ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

МАРИЯ ГАЛИНА. ФАНТАСТИКА/ФУТУРОЛОГИЯ

_{МАКОНДО, КОТОРЫЙ МЫ ПОТЕРЯЛИ}

Издательство «Время» выпустило (как-то неожиданно, вообще-то оно взрослой фантастикой не занимается, детской и подростковой — довольно активно, а вот взрослой — нет) трехтомник Кира Булычева «Великий Гусляр»^[1]. Великий Гусляр, напомню, — придуманный Киром Булычевым город областного подчинения, расположенный на реке Гусь, население «достигает восемнадцати тысяч человек… работает пивоваренный завод, освоено производство пуговиц и канцелярских кнопок на фабрике „Заря”. Также имеется лесопилка, молочный комбинат и бондарные мастерские. В городе работают речной техникум, несколько средних школ, три библиотеки, два кинотеатра, клуб речников и музей <…> Сообщение с Вологдой автобусом (шесть часов), с Архангельском <…> пароходом через Устюг и Котлас — четверо суток»…

Уже по этому вступлению — ироничному и с элементами игры, которую впоследствии почему-то стали называть постмодернистской, — имитирующему провинциальный путеводитель советских времен, понятно, что Гусляр — универсальная модель провинциального русского городка, «глубинки». И лишь в самом конце этого путеводителя-справочника читаем сухую фразу: «Космические пришельцы начали появляться в городе начиная с 1967 года. Более ранние их следы не обнаружены».

Космические пришельцы — не единственная аномалия, отличающая Гусляр (впрочем, сами гуслярцы давно уже перестали воспринимать пришельцев как аномалию и относятся к ним с философским равнодушием). Тут вообще наличествует некая наша отечественная бермудская зона, как бы стягивающая чудеса в одну географическую точку. То золотые рыбки в продажу поступят, выполняющие, как и положено рыбкам, три желания, то бегемот откуда-то забредет, то профессор Лев Христофорович Минц поразит горожан очередным своим изобретением.

Профессор Минц — один из ключевых персонажей гуслярского цикла, он типичный гений-одиночка, фигура хотя и пародийная, но очень трогательная, поскольку все время пытается сделать как лучше, но получается как всегда. Есть Миша Стендаль, похожий на молодого Грибоедова (с возрастом он сделается похож на немолодого Чехова), — корреспондент местной гуслярской газеты, человек культурный и влюбчивый. Есть еще один изобретатель-неудачник — Саша Грубин. Есть неразлучные собутыльники Погосян с Кацем, как бы воплощающие дружбу народов и несколько пофигистскую (чего уж тут, с пришельцами разобраться бы) гуслярскую толерантность. Есть въедливый и сварливый пенсионер Ложкин. И наконец, есть Корнелий Удалов — лысенький и кучерявенький прораб местного стройтреста, его суровая жена Ксения и сын Максимка. Именно Удалов, эдакий наш отечественный everyman, выступает основной фигурой в многочисленных коллизиях, связанных с братьями по разуму. Именно его контактерские подвиги легли в основу первого «гуслярского» рассказа — «Связи личного характера» (1970).

Профессор Минц пришел в Гусляр прямиком из фантастики 50-х, с ее восторженно-опасливым отношением к науке; лохматый и суровый Саша Грубин, романтик и мечтатель, — из молодежной прозы 60-х; Удалов — из производственной прозы 70-х… По крайней мере начинался «Гусляр» (в том числе и стилистически) как мягкая пародия на штампы отечественной литературы и фантастики в частности… За 35 лет, однако, — а именно столько возвращался Булычев к своему детищу, — «гуслярский цикл» претерпел некоторые изменения.

Эти изменения — вероятно, не без умысла издателя — отражает оформление трехтомника, чей цвет меняется от насыщенно-алого (горячего) через лиловый и до глубоко-синего (холодного). Иными словами, иронический, но оптимизм, чуть усмешливая, но вера в «обычного» человека, способного и с пришельцами наладить контакт, и пожертвовать заветным своим желанием ради ближнего своего («Поступили в продажу золотые рыбки» — эдакий наоборотный Катаевский «Цветик-семицветик»: слишком многие горожане потратили свое заветное желание, чтобы вырастить новую руку и ногу искалеченному молодому пожарному), постепенно уступают место мизантропии — когда снисходительно-усмешливой, а когда и нет…

Тут, конечно, совпали историческое и личное время — эпоха «дикого капитализма» человеку, воспитанному в иной системе, особого оптимизма внушить не могла, да и вообще с возрастом оптимизма поубавляется, а пессимизма и усталой мудрости прибавляется — сравните, например, тексты ранних и поздних Стругацких. К тому же Булычев, без сомнения, был мастером сатирической новеллы; «Перпендикулярный мир» (1989) и «Харизма» (2002) — вообще шедевры политического и социального предвидения, хотя, казалось бы, откуда? — не иначе как свою машину времени прятал в гараже… И все же, попав в Гусляр 2000-х, где даже дети хитры и корыстны, а изобретения добрейшего профессора Минца грозят обернуться опасностью уже не по раздолбайству гуслярцев, а в силу все той же жажды наживы, заложенной в человеческой природе, читатель, знакомый с Гусляром 70-х, может и расстроиться: добрая сказка обернулась мрачным фельетоном.

Все так, но я хочу поговорить о другом.

Великий Гусляр — единственный, наверное, в истории позднесоветской литературы — теоретически имел все шансы стать тем, что, похоже, было отчаянно востребовано (недаром так популярны у нас были «Сто лет одиночества» Маркеса) — этаким нашим советским Макондо, собирательным образом страны и одновременно ее символом.

Он и начинался как такой Макондо — крохотный городок с прописанной историей (даже этимологию названия Булычев в стиле путеводителей с их квазинаучной серьезностью предлагает), со своей географией — очень русской, северной, романтичной; со своими достопримечательностями, памятниками старины, путешественниками, землепроходцами, колоритными персонажами…

Из писателей-фантастов позднесоветского времени Булычев, кстати, ближе всех подходил под определение «коммерческого автора» — и по объему написанного, и по склонности к сериальности, к циклам (про доктора Павлыша; про девочку Алису), и по способности формировать долгоживущие бренды — ту же Алису, например. Гусляр в этом смысле — замечательный соблазн, замечательный вызов литератору — сделать то, что ни у кого еще не получалось, и не то чтобы заслужить всенародную любовь (она и так была), но как бы углубить ее, распространить на более разборчивую, что ли, читательскую аудиторию.

Кажется, могло бы быть так здорово! Ведь сколько сюжетов предлагает одно лишь уже упомянутое булычевское «Вступление» к трехтомнику! Вот история собственно Гусляра, первое упоминание о котором «встречается в Андриановской летописи, где говорится, что потемкинский князь Гавриил Незлобивый „пришех и истребих” непокорных обитателей города Гусляр» — в 1222 году. Вот история гуслярского уроженца, землепроходца Федьки Меркартова, первым добравшегося до Новой Земли. Вот история кожухов — канувшего в безвестность малого лесного народа угро-финской группы… И все это: и история города, и личные, частные истории его жителей — могло бы стать почвой для некоей чуточку сюрреалистической, но большой, разветвленной истории-летописи — с семейными деревьями, как-то приращенными нынешними гуслярскими обитателями; с семейными тайнами, скелетами в шкафу, недюжинными страстями — и, конечно, не без чудес, хотя бы и с теми же пришельцами, безумными изобретателями, да и со своими бессмертными, появляются же мельком гуслярские долгожители хотя бы в той же повести «Марсианское зелье», появляются — и исчезают, чтобы уже больше никогда не вернуться на страницы «гуслярской баллады».

Но история с географией в данном случае, похоже, интересовали Булычева меньше всего, разве немножко поначалу, когда еще самому автору не очень ясно было, куда цикл вырулит… Постепенно, однако, стало ясно, что обитатели Гусляра — не столько живые люди с их противоречивой и сложной натурой, сколько удобные лекала-трафареты.

Миша Стендаль, счастливо разрешив свои проблемы в личной жизни в новелле «Ответное чувство», опять предстает перед нами романтическим холостяком в новелле «Градусник чувств» — и так до самого конца остается непристроенным, хотя намерения у него каждый раз весьма серьезные… Такое у него амплуа — комический жених.

Профессор Минц так и будет изобретать что-то — то градусник для измерения чувств, то эликсир трудолюбия, то средство для обретения невидимости — с неизменным результатом: за пределы Гусляра эти изобретения не выйдут, да и в самом Гусляре как бы затихнут, канут в никуда: ни одно из этих изобретений никак не проявит себя в следующей новелле…

Удалов так и будет выступать в роли добросовестного обывателя, Ксения — в роли ревнивой жены (разве что удаловский Максимка вырастет и подарит Удаловым внука)…

Не стал Гусляр нашим, уникальным и универсальным Макондо. Почему?

Скорее всего, прямо как по тому анекдоту — как ни монтировал рабочий-несун (был такой термин в былые годы) детали, украденные с завода, вроде бы выпускающего швейные машинки, как ни собирал, а все равно получался пулемет… Как ни расписывай мы ихний Макондо (или Йокнапатофу, или Гринтаун, штат Иллинойс), у нас все равно получается абсолютно наша история города Глупова…

То есть хорошо получается у нас история сугубо сатирическая, а у сатиры при множестве хороших свойств есть одно не то чтобы плохое, но неотъемлемое: сатира предполагает плоскость, а не объем.

Ладно, это Гусляр, дело прошлое, хотя и недавнее (последние истории Булычева о Гусляре не веселы и зубасты, а желчны и печальны, и в гуслярцах он, как я уже говорила, изрядно разочаровался; впрочем, в иных новеллах навещают Гусляр люди из будущего — и, видимо, хорошие, хотя и суровые)… А что сейчас у нас возводится на этой территории? Какие города и прочие населенные пункты?

Первое, что приходит на ум, — это, конечно, городок Баклужино Евгения Лукина, филолога, грустного и веселого фантаста и замечательного поэта. В сущности, Баклужино — это такой Гусляр (или город Глупов), только с поправкой на современные реалии: скажем, место гусляровского профессора Минца в жизни горожан занимает колдун Ефрем Нехорошев, а место минцевских научных достижений — прибор астрального видения, портативный богоискатель и прочие замечательные приспособления, которые горожане по доступной цене могут приобрести в местном магазине «Оккульттовары».

А еще?

Ближе всего к модели собственно Макондо подобрались два толстожурнальных текста.

«Сорок лет Чанчжоэ» Дмитрия Липскерова^[2] критики напрямую сравнивали в свое время с маркесовским романом «Сто лет одиночества», да и даже в названии явная к тому отсылка имеется. Такой же изолированный от всех и вся город, такие же странные и буйные персонажи, такие же странные чудеса (вплоть до прорастания куриных перьев на теле горожан)…

Однако важно вот что: город Чанчжоэ, этот новый Вавилон (или же новый Макондо), существует в степи, в Азии, на границе цивилизованного мира. Не средняя полоса, не глубинка… фронтир.

На периферии Кулундинской степи недалеко от границы с Казахстаном расположился и город Орлеан Юрия Арабова^[3]. История города Орлеана сама по себе, как ясно уже из наименования этого затерянного в степях, но все же нашенского города, достаточно сюрреалистическая, а это уже по нашему ведомству.

Приправленный, впрочем, как и у Маркеса, изрядной долей черного юмора, этот текст на первый взгляд вроде бы параллелей с Макондо не имеет, однако, в сущности, перед нами все тот же город-призрак, даже не существующий на карте, возникший на пустом месте, поименованный по капризу совдеповских вождей, населенный странными людьми и весьма уязвимый для инфернального зла. И, что существенно, это тоже город «без корней», город-фронтир…

Стоп! А сам Макондо-то где расположен?

Макондо — город, выросший на пустом месте, вернее, на пустой земле (тропические леса все ж не пустое место). Мы знаем благодаря Маркесу его основателя и историю рода основателя, и, несмотря на все перипетии этой истории, несомненно одно — это город без корней, город-эфемерида, имеющий начало и конец.

В сущности, и другие города-символы — Фолкнерова Йокнапатофа или Брэдбериев Гринтаун, штат Иллинойс, — тоже стоят не на своей земле. На земле, которую задолго до «первопоселенцев» осваивали совсем другие хозяева. На земле, еще недавно бывшей фронтиром.

Тогда получается, что потребность в национальном городе-мифе испытывают именно что области фронтира, молодые государства, у которых подлинный гений места еще не успел возмужать, как ему пристало. Потому что если мы навскидку начнем вспоминать какой-то аналог Макондо (или Йокнапатофы) для современной Европы, то ничего — в такой степени значимости и известности — не отыщем. Джойсу не понадобилось конструировать какой-нибудь Бублин, по которому он водил бы своего Улисса. Равно как и Гоголю не пришлось выдумывать Петербург или Миргород… Петербург, впрочем, видимо, потому и породил особый «петербургский миф» и «петербургский текст», что и сам был таким городом-призраком, не укорененным ни в климат, ни в ландшафт, и требовал раз за разом уточнять — себя, реального. Так что попытка наших литераторов выстроить свой Макондо не в среднерусской глубинке, но где-нибудь подальше, на периферии, вытеснить его в пугающую, чуждую, скрытную и мистическую Азию, в обдуваемую всеми ветрами степь, вполне объяснима.

Но инерционна (тут можно и Чегем Фазиля Искандера припомнить, почему бы нет?). Потому что именно сейчас мы, похоже, не шевеля пальцем, оказались на психологически не освоенной земле. Образ страны расплывается, дробится, наше самоощущение — тоже, сатира как инструмент, не исследующий новое, но доводящий до крайности уже существующие тенденции, не работает (поскольку тенденции эти слишком разные, зачастую прямо противоположные). Чтобы запустить процесс самоидентификации (самопознания, самопостроения), коллективное бессознательное должно вытолкнуть в верхние слои культуры автора, а уж автор напишет нас такими, какими мы себя видим или хотим видеть, и поместит в условный, но всеми узнаваемый типический или архетипический культурный ландшафт, среди условных, но всеми узнаваемых типических или архетипических характеров… Пока что, правда, то, что получается, вряд ли нас устраивает. Потому что если не город Глупов, то, значит, «Жунгли» Юрия Буйды.