалистически обоснованный и тем более поразительный символ Божественного присутствия.
Что же касается монастырских, то все они получили в меру своих ошибок и прегрешений. Во всяком случае, поглядев этот фильм, можно быть спокойной за Церковь, как за румынскую, так и за нашу. Ясно, что Господь ее не оставит и будет трясти, как грушу, ввергая из скандала в скандал, пока она не вспомнит, наконец, в чем ее предназначение. Потому что если и Церковь забудет про Бога, мир точно не выживет. В финале рация в полицейской машине сообщает, что прокурора на месте нет: он уехал на очередное убийство, — какой-то подросток зарезал родителей и фото выложил в интернет. Этот мир определенно сошел с ума.
Однако фильм этот вовсе не о плюсах и минусах церкви. Самое удивительное в картине — вдруг вырастающий прямо из прозы жизни мистический крест. Я как человек мягкий, покладистый, склонный ко всякому конформизму, все время смотрела на бедную Войчиту со смесью отвращения и стыда, как на собственное отражение в зеркале. И финал треснул меня будто палкой по голове: ну да, — невротический страх перед жизнью, склонность лгать себе и другим, приспосабливаться, не быть собой, — болезнь, существующая в человечестве со времен Адама, распространенная примерно как герпес. И такая обыденная, привычная хворь исцеляется только таким великим и страшным лекарством?
Ну да… В общем-то, собственно, так и есть.