Кабинет
Анатолий Кобелев

Цена брёвен

Кобелев Анатолий Владимирович родился в 1958 году в городе Северодвинске Архангельской области. Закончил СевмашВТУЗ (в то время филиал Ленинградского кораблестроительного института). Работает инженером ПО «Севмаш» в Северодвинске. В «Новом мире» публикуется впервые.

АНАТОЛИЙ КОБЕЛЕВ

*

ЦЕНА БРЕВЕН

Повесть

1

Паровоз пронзительно загудел, круто повернул влево, вывез состав на берег Реки и наконец остановился. Пассажиры, уже толпящиеся в проходах с чемоданами и баулами, стали осторожно спускаться по ступенькам на перрон, служивший одновременно пристанью. Совсем близко от причала стоял паром, готовый отправиться в путь. Толпа людей, выстраиваясь в единый поток, не очень быстро, но и без особого промедления перетекала из поезда на паром.

Фотокорреспондент краевой газеты «Прибой» Александр Лосев, возвращающийся из командировки в один из отдаленных районов, занял место у брашпиля в центре палубы и, опираясь на его ребристую поверхность, смотрел на противоположный берег реки, где белели постройки бывшего монастыря. Издалека казалось, что монастырь ориентирован вдоль берега, но Лосев хорошо знал, что на самом деле обитель имела форму многоугольника и на берег выходила лишь одним из углов, а Набережная упиралась прямо в колокольню. За последние двадцать лет, после того как в монастыре вместо монахов поселились государственные учреждения, белизна стен потускнела, но постройки все еще воспринимались как белые.

Лосев знал, что монастырь вместе с другими церквями обречен на слом. Несколько дней назад об этом объявил на заседании краевого бюро ВКП(б) первый секретарь крайкома, закончив свою речь эффектным лозунгом:

Превратим столицу нашего края в образцовый социалистический город, в котором нет места церкви, попам и прочему опиуму для народа.

Теперь, думал Лосев, следует ждать только шумного одобрения этой инициативы со стороны всех органов власти.

Сам Лосев, как правоверный комсомолец, должен был радоваться предстоящему сносу церквей. Но что-то мешало ему восторженно принимать эту инициативу. Службы почти во всех церквях были прекращены уже давно, здания использовались как склады или какие-нибудь конторы, а то и просто стояли заколоченные. Но силуэты церквей — a Лосев не раз их видел с палубы парохода — выглядели очень красиво и придавали Городу какой-то особенный колорит, без которого что-то важное и нужное, казалось, будет навсегда утрачено.

Наконец паром собрал всех пассажиров и медленно отчалил.

Лосев по привычке огляделся по сторонам. Большинство пассажиров составляли крестьяне, которые, похоже, решили переселиться в город. Они группировались на палубе семьями, окружая свои мешки, узлы и тюки, сложенные в большие кучи.

Переведя взгляд на нос парома, Лосев обратил внимание на высокого худого человека в пальто, который стоял у леерного ограждения, придерживая рукой широкополую шляпу, и тоже пристально вглядывался в медленно, но неуклонно увеличивающийся в размерах монастырский комплекс.

Тут к Лосеву подошел молодой круглолицый человек в куртке и кепке, внимательно посмотрел на его сумку, в которой скорее угадывались, чем были видны реквизиты фотографа, и спросил:

Извините, наверное, вы знаете, как найти редакцию газеты «Прибой»?

Знаю, я в ней работаю. Фотокорреспондент Александр Лосев.

Очень рад. Аркадий Кругликов. Прибыл из Москвы, собираюсь работать в вашей газете.

Лосев слышал от Главного, что на днях должен приехать новый сотрудник из Москвы, но, по словам Василия Филипповича, ждали умудренного опытом ветерана, активного участника Гражданской войны, а тут — молодой человек, старше его, Лосева, всего на несколько лет.

Кругликов сразу понравился Лосеву. Открытое лицо, доброжелательная улыбка и веселые глаза нового знакомого лучше любых слов убеждали, что ему можно доверять. А вслушиваясь в интонации его голоса, Лосев ощутил способность этого человека увлечь, повести за собой людей, то есть качество, которого сам он был начисто лишен. И это вызвало у него еще большее уважение к новому сотруднику газеты «Прибой».

2

Лосев с радостью согласился сопровождать Кругликова до редакции. Рядом с пристанью собралось много извозчиков, ожидающих пассажиров поезда, но Лосев, едва они сошли на берег, повел Кругликова к остановке первого трамвая.

Миновав сквер, скрывавший в густой зелени деревьев здание бывшей Духовной семинарии, они пересекли улицу, по которой трамвай выезжал на Набережную, и подошли к остановке.

Через несколько минут, грохоча и вздрагивая, из-за поворота выкатился красный трамвай, и Лосев с Кругликовым забрались в задний вагон и уселись на деревянных скамейках.

Всю дорогу Кругликов интересовался делами редакции, и Лосев как мог старался удовлетворить его любопытство. Они уже были на «ты», и Лосев чувствовал себя с новым товарищем так, словно знал его много лет.

Редакция газеты «Прибой» располагалась в большом каменном доме на Главном проспекте. Выйдя из трамвая на узкий тротуар, Лосев показал Кругликову редакционную вывеску, открыл дверь и предложил войти первым.

Василий Филиппович был на своем месте, располагавшемся за стеклянной перегородкой. Увидев незнакомое лицо, он выбрался из своего угла:

Аркадий Петрович?

Кругликов, — весело сказал новый сотрудник, пожимая руку редактора.

Вы прямо с поезда? — Главный посмотрел на чемодан в руках Кругликова. — Я думаю, вам нужно устроиться. Дела подождут до завтра. Насколько помню, с жильем у вас нет больших проблем? Мы постараемся раздобыть квартирку, но это дело нелегкое, предупреждаю вас.

Нет, я пока устроюсь у родителей жены. Только надо найти туда дорогу.

А где ваша жена?

В Москве пока осталась. Вот обживусь, устроюсь и позову ее. — Кругликов достал из кармана бумагу и прочитал адрес: — Улица Карла Маркса, шестнадцать.

Это недалеко, Саша проводит вас.

Лосев с Кругликовым вышли из редакции и пошли по проспекту.

Какое-то уязвленное самолюбие грызло Лосева. Василий Филиппович, который обычно звал Лосева Сашкой и лишь при посторонних Сашей, нового сотрудника, возрастом чуть старше его, называл по отчеству и пожимал его руку.

Кругликов оказался человеком любознательным. Его интересовало все, в том числе названия улиц.

Лосев объяснил Аркадию, что главную роль в топографии города играет Река. Параллельно ей тянутся длинные проспекты, повторяя речной изгиб почти под прямым углом. Редакция расположена на Главном, первом от Набережной проспекте. Остальные, с одноэтажными домами и деревянными мостовыми и тротуарами, мало похожи на проспекты. Они пересекают короткие улочки, начинающиеся у Реки и идущие перпендикулярно Набережной. Многие из них раньше носили религиозные имена — Благовещенская, Вознесенская, Рождественская, Успенская, каждая по имени церкви, которая стояла в начале улицы, возле Набережной. Улицы переименовали сразу после революции, а церкви скоро снесут, и ничего больше не будет напоминать о них. Переименовали улицы, конечно же, в честь великих революционеров. И если улица Розы Люксембург никаких проблем у людей не вызывает, то улица с непроизносимым именем Карла Либкнехта каких только эпитетов не удостаивалась в народе.

Деревянные двухэтажные дома необычной северной архитектуры, мостки, а особенно бревенчатые мостовые восхищали Кругликова.

Тем временем они свернули на улицу Карла Маркса и остановились на минуту возле углового дома, наблюдая, как рабочие сбивают с фасада вывеску бакалейной лавки братьев Вальневых. Кругликов не скрывал своей радости от того, что время нэпманов уходит безвозвратно, и Лосев был с ним полностью согласен.

Они уже подходили к дому № 16, когда Лосев задал-таки вопрос:

Главный говорит, что ты воевал в Гражданскую. Это правда?

Да.

Да сколько же тебе лет?

Двадцать семь.

Лосев никак не мог понять, где и как Кругликов успел повоевать. Он пытался расспросить его об этом подробнее, но, посмотрев в глаза, заметил, как они изменились. Они уже не были веселыми и жизнерадостными, а казались какими-то стеклянными, неживыми и пугающими. Лосев не знал, как реагировать на происходящее, но Кругликов уже увидел номер 16 на стене дома, вымученно попрощался и резко двинул в сторону подъезда.

Лосев подождал немного, потом подошел к двери и зашел в подъезд. Там никого не было, все четыре двери, ведущие в квартиры, были закрыты. Лосев, поняв, что Кругликов попал по назначению, вышел из дома и с каким-то камнем на сердце двинулся обратно в редакцию.

Главного на месте не было.

Его заместитель, Иван Степанович, поднял голову:

Вызвали в крайком. Сегодня уже не будет.

Глаза зама, внимательно смотревшие на Лосева из-под круглых очков, располагали к доверию.

Не могу понять, как мог Кругликов воевать. Он же почти мой ровесник.

Насколько я знаю, — Иван Степанович сделал паузу, — наш новый сотрудник в четырнадцать лет уже командовал полком. И в том возрасте, когда дети обычно ходят в школу, он не только бросал людей в атаку, но и сам убивал людей.

Врагов, — уточнил Лосев.

Нужно иметь в виду, — зам протер очки, — что Кругликов воевал не в обычной армии, а в ЧОНе, а это совсем другое дело. В армии ты бежишь в атаку вместе со всеми, стреляешь вместе со всеми, порой даже не видя куда. А здесь враги вот они, рядом, а у них жены, дети и все такое прочее.

Иван Степанович понимал, что говорит больше, чем следовало, но он за последние два года убедился в том, что Лосев его не выдаст. Вообще-то заместитель редактора старался быть осторожным. Его прошлое — а он когда-то работал в белогвардейских газетах — могло сильно повредить ему.

Когда на пост главного редактора был назначен убежденный большевик Василий Филиппович, первое, что он сделал, — уволил Ивана Степановича. В этом он не был оригинален — три предыдущих редактора начинали с того же. Но через некоторое время, когда огромный вал ляпов разного сорта и самых заурядных грамматических ошибок, не говоря о множестве корявых и неудобочитаемых фраз, захлестнул газету, вызвав разнос со стороны партийных и советских органов, Главный, как и его предшественники, вернул Ивана Степановича. И все вошло в нормальное русло.

Иван Степанович, хорошо разбиравшийся в людях, не ошибался. Лосев, будучи идейным комсомольцем и коммунистом в душе, никогда не был доносчиком. Его отец, старший инженер лесозавода, воспитал в нем такие странные для комсомольца этого времени взгляды, как лояльность к людям, высказывающим мысли, противоречащие линии партии, недопустимость доносов и презрение к доносчикам.

Лосев, поколебавшись, рассказал о странном изменении выражения лица и глаз Кругликова.

Тут нет ничего удивительного, — сказал Иван Степанович, — он не только видел много смертей, а сам убивал в таком возрасте — это не может не сказаться на психике. Думаю, что ни одна власть, даже во время самой жестокой войны, не должна позволять участвовать в ней детям.

3

На следующее утро Главный зачитал решение крайкома о внеочередной партийной конференции, которая должна принять решение о сносе всех церквей Города. Конференция состоится в четверг, а уже на следующий день краевой съезд рабочих и крестьянских депутатов примет окончательное решение.

Ты, Саша, должен быть и там и там. Ждем от тебя удачных фотоматериалов, подтверждающих всеобщее народное воодушевление от принятых решений. Ну а сегодня тебе другое задание. Поезжай в лесотехнический институт, поговори с ректором и сделай нужные фотоснимки, показывающие прогресс социалистической науки.

Лосев взял сумку с принадлежностями и поехал в институт, располагавшийся на Набережной в здании бывшего епархиального училища, которое после ухода интервентов заняла контора под названием «Севснаб» и так прочно там обосновалась, что в течение нескольких лет не могла освободить помещения, предназначенные для нового вуза.

Войдя в ворота, он отвернулся, чтобы не смотреть на полуголого Ломоносова, завернутого в странную тряпку. Этот памятник, созданный знаменитым скульптором сто лет назад, всегда раздражал Лосева, и, наверное, не только его, раз уж его перенесли сюда из центра города.

Подойдя к институту, Лосев достал «лейку», чтобы запечатлеть работы по реконструкции фасада. К нему как раз пристраивали полуротонду, придававшую новый, какой-то необычный облик старому зданию.

Лосев не раз бывал у ректора, поэтому он безошибочно поднялся по лестнице и прошел в нужный кабинет.

Здравствуйте, Петр Семенович, — сказал Лосев.

Здравствуй, Александр, — ректор пожал ему руку, — ты видел новый фасад?

Я уже снял его.

Отлично. Сфотографируй наши учебные аудитории и кабинеты. Ты ведь помнишь, в каком виде здание было два года назад, когда мы сюда въехали.

Да, конечно.

Еще хотелось бы, чтобы ты запечатлел новую столовую, новое общежитие, которое тут близко, — ректор подошел к окну и показал рукой, — и новые дома для преподавателей, тоже рядом, несколько деревянных домов в одном стиле.

В дверь постучали.

Войдите, — сказал ректор.

Дверь открылась, и вошел пожилой человек в костюме старинного покроя. Костюм когда-то был вполне приличным, но сейчас выглядел очень ветхим.

Но Лосев смотрел не на костюм, а в лицо посетителя. Он несколько раз видел его в трамвае и каждый раз обращал внимание на какую-то странную особенность этого человека, отличающую его от других пассажиров. Хорошие манеры и остатки гордости, похожей на природную гордость аристократа, удивительным образом сочетались в нем с униженностью и некоторой суетливостью подчиненного и даже подавленного существа.

Человек этот ездил в трамвае в таком же поношенном пальто такого же старинного покроя и почти всегда держал в руках металлический бидончик.

Ректор открыл шкафчик, достал из него тот самый бидончик и протянул посетителю:

Держите, Борис Львович!

Спасибо огромное, Петр Семенович!

Необычный посетитель ушел.

Лосев хотел спросить, кто это, но не знал, как сформулировать вопрос.

Ректор, заметив замешательство на лице фотокорреспондента, спросил:

Ты, вижу, не знаешь этого человека?

Нет, а кто это?

Это Борис Львович Позен, ученый мирового масштаба.

А что он тут делает?

Работает. Он, понимаешь ли, в ссылке. Его было отправили в лагерь под Котласом, но я убедил власти в том, что ученый такого уровня принесет гораздо больше пользы у нас, чем на лесоповале.

Ректор института тоже неплохо знал Лосева и был уверен в его молчаливости.

А чем известен этот Позен? Какие открытия он совершил?

Ректор сделал паузу.

Тебе наверняка неизвестна такая фамилия — Зворыкин?

Первый раз слышу.

Неудивительно, так как это американский ученый, бывший наш соотечественник и бывший ученик Бориса Львовича. Он очень далеко продвинулся в опытах по передаче изображения на расстоянии, что предвещает настоящую техническую революцию. Так вот, первые результаты в этом направлении получил Борис Львович Позен еще до семнадцатого года.

А в чем он виноват? За что его сослали?

Контрреволюционная деятельность, понимаешь ли, — произнес ректор с некоторой иронией, — одолжил деньги бывшему белогвардейскому офицеру. Теперь он живет один в комнате, которую мы для него раздобыли, — продолжил ректор, — но он совершенно не приспособлен к жизни. Днем мы кормим его в столовой, а на ужин моя жена готовит ему суп или что-нибудь еще.

Лосев сфотографировал интерьеры столовой и студентов, поглощающих суп. Потом вышел из института, снял здание общежития, зашел внутрь, заглянул в несколько комнат, где сделал несколько снимков отдыхающих и занимающихся студентов. Наконец он прошел на соседнюю улочку, где сверкали свежеструганой древесиной несколько одинаковых двухэтажных домов в конструктивистском стиле, в очень короткий срок построенных для работников института. Заглянув в один из домов и запечатлев семью одного из преподавателей, Лосев счел свою миссию выполненной и отправился обратно в редакцию.

4

Лосев прошел в отведенную ему ложу, из которой было хорошо видно сцену, достал аппаратуру, установил камеру на треногу и лишь тогда начал осматриваться. Зал был полон. Все смотрели на сцену, где стоял покрытый красным сукном длинный стол, за которым скорее угадывались, чем были видны несколько стульев. Ждали членов президиума, и в первую очередь первого секретаря крайкома.

Тот вышел из-за кулис размашистой походкой уверенного в себе человека, поправил полувоенную гимнастерку, подошел поближе к зрителям, широко улыбнулся и поднял руку в приветственном жесте. Вслед за ним вышли члены президиума, занявшие свои места за длинным столом в глубине сцены.

Товарищи! — зычным голосом начал свою речь первый секретарь, энергично размахивая рукой.

Речь партийного руководителя почти дословно повторяла его выступление на заседании крайкома, если не считать цитат из доклада Сталина на XVI съезде ВКП(б) и других дополнений идеологического характера, не менявших сути, но в полтора раза удлинивших время доклада.

Выступавшие в прениях были единодушны. Все гневно клеймили религию и попов, все поддерживали решение о сносе церквей и готовы были идти и крушить церкви сами. Ни одного сомневающегося, ни одного колеблющегося не оказалось, как, впрочем, и предполагал Лосев.

В самом конце конференции слово взял старый большевик Мурузов, известный всему городу как ярый противник царской власти. Самое интересное в нем было то, что с каждым годом ненависть к давно уже поверженному царизму не угасала, а разгоралась все сильней и сильней, как будто составляла весь смысл его жизни.

Я поддерживаю все, что здесь было сказано, но хочу сделать дополнение. Мы говорим о религии и попах, но почему-то умалчиваем о царях и царизме. А это враги не менее серьезные, которых надо нещадно искоренять.

Голос его зазвенел на высокой ноте, которая, видимо, обладала магическим воздействием на людей, потому что зал зашевелился и одобрительно загудел.

У нас на Набережной, — почти выкрикнул Мурузов, — стоит памятник царю, а рядом с ним — царский дом. Предлагаю разрушить их до основания, причем в первую очередь! А чтобы не затягивать дело, предлагаю в эту же субботу организовать субботник и сломать памятник и дом царя!

Последние слова потонули в овациях.

В итоге конференция приняла решение о сломе всех церквей Города. Отдельным пунктом был прописан снос памятника Петру I и домика, в котором первый русский император жил во время своего приезда в Город и который горожане нескольких поколений хранили как особенно ценную реликвию. Предложение Мурузова об организации субботника было принято единогласно. Следующей жертвой должен был стать бывший кафедральный собор, который запланировали снести в течение двух недель. На его месте решено было построить Дворец культуры, проект которого уже лежал на столе главного архитектора края.

На следующий день в этом же зале состоялся краевой съезд рабочих и крестьянских депутатов. На нем звучали речи той же тональности и того же смысла, что и накануне. Отличием было то, что большой процент выступающих составляли рабочие и крестьяне, не особенно искушенные в риторике. Но они компенсировали отсутствие гладкости в речах искренностью и эмоциональностью, что очень нравилось публике.

Резолюция съезда дословно повторяла решение партийной конференции. Перспектива сноса церквей и домика Петра I из очевидной, но позволяющей надеяться на какой-то неожиданный счастливый случай стала окончательной и неотвратимой.

5

Лосев пришел на Набережную в субботу в 9 часов утра и увидел, как толпа медленно движется от памятника к домику Петра I. Присмотревшись, он увидел, что передние ряды тащат что-то по земле, и это что-то, конечно же, было статуей царя, потому что постамент, на котором еще вчера стоял, всматриваясь в речную даль, первый русский император, был пуст.

Приблизившись к домику, толпа отпустила веревки, и Петр I в натуральный рост 2 метра 4 сантиметра лег у дверей своего домика поперек крыльца. Лосев посмотрел на него, и ему показалось, что царь глядит на все происходящее с недоумением и обидой.

Тем временем толпа, подняв топоры, ломы и кирки, двинулась к домику. Вдруг откуда-то сбоку на крыльцо поднялся высокий худой человек в пальто, поднял руку и громким голосом крикнул:

Товарищи! Стойте!

Толпа от неожиданности остановилась.

Лосев узнал в человеке на крыльце пассажира, который несколько дней назад стоял на носу парома и смотрел на монастырь.

Товарищи! Моя фамилия Комаровский, я из Москвы, у меня мандат Наркомата просвещения. Я уполномочен сохранять памятники истории и культуры. У меня к вам большая просьба. Вы можете сломать до основания это каменное здание, этот футляр, но убедительно прошу вас не трогать деревянный домик внутри.

Человек на крыльце сделал паузу, чтобы набрать в рот воздуха.

Не слушайте его, — воспользовался паузой визгливый голос в толпе, — это враг, царский прихвостень, который хочет сберечь царский дом. Крушите все до основания, а если этот буржуй будет препятствовать, сломаем и его.

Толпа зашумела, загудела и угрожающе сделала шаг вперед.

Слушайте! — перебил и перекрыл гул толпы голос человека на крыльце. — Деревянный домик внутри — это не просто дом царя. Это исторический памятник, это деревянный дом, построенный больше двухсот лет назад. Таких домов у нас почти нет. Я уполномочен правительством доставить этот домик в Москву, чтобы ученые-историки и искусствоведы могли его там изучать. Я гарантирую вам, что в течение недели разберу его по бревнышку и увезу. Большая просьба не трогать домик.

К оратору подошли два человека с красными повязками на рукавах. Один из них был вчерашний оратор, старый большевик Мурузов. Лицо его выражало большое недоверие к человеку на крыльце. Вторым был комиссар Густов, ответственный за проведение субботника.

Предъявите мандат, — потребовал он.

Оратор, порывшись во внутреннем кармане, вложил в протянутую руку свернутую бумагу.

Комиссар развернул мандат и прочел:

«Настоящим удостоверяется, что предъявитель сего мандата Петр Дмитриевич Комаровский командируется для изучения и сохранения памятников истории и культуры. Просьба всем партийным и советским органам оказывать ему в этом полное содействие. Народный комиссар». Подпись. Печать. Народный комиссариат просвещения.

Ну что ж, — сказал комиссар, — выполним просьбу Наркомпроса, окажем содействие ученому. Значит, так, товарищи. Каменный дом ломаем до основания, деревянный не трогаем. Но если к следующей субботе он останется на месте, сломаем и его.

И еще, — Комаровский показал рукой на лежащего Петра, — этот памятник создан знаменитым скульптором Антокольским и представляет собой значительную художественную ценность. Думаю, никто не будет возражать, если его отдадут местному музею.

Но его уже никто не слушал. Толпа, вооруженная ломами, кирками и топорами, приступила к разрушению каменного футляра.

Лосев с каким-то странным чувством смотрел, как рушатся стены каменного футляра, обнажая то тут, то там венцы деревянного домика. Казалось, в сокрушавших здание людях накопилось так много отрицательной энергии, что они готовы были ломать все, что только попадется им на пути.

Можно обратиться к вам с просьбой?

Лосев, зачарованный картиной разрушения каменного футляра, и не заметил, как Комаровский подошел к нему.

Когда эти вандалы разрушат футляр, сделайте, пожалуйста, снимки домика со всех сторон, чтобы потом было легче его собрать.

Хорошо.

А завтра или послезавтра у вас не найдется свободного времени? Понимаете, я не был готов к такому развитию событий. Боюсь, что к следующему моему приезду уже сломают кафедральный собор. А это, как говорят Брокгауз и Ефрон, один из самых красивых и светлых соборов России. Если это возможно, хотелось бы иметь снимки собора как снаружи, так и внутри.

Думаю, что смогу. А вы действительно повезете домик в Москву?

Да, только предварительно его надо разобрать.

А царя с собой не возьмете? — Лосев покосился на лежащего Петра.

Нет, я думаю, ему место в здешнем краеведческом музее, тем более что времена меняются и, может быть, когда-нибудь памятник снова захотят восстановить. Да и честно говоря, в Третьяковской галерее такая статуя уже есть. В общем, памятник у вас не оригинальный.

Правда?

Да, таких памятников несколько, и первый из них был поставлен в Таганроге стараниями Антона Павловича Чехова. А этот памятник поставлен последним, перед самой мировой войной.

Каменный футляр был, видимо, тонкостенным и непрочным, потому что сломали его на удивление быстро. Удовлетворив свои разрушительные инстинкты, толпа удалилась, довольная собой, оставив на остатках фундамента футляра во всей красе деревянный домик Петра I.

Лосев сделал все нужные Комаровскому снимки и ушел, договорившись встретиться в понедельник в десять часов утра на этом же месте.

Если вы не придете до половины одиннадцатого, я буду понимать это так, что вам помешали обстоятельства, — сказал Комаровский, пожимая Лосеву руку на прощание.

6

В понедельник утром, когда Лосев, договорившись с Иваном Степановичем, уже собрался идти на встречу с Комаровским, в редакцию вбежал запыхавшийся мальчишка, спросил Лосева и вручил ему записку.

Развернув листок, Лосев прочитал:

Вызвали в серьезное заведение. Ждите в редакции.

Комаровский пришел через час. К удивлению Лосева, он оказался давним знакомым Ивана Степановича. После бурных приветствий и продолжительных расспросов Комаровский попросил зама отпустить с ним на некоторое время Лосева.

Что же ты не сказал, что идешь с Петром Дмитричем? — посмотрел поверх очков замредактора. — А если бы я не отпустил?

По дороге Комаровский рассказал, что в его гостиничный номер принесли повестку, которая обязывала явиться в краевой отдел ОГПУ в понедельник к девяти часам утра.

Придя в «контору», которая занимала здание бывшего подворья одного из отдаленных сельских монастырей, Комаровский предъявил повестку, и его сразу провели к главному начальнику краевого отдела Горанову.

Вы думаете, что мандат Наркомпроса вас защитит? — спросил Горанов.

У меня нет таких иллюзий, — ответил Комаровский, — но я делаю свое дело, ради которого сюда приехал. Я не политик и не общественный деятель, я архитектор-реставратор и мыслю своими категориями.

То есть вы считаете, что защита атрибутов царизма — ваша забота?

Вы меня как будто не слушаете. Я — архитектор-реставратор, меня интересуют не атрибуты царизма, а исторические памятники. Если бы в домике начала восемнадцатого века жил не царь, а какой-нибудь крестьянин, он не стал бы для меня менее ценным. К тому же я не предлагаю сохранять этот домик здесь, я обещаю увезти его в Москву в течение недели. Так что у вас с этим домиком не будет никаких проблем.

Меня отпустили, — сказал Лосеву Комаровский, — но, уходя, я попросил Горанова, пока домик еще не увезен, организовать его охрану силами ОГПУ. «Смелый вы человек, — произнес главный начальник, — впрочем, я ценю храбрость. Я сейчас же распоряжусь организовать охрану домика. Но только до пятницы. В субботу его уже не должно тут быть». Я подумал было, не попросить ли у него людей для разборки домика, — улыбаясь, сказал Комаровский, — но решил, что не стоит играть с огнем, можно и обжечься.

Они подошли к Соборной площади, с которой были хорошо видны две большие фрески на фасаде собора с восточной стороны. Лосев по просьбе Комаровского сфотографировал фасад с фресками, затем отдельно алтарные апсиды, а потом они обошли вокруг собора. Комаровский более десяти раз просил запечатлеть то одну, то другую деталь храма.

Несколько любопытных мальчишек, заметивших необычное действо, увязались за Лосевым и, заглядывая в окуляр камеры, надоедали расспросами.

Наконец Комаровский решил, что видов собора с наружной стороны больше не требуется. Он подошел к боковому входу в собор, достал из кармана ключ, открыл дверь и, отогнав мальчишек, тоже норовивших пролезть в храм, впустил Лосева, зашел сам и запер дверь. Избавившись от помех, Лосев вздохнул с облегчением.

Комаровский не сразу стал давать указания, что и как фотографировать, и Лосев был этому рад. Он ни разу не был в этом соборе. Когда он был маленький, отец, убежденный атеист, не водил его сюда никогда. А потом собор закрыли, и попасть туда Лосев просто не мог, да и желания особого у него не было. Но сейчас, глядя вверх и ощущая величественный объем храма, Лосев ощутил что-то похожее на религиозное чувство.

Здесь раньше хранился крест, собственноручно сделанный Петром Первым, — голос Комаровского гулко зазвучал в пустом соборе, — и другие связанные с ним вещи. Некоторые из них сохранились и теперь находятся в местном музее.

Установив камеру на штатив, Лосев выполнил все указания Комаровского и в деталях запечатлел интерьеры собора.

Выйдя из собора, Комаровский с Лосевым направились к домику Петра, который располагался совсем недалеко от собора, на Набережной. Увидев часового с маузером на поясе, ходившего кругами вокруг домика, Комаровский удовлетворенно хмыкнул:

Молодец Горанов, не обманул.

Он подошел к часовому и предъявил мандат.

Лосев заметил какие-то надписи на бревнах и подошел ближе, чтобы их рассмотреть. На нижнем бревне с левого края было написано «Ю1», на следующем «Ю2» и так далее. Завернув за угол, Лосев посмотрел на нижние венцы и увидел «В1», «В2», «В3» и прочие метки.

Я понял, — сказал он Комаровскому, — с двух других сторон должно быть «С1» и «З1». Буква означает страну света, число — порядковый номер, начиная снизу.

Да, — сказал Комаровский, — это я вчера нарисовал. Теперь уж точно не ошибусь при сборке. Остается только разобрать домик и вывезти бревна.

А кто будет разбирать? Если что, я могу помочь.

Хорошо, — Комаровский пожал Лосеву руку, — буду иметь в виду. Но я думаю, людей найду. Я уже подключил местный отдел культуры, Общество охраны памятников и музей. Они обещали помочь людьми.

Лосев вдруг вспомнил свергнутую скульптуру Петра, которой уже не было видно, и спросил о ней Комаровского.

Ее вчера увезли в музей, думаю, положат в самый дальний склад до лучших времен.

7

Во вторник утром, когда пришедшие на работу сотрудники еще шуршали бумагами и чинили карандаши, Василий Филиппович вызвал к себе за перегородку Лосева и Кругликова.

Вам на двоих серьезное задание. — Главный внимательно посмотрел сначала на одного, потом на другого. — Сегодня в семнадцать часов вы едете на пароходе в Коврогоры. Там активизировалась работа по созданию колхоза, идет ликвидация кулаков-мироедов. Как сказал товарищ Сталин на Шестнадцатом съезде, нужно ликвидировать кулачество как класс. Но и головокружения от успехов не должно быть. В общем, нам необходима серьезная статья на эту тему, ну вы, Аркадий Петрович, в этом мастер.

Василий Филиппович, наклонив голову, посмотрел на Кругликова, потом перевел взгляд на Лосева:

Ну и фотоматериалы нужны соответствующие.

Сделав паузу, главный редактор добавил:

Вы можете идти домой и собираться. Вот ваши билеты. Едете, кстати, с комфортом, в двухместной каюте. Вот бумага, здесь написано, куда в Коврогорах идти и к кому обратиться.

Василий Филиппович выбрался из-за перегородки, сделал несколько наставлений заму и вышел из редакции, громко хлопнув дверью.

Ну, я пойду собираться, — сказал без своей обычной улыбки Кругликов, — зайди ко мне домой, адрес знаешь, пойдем на пароход вместе. Если отправление в пять часов, когда надо выходить?

Получаса хватит в избытке. На всякий случай приду пораньше. Скажем, в четыре двадцать.

Хорошо, буду ждать.

Кругликов ушел, а Лосев подошел к Ивану Степановичу.

Если придет Комаровский, сообщите ему, что я буду в четверг утром, — почему-то шепотом произнес он.

Лосев уже взялся за ручку двери, когда та вдруг открылась, и в редакцию с портфелем в руках вошел низенький человек, густо покрытый черными волосами, в которых уже начинала пробиваться седина. Длинные волосы, густая борода, усы и бакенбарды придавали вошедшему черты какого-то старого деда, хотя Лосев знал, что человек это совсем не старый, ему всего лишь сорок с чем-то лет.

Это был известный в городе художник Степан Мишахов. Рабочий стол Лосева в редакции располагался возле окна, выходящего на проспект, и он часто видел, как художник, работающий учителем рисования в третьей школе, неспешно шел из дома на работу.

Жил художник недалеко от редакции, на одной из самых известных улиц города, которая брала начало на городском базаре возле Реки. Настоящая фамилия художника была Мойшахов, его отец, еврей по национальности, был ювелиром и жил в своем собственном доме. После революции Мишахова и его сестру (родители уже умерли к тому времени) уплотнили, оставив им две комнаты в их же доме. Там Мишахов жил и сейчас. А школа, в которой он преподавал рисование, располагалась совсем недалеко от редакции и занимала здание бывшей женской гимназии.

Лосев никогда не видел картин Мишахова и не мог ничего сказать о его творчестве. Но Иван Степанович, который еще до революции бывал на выставках Мишахова, высоко оценивал его талант художника-пейзажиста.

Войдя в редакцию, художник первым делом посмотрел на стеклянную перегородку и, не увидев там Василия Филипповича, облегченно вздохнул. Лосев подумал, что Мишахову повезло, потому что Главный относился к художнику очень плохо.

Все знали, что Мишахов был в группе людей, встречавших хлебом-солью интервентов во время Гражданской войны. Кроме того, художник был корреспондентом белогвардейских газет и писал репортажи о ходе войны с вражеских позиций, как говорил Василий Филиппович. Но и этого мало. Мишахов был автором эскиза знамени белогвардейского батальона, сформированного англичанами из местного населения.

Лосев считал, что нынешний облик художника, этакий образ старичка-чудака, можно легко объяснить страхом Мишахова перед всесильными органами, которые всегда могут заставить его отвечать за прошлое.

Иван Степанович встал из-за стола и протянул Мишахову руку.

Чем могу служить, Степан Григорьевич? — спросил он.

Мишахов порылся в своем потертом портфеле и достал тетрадь в клеенчатом переплете.

Вот возьмите, прочитайте, может быть, вам понравится. Я зайду к вам через несколько дней.

Он быстро и как-то нервно попрощался, словно боялся, что сейчас вернется Василий Филиппович, и ушел. Зам взял тетрадь в руки, открыл ее и прочел вслух:

Сказки. Интересно, — добавил он и начал читать.

Через десять минут он начал смеяться, потом постанывать и издавать восклицания, а через двадцать позвал к себе Лосева:

Прочитай хоть пару сказок.

Лосев прочитал сразу пять. Сказки поражали своей небывальщиной и были написаны таким необычным языком, что Лосев не мог удержаться от восторга.

Надо печатать, — сказал он, — но что скажет Главный?

Это я беру на себя. Для начала мы напечатаем несколько сказок в газете, а потом можно и за издание книги браться.

Лосев посмотрел на часы.

Я же сегодня еду! Мне надо собираться, — вспомнил он о предстоящей командировке.

Подходя к дому, где жил Кругликов, Лосев уже издалека увидел целую армию мальчишек. Присмотревшись, он заметил, что мальчишки находятся в постоянном движении, но не хаотичном, а подчиненном какому-то непонятному порядку. Подойдя поближе, он догадался, в чем дело.

Мальчишки, один за другим, подбегали к скамейке, стоявшей возле дома Кругликова, отдавали по-военному честь сидевшему на ней человеку, звонким голосом докладывали что-то, получали ответные наставления и убегали опять. Человеком на скамейке был Кругликов. Его походный саквояж стоял рядом.

Увидев Лосева, Кругликов встал со скамейки. Вставив два пальца в рот, он громко свистнул и зычным командирским голосом крикнул:

Семен!

Почти сразу на улицу откуда-то выскочил высокий белобрысый мальчик, подбежал к Кругликову, вытянулся, отдал честь и громко произнес:

Семен Тимофеев для несения службы прибыл!

Кругликов ответным жестом приложил руку к фуражке и громко сказал:

Убывая в командировку, оставляю тебя исполняющим обязанности начальника отряда!

Есть! — во всю силу своих легких крикнул гордый от доверия парнишка.

Кругликов взял саквояж и пошел навстречу Лосеву. Лицо его дышало спокойной уверенностью и одновременно, казалось, светилось от радости.

Пароход назывался «Софья Перовская». Оставив вещи в каюте, Лосев с Кругликовым вышли на палубу. Несмотря на то что стояла осень, солнце уже клонилось к горизонту, а над рекой подувал ветерок, было не зябко, а вполне комфортно стоять у поручней и разговаривать на разные темы. То, что Лосев увидел, заставило его еще больше уважать Кругликова.

А тот, видимо, сегодня был в особенно хорошем настроении. Он рассказывал один за другим интересные случаи из своей богатой событиями жизни, и Лосеву после каждого следующего рассказа его собственная жизнь казалась пустой, пресной и почти никчемной.

8

Впереди слева показался синий дебаркадер с надписью «Коврогоры». Пароход пронзительно загудел, но вместо того, чтобы повернуть к пристани, прошел мимо и лишь потом, сбавляя ход, совершил сложный маневр задним ходом и подошел к дебаркадеру.

Лосев и Кругликов вышли на берег, подошли по утоптанному песку к высокому угору и стали подниматься по крутой тропинке. Там они огляделись, сверились с полученной от Главного бумагой и двинулись направо, к видневшейся вдали деревне, которая в соответствии с инструкциями должна была называться Ерши.

Подойдя ближе, они заметили в правой по их движению части деревни скопление людей и направились туда, где, похоже, разворачивались какие-то события.

Там возле единственного в деревне двухэтажного дома стояла телега, в которой сидела женщина с двумя девочками и мальчиком. Младшая девочка, лет пяти, безудержно плакала. Женщина, которая тоже не могла сдерживать слез, обнимала и прижимала ее к себе. Вторая девочка лет примерно десяти плакала тоже, но как-то беззвучно. Мальчик лет четырнадцати не плакал, хотя слезы стояли в его глазах, и сидел неподвижно, как каменное изваяние. Толпа, стоящая вокруг, молчала и тоже, казалось, окаменела.

Из двухэтажного дома вышло несколько человек. Идущий первым невысокий черноволосый и чернобородый человек в приличном пальто подошел к телеге, хотел сесть в нее, но остановился и обернулся к толпе.

Прощайте! Не поминайте лихом! — сказал он и сел в телегу. Челюсть его затряслась, но он справился с волнением и не разрыдался.

Мужик, сидевший на передке телеги, потянул вожжи, и серая в яблоках лошадка нехотя двинулась в путь.

Прощайте, Климент Петрович! — послышался голос из толпы.

Снова воцарилось молчание, было слышно, как скрипят плохо смазанные колеса телеги, которая по глинистой дороге с заполненными водой ямами медленно двигалась мимо деревенских изб, смотревших на повозку с обеих сторон.

Лосев достал камеру и начал фотографировать, стараясь не потерять из виду Кругликова. А тот уверенно направился к мужчине, которого сразу признал за начальника, так как человек этот давал всем окружающим указания и держал себя с сознанием собственного превосходства.

Когда Кругликов с местным руководителем пошли в сторону двухэтажного дома, Лосев поспешил присоединиться к ним.

Зайдя в нижнюю часть дома, они попали в конюшню, где стояли три хорошо откормленные лошади.

Вы спрашиваете, что будет в этом доме? — Местный руководитель, видимо, продолжил начатый разговор. — В этом доме будет конюшня. Вот уже и часть лошадей стоит.

Они поднялись на второй этаж и вошли в первую по пути комнату. Лосев обвел глазами стены, посмотрел на потолок и удивился, увидев в крестьянском доме лепнину на потолке и ажурные детали бордюра.

А местный руководитель, увидев шкафы с посудой, подбежал к ним, заметил столовое серебро, присвистнул, подошел к окну и крикнул кому-то невидимому для Лосева:

Степан, надо поставить засовы попрочнее на двери. Иди за плотником!

Они прошли в другую комнату размерами поменьше. Стены комнаты были оклеены розовыми обоями с цветочками, а вдоль двух противоположных стен стояли две детские кровати. А на стуле возле кровати сидела кукла с голубыми волосами. Глаза ее были закрыты. Лосеву стало как-то не по себе. Он начал фотографировать эту куклу, снял ее несколько раз в самых разных ракурсах и с трудом остановился. Его словно заклинило.

А здесь мы будем хранить хомуты и прочую упряжь, — сказал местный руководитель.

Предписания Главного разрешали остаться в деревне на ночь, но Кругликов и Лосев, оба сразу, решили уехать сегодня вечером.

Согласно расписанию пароход уходил вечером в пять минут одиннадцатого.

Спустившись в кромешной тьме с угора и сумев не сломать при этом головы и шеи, Лосев и Кругликов подошли к смутно видневшемуся в темноте дебаркадеру.

Ждать пришлось еще час.

Лосев и Кругликов молча стояли у поручней дебаркадера и напряженно вглядывались в даль. Темнота сгустилась еще сильнее, и Лосеву казалось, что ее уже можно потрогать руками, а вместе с тьмой возрастала какая-то странная зябкость, которая заставляла запахнуть посильнее куртку, поднять воротник и все равно дрожать от холодной речной сырости.

Когда пароход «Желябов» подошел к пристани, Лосев замерз и устал так сильно, что мог думать только о теплой постели. А как только матросы отдали швартовы и перекинули на дебаркадер трап, он, следуя за Кругликовым, вошел в теплое нутро парохода и почувствовал, что глаза у него закрываются сами собой.

Но заснуть сразу Лосеву не удалось.

Едва они расположились в каюте, Кругликов достал из саквояжа бутылку мутной жидкости (Лосев никак не мог понять, где тот ее раздобыл), взял два стакана, стоящих на столе рядом с графином, и наполнил их до краев.

Выпьем, — сказал он, взял стакан и быстро осушил его.

Лосев выпил полстакана, а больше не мог. Он вообще почти не пил, а эта жидкость имела такой специфический вкус и запах, что он почувствовал себя плохо.

Я немного проветрюсь, — сказал Лосев и вышел из каюты. Голова закружилась, и его стало немного мутить.

Лосев вышел на палубу и прошел ближе к носу, чтобы воздушные массы, движущиеся навстречу идущему пароходу, немного освежили его. Вбирая холодный воздух полным ртом, Лосев наконец почувствовал, что ему стало лучше. Голова немного прояснилась, и внутри как-то успокоилось. Решив больше не пить этой дряни, Лосев пошел в каюту.

Войдя, он увидел, что Кругликов сидит на своей койке и, держа в правой руке опасную бритву, замахивается, чтобы полоснуть ею по левой. Точным прицельным ударом ноги Лосев выбил бритву, которая откатилась куда-то в угол. Кругликов схватился за ушибленные пальцы, а Лосев, глядя на его статную фигуру, подумал, что, если придется драться, дело плохо.

Но Кругликов драться не стал. Он сел на койку, закрыл лицо руками и зарыдал.

Аркадий, что с тобой? — крикнул Лосев.

Не могу. Они сведут меня с ума. Почему они не оставят меня в покое?

Да кто они?

Люди, которых я убил. — И, сделав паузу, Кругликов добавил так тихо, что Лосев едва расслышал: — В детстве.

Однако усталость и напряжение дня все же дали знать о себе, и Кругликов наконец упал на койку и уснул. Тогда Лосев поднял бритву, положил ее себе под матрац, лег и сразу же провалился в бездну тяжелого сна.

9

Сойдя с парохода днем в половине четвертого, Лосев решил сесть на трамвай и ехать домой. Чувствовал он себя неважно, голова гудела и шумела. Кругликов, который выглядел мрачным и подавленным, сказал, что у него дела в районе Набережной, попрощался и ушел. Лосев пошел в сторону проспекта, пересек проезжую часть и подошел к трамвайной остановке. Через минуту приехал трамвай, но Лосев передумал садиться и решил сначала зайти в редакцию, которая располагалась недалеко от остановки.

Вдруг там сообщение от Комаровского, подумал он.

И действительно, едва он зашел, Иван Степанович протянул ему листок, на котором было написано: «Отправление в пятницу в 15.00. Левый берег, товарная станция».

Лосев хотел было уйти, но Иван Степанович остановил его и показал лежащий на столе свежий номер газеты, на развороте которой красовались фотографии лесотехнического института.

Молодец, — сказал Иван Степанович. — Снимки классные! Особенно этот. — Иван Степанович ткнул пальцем в студента, лежащего на кровати с книгой в руках.

Лосев взял газету в руки и ничего особенного не увидел. Снимок как снимок… Смутила только надпись: «Новое культурное поколение страны социализма».

На кровати с книгой, зато в сапогах, — продолжал Иван Степанович, — и видно, что сапоги не очень чистые, а покрывало, наоборот, еще не очень грязное. Действительно новое культурное поколение.

«Как же я не подумал об этом?» — спросил себя мысленно Лосев.

Он уже взялся за ручку двери, но остановился и после колебаний рассказал с некоторыми сокращениями о поездке в Коврогоры.

В общем, вы были правы, — сказал он в завершение.

Вместо ответа Иван Степанович достал из ящика стола книгу и протянул ее Лосеву:

Читали?

На обложке было написано: «Аркадий Гардон. Повести и рассказы».

Лосев открыл книгу.

На первой странице он прочитал: «Аркадий Гардон — литературный псевдоним писателя и журналиста Аркадия Петровича Кругликова».

Лосев закрыл книгу.

Можно взять домой? — спросил он.

Берите.

Прежде чем ехать домой, Лосев решил посмотреть, осталось ли что-нибудь от домика. Свернув на Соборную площадь, он увидел, что бывший кафедральный собор огорожен деревянным забором, а на куполе уже работают верхолазы.

Выйдя на Набережную, Лосев еще издали заметил, что фундамент пуст, на нем нет ни одного бревна, а вокруг — ни одного человека.

Можно ехать домой, — удовлетворенно сказал себе Лосев и повернул обратно в сторону проспекта. Проходя мимо Дома Советов, где между окон главного фасада уже несколько лет висели портреты руководителей партии и правительства, он увидел, как рабочие снимают изображение Рыкова, который совсем еще недавно был председателем Совнаркома.

Лосев не был особенно искушен в вопросах политики и обычно доверял мнению партии. Но теперь, после поездки в Коврогоры, он впервые засомневался в справедливости решений властей по крестьянскому вопросу.

Лосев жил с родителями в деревянном двухэтажном доме на Главном проспекте, в благоустроенной его части, где до революции обитали богатые иностранцы. Его семья занимала отдельную квартиру, причем одна из комнат с раннего детства была в полном распоряжении Лосева, что когда-то вызывало зависть многих его одноклассников, ютившихся в коммуналках.

Зайдя в трамвайный вагон, Лосев заметил Позена, который стоял напротив задней двери в том же самом пальто, с тем же бидончиком в руке и держался за поручень.

Когда Лосеву оставалось проехать всего две остановки, трамвай вдруг резко затормозил.

Наверно, кто-то перебежал дорогу.

Лосев не успел до конца додумать эту мысль, потому что увидел, как от неожиданной остановки качнулся Позен, а вместе с ним и его бидончик, и тут же сидящая рядом с ним женщина в светлом пальто вскочила с места как ошпаренная. Лосев увидел, что по ней стекают ручейки супа, приготовленного женой ректора института.

Извините, пожалуйста, — пробормотал, запинаясь, Позен, — я почищу…

Ах, пожалуйста?! — завопила дама на весь трамвай, стряхивая с себя суп. — Скотина! Сволочь! — Она посмотрела на Позена, на его трясущиеся очки, на старенькое пальто. — Буржуй недорезанный, — взвизгнула она, — расстреливать таких мало!

Лосев увидел, что у Позена подогнулись ноги, и хотел было пробиться к нему через гущу людей в салоне. Но тут дверь открылась, Позена еще раз качнуло, и он скорее вывалился, чем вышел из трамвая. Во время удара о землю с его ноги слетела галоша, отскочив на проезжую часть дороги. Лосев, расталкивая людей, выскочил в другую дверь, бросился к нему и попытался поднять. Не отпуская бидончика, из которого вылились почти все остатки супа, Позен встал на ноги, вяло поблагодарил Лосева и собрался идти, но, сделав несколько шагов, снова упал. Тогда Лосев поднял его и дотащил до стоявшей у ближайшего здания скамейки. Он попробовал сделать искусственное дыхание, но Позен продолжал лежать без движения. Оглянувшись, Лосев увидел здание конторы, в которой бывал уже много раз. Он знал, что там, на вахте, почти у самого входа, на стене висит телефон. Лосев вбежал внутрь, помахал удостоверением корреспондента краевой газеты и бросился к аппарату. Он позвонил сначала в «неотложку», а потом, найдя в записной книжке нужный номер, ректору лесотехнического института, который, к счастью, оказался на месте.

«Скорая помощь» и ректор приехали почти одновременно. Позен уже не дышал. Врач сделал предварительный диагноз: смерть в результате обширного инфаркта.

Пока санитары грузили тело в машину, Лосев коротко рассказал о происшедшем, попрощался с ректором и пошел домой пешком, благо было совсем недалеко.

Придя домой, Лосев долго не мог восстановить душевное равновесие. Впечатления последних дней постоянно напоминали о себе. От волнения ему, как обычно, захотелось есть. Родители еще не вернулись с работы, но Лосев пошарил в чулане, нашел кастрюлю с супом и стал колдовать над примусом. Когда наконец суп был благополучно разогрет, Лосев быстро перекусил на кухне, пошел в свою комнату и лег отдохнуть.

Внезапно он вспомнил о книге, которую ему дал Иван Степанович, достал ее из портфеля и стал читать. Сначала Лосев заставлял себя вчитываться в текст, но очень скоро книга так увлекла его, что он не мог от нее оторваться.

Повести и рассказы, героями которых были дети и подростки, сразу напомнили Лосеву картину, которую он видел во дворе дома, где жил Кругликов. Книга, написанная просто, ясно и честно, читалась на одном дыхании. Особенно тронул душу Лосева совсем простой, казалось бы, рассказ о маленькой девочке, разбившей свою чашку.

Потом пришли с работы родители и позвали его ужинать. После ужина Лосев снова взял книгу. Уже давно пора было спать, а он все читал и читал, пока наконец не уснул.

10

Лосев столкнулся с Кругликовым в коридоре редакции.

Пожав руку Лосева, Кругликов с каким-то виноватым видом сказал:

Еду вот в Сельск на несколько дней.

Слушай, прочитал твою книгу. Здорово пишешь!

Кругликов помолчал немного, потом сказал:

Знаешь, пожалуй, я зря сюда приехал. Наверно, долго здесь не задержусь, вернусь в Москву. — Он сделал еще небольшую паузу. — Ну ладно, я поехал, до встречи, — наконец произнес он и ушел.

Лосев сел на свое место у окна и подумал, что Кругликову с его проблемами действительно лучше уехать из этого холодного унылого края.

Он едет без фотокорреспондента? — Неожиданный вопрос пришел вдруг в голову Лосева, и он его задал вслух, обращаясь к сидевшему недалеко от него Ивану Степановичу.

Он едет с Котовым.

В редакции было только два фотокорреспондента. Вторым был Котов.

Хорошо, что меня не послали. Мне сейчас командировка совсем ни к чему.

Ну, если честно, то он сам попросил у Главного, чтобы с ним ехал именно Котов.

Лосев промолчал.

Он сумел добраться до товарной станции на левом берегу только за пятнадцать минут до указанного Комаровским времени. Подходя к товарному поезду, занимавшему ближайший к берегу путь, Лосев уже издали увидел высокую фигуру Комаровского, который стоял возле вагона и энергично жестикулировал. Рядом с ним стоял человек в форменной одежде железнодорожника. Судя по тому, что он тоже размахивал руками, между ними шел серьезный разговор. Пока Лосев подходил ближе, он догадался, в чем заключалась суть спора. Основную часть платформы, рядом с которой стояли Комаровский и его оппонент, занимали большие ящики, а на них сверху были навалены бревна, еще недавно бывшие домиком Петра I. Они ничем не были закреплены и лежали так высоко, что даже при легком покачивании вагона могли свалиться за борт.

А я говорю, что другого вагона у меня нет. Если вас не устраивает эта платформа, еще не поздно скинуть бревна. Могу распорядиться, — гневно сказал железнодорожник.

Комаровский посмотрел на часы.

Веревки принесут или нет?

Должны принести, — сказал, успокаиваясь, железнодорожник.

Из деревянного станционного здания вышел человек в рабочей одежде с большим мотком прочной веревки.

Прошу вас оставить потом веревку в поезде. Материальная ценность, — сказал он, вручая моток Комаровскому.

Хорошо.

Железнодорожники ушли.

Ну что, Александр, придется мне ехать на платформе, — сказал Комаровский, пожимая Лосеву руку.

Лосев вспомнил пристань в Коврогорах и палубу парохода:

Ночи сейчас холодные, Петр Дмитрич, а вы в таком легком пальто.

Ну ничего, — засмеялся Комаровский, — думаю, не помру. Больше вот за бревна беспокоюсь. Как бы довезти их в целости и сохранности.

Приедете к нам еще?

Приеду обязательно. Хочу еще в Никольский монастырь съездить. Там сохранилась деревянная ограда семнадцатого века. Скоро ее разрушат, так хоть бы башню вывезти.

А кто ее будет рушить? Там же нет крайкома.

А есть у меня информация, что на месте монастыря скоро будут завод строить. Каменные постройки, может быть, и сохранятся, а вот деревянные погибнут. Поедешь со мной?

Поеду обязательно.

Комаровский опять посмотрел на часы и еще раз, теперь уже прощаясь, крепко пожал Лосеву руку:

Ну, мне пора.

Он подошел к платформе и забросил на нее моток веревки. Потом Комаровский схватился за перекладину, на удивление легко подтянулся, взялся за другую опору и забрался на ящики. Подойдя к борту платформы, он помахал Лосеву рукой.

Через несколько мгновений паровоз загудел, пустил в небо черный дым и медленно покатился вдоль реки.

До встречи! — донесся с платформы голос Комаровского.

До свидания!

Комаровский махал одной рукой, а другой держал бревно, которое было ближе всего к краю платформы.

Лосев не выдержал и вытащил из сумки камеру.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация