ВОЙНА УЧАСТВУЕТ ВО МНЕ

*

ВОЙНА УЧАСТВУЕТ ВО МНЕ

Д е т и и 4 1-й г о д. Что мы помним о войне. Что мы знаем о войне. Воспоминания

бывших студентов биофака МГУ. Сост. Олег Гомазков. М., ЗАО «Издательство ИКАР»,

2010, 324 стр. с илл.

И когда будущий историк Отечественной войны <…> попытается выяснить, каковы были силы, которые обеспечили нам эту победу, он с чувством восхищения вспомнит и многомиллионную армию советских детей. Это факт большой государственной важности: дети <…> оказали нашему фронту и тылу такую могучую помощь, какой никто никогда и не ждал от детей.

Корней Чуковский, «Дети в Отечественную войну», 1942^[1]

Нам, непризывному,

Нам, неприписному

Воинству окрестного квартала.

Дмитрий Сухарев, «Вспомните, ребята»

Однажды на встрече в университетском клубе с Константином Симоновым писатель получил из зала записку: «Дети и война. Это ли не Ваша тема?». Симонов ответил кратко: «Это страшная тема. Нужно быть очень смелым и талантливым, чтобы о том писать…».

Вопрос не случайно был обращен именно к Константину Симонову — признанному и, что называется, «кадровому» военному писателю, автору одного из шедевров фронтовой лирики — стихотворения «Жди меня» и одного из самых значительных эпосов о войне — трилогии «Живые и мертвые», литератору, посвятившему осмыслению толстовской темы «человек на войне» многие страницы своих сочинений, — и к кому, как не к нему, уместно было обратиться с подобным запросом? Писатель, которому в мужестве и бесстрашии не откажешь, признался, что не решился коснуться этой болевой точки — может быть, в том числе и потому, что понимал: в мир детства война никак не укладывается…

Вот что можно прочесть в предисловии к книге «Дети и 41-й год»: «Шестьдесят лет спустя <...> бывшие студенты химфака МГУ собрали свои воспоминания о войне. „Курс о войне. Воспоминания шестилеток” (сборник, вышедший к 60-летию Победы, в 2006 году. — О. К.). Это потрясающий документ! Срез горькой жизненности судеб огромной страны. Один из авторов этой книжки написал: „В период очередных торжеств, связанных с Победой, заслуженно вспоминают тех, кто героически воевал, самоотверженно трудился, кто был в оккупации, в плену, кто был сыном полка. Но почему-то не вспоминают нас — тех, кто просто жил, испытывая вместе со страной все невзгоды страшной войны. А ведь мы положили на алтарь Победы свое детство!..”»

Вот и ответ Константину Михайловичу Симонову, считает Олег Гомазков, составитель и один из авторов книги на эту же трудную и тревожащую тему — сборника воспоминаний бывших студентов биофака МГУ «Дети и 41-й год». В книге собраны более полусотни автобиографических очерков — воспоминаний о войне тех, кто был в начале войны детьми или подростками. Каким же предстает в этом сборнике мир военного детства?

Упомянем о трудности, неизбежно подстерегающей каждого, кто пишет об автобиографии. Перед нами — «повесть о жизни» (определение Константина Паустовского), только созданная средствами не художественными, а документальными. Какие события, вычлененные из потока жизни, можно считать главными, а какие — просто достойными упоминания? Что вообще считать событием? Каким «событометром» можно замерить, что оказалось весомее для маленького человека, что сильнее повлияло на формирование его личности — тяготы военного быта или радость от найденного на пустыре осколка синей фаянсовой чашки с рисунком? День, когда объявили о контрнаступлении советских войск, или день, когда впервые услышал по радио оперу «Евгений Онегин»? Возвращение отца с фронта или сон, приснившийся в первые дни войны и не отпускающий тебя всю жизнь?

Понятно, что «контрнаступление» важней «осколка чашки». Но это абстрактно, а в контексте темы «Дети и война» — темы трагически-парадоксальной — конечно же окажутся интереснее, значимее, репрезентативней как раз те детали, которые эту парадоксальность воплощают. Даже самые мелкие. И может быть, именно они.

Не успела я дописать эту фразу, как наткнулась в книге на подтверждение своих сомнений. «Первая запись в моем <...> дневничке <...> — „Ура! У меня родилась сестричка!”, и вот через полгода запись: „Началась война”, и следом что-то другое, обычное: „А вчера я ходила на концерт, играли Первую симфонию Чайковского ‘Зимние грезы‘”, и это событие было для меня тогда важнее — мой первый симфонический концерт» (из воспоминаний Вернаты Гречко).

Если принять, что все одинаково важно, то наши усилия по осмыслению книги зайдут в тупик — потому что при таком подходе надо либо цитировать все, либо не упоминать ничего. Предложим один из вариантов выхода. Что из этого коллективного рассказа может зацепить сегодняшнего ребенка, подростка — ровесника тех детей, которые войну застали? Попробуем нарисовать внятную для него картинку, используя метод учебного пособия — то есть что-то вроде тематической подборки по принципу «нечто и война».

Какие были игры. Военные будни и военные праздники. Даже в самые суровые военные дни дети находили место для игр и праздников — иногда перенесенных из мирного времени, но чаще окрашенных военным, трагическим колоритом.

«<…> мы были счастливы, как можно быть только в детстве. Все давалось само собой, и было легко и солнечно. У нас уже тогда (хотя это было под запретом) бывали елки, в роли которых выступали украинские сосны, огромные, под потолок...» (Верната Гречко).

«Девочки моего детства играли в „Секрет”. В укромном месте рыли в земле небольшую ямку, укрепляли стенки деревянными щепками, вниз укладывали мох, а на него — нехитрые украшения из стеклышек, цветов, красивых оберток. <...> В этом, конечно, проявлялся отголосок войны — спрятать самое дорогое от чужих непрошеных гостей. Мы невольно повторяли взрослых, которые закапывали где-нибудь в огороде ценные вещи, чтобы не попались врагу» (Людмила Левина).

«<...> коварство врага, направленное именно против детей. С самолетов разбрасывали красивые золотистые пульки, как будто игрушечные, с синими и красными ободочками, и так называемые „запалы”, которые наши мальчишки подбирали, бросали в костер и, ожидая эффектной вспышки, получали ожоги рук, лица, глаз» (Елена Куприянова).

«<…> уже в самом начале войны я оказался в Ташкенте. <…> Там, далеко от настоящих ужасов войны, мы прожили до осени 1943 года.

Наверное, прозвучит кощунственно, но я до сих пор ощущаю эти два с лишним военных года как исключительно счастливые. Почему?

Да, конечно, было постоянное чувство голода. Была тревога за отца. Но все это отчетливо перекрывалось мощным потоком положительных эмоций, источником которого стала для меня музыкальная школа, точнее, даже не собственно школа, а небольшое содружество, созданное руководителем моего виолончельного класса <...>. Это было больше и значительней, чем семья. Там меня навсегда научили любить музыку и почитать ее как самое восхитительное из искусств. И кроме того, там все любили друг друга <…>. Умение любить — вроде музыкальной грамоты, только важнее. Оно пригодилось на всю оставшуюся жизнь» (Дмитрий Сахаров).

Дети и пленные. В отношении к пленным и эвакуированным, как всегда бывает в минуты испытаний, человеческая натура проявлялась во всей своей полноте и противоречивости.

«Помню, как вели пленных немцев. Было хмурое утро, на тротуарах стояли прохожие, в том числе и я с мамой. Немцы шли по мостовой. И вдруг в тишине раздался мой крайне изумленный голос: „Мама, так это же люди!”» (Лариса Васильева).

«Возле школы рыли какую-то траншею пленные немцы. Они были голодные и иногда просили у нас хлеба. И хотя у нас самих хлеба было мало, дети делились с немцами небольшими кусочками. В классе у нас больше половины детей были сиротами, но я не помню ни одного случая, чтобы при мне кто-то выругался в адрес немцев, хотя мальчишки все еще играли в войну и, конечно же, „били” немцев» (Александра Галашина).

Что знали о фронте в тылу и о тыле на фронте. Редьярд Киплинг заметил, что первой жертвой войны становится правда. Умолчания и эвфемизмы в сводках новостей, переписка в условиях военной цензуры вырабатывали умение читать и писать между строк; отсутствие информации давало богатую пищу для паники и слухов.

«Прошла первая неделя войны. Сводки Информбюро были не слишком информативны, разве что закономерно росло число направлений, по которым наши войска вели бои, в основном это были направления на украинские и особенно белорусские города. <...> Потом вдруг появились направления на города, расположенные на пути к Ленинграду. <…> Все это нагнетало тревогу, и я, знавший о войне только по прочитанным книгам и привыкший к тому, что „Красная армия всех сильней”, уже начал понимать, что обстановка на фронте складывается не в нашу пользу и что война вряд ли кончится через два-три месяца» (Владимир Сперантов).

«На рынке все было очень дорого, меняли привезенные вещи на продукты. В письмах цензура вымарывала черными чернилами цены» (Татьяна Волкова (Елизарова)).

«По доходившим слухам было ясно, что под Москвой шли суровые бои, на подступах к городу гибло целое поколение плохо вооруженных москвичей <…>. Поговаривали, что в старых сараях за оврагом скрываются дезертиры» (Лариса Блинкова).

Война и чудо. Детская душа даже в самой тяжелой и грубой повседневности ждет чудес и отзывается на них.

«В 1945 году основным мотивом стало ожидание вестей с фронта. <...> У детей нашего двора было поверье, что если у паука-сенокосца оторвать ножку и произнести заклинание, то письмо обязательно придет. Мы не получали писем [от отца. — О. К.] <…>. В тот весенний день я рисовала на асфальте и увидела в трещине крупного паука. Я оторвала ему лапку и произнесла: „Коси, коси, ножка, принеси нам письмо!” И тут случилось чудо — во двор вошел мой папа в парадной форме морского офицера...» (Галина Руденская (Гуве)).

И люди взрослые, оказавшись в ситуации чрезвычайной, на краю смерти, тоже нуждаются в чуде, восприимчивы к нему.

«Этот военный эпизод произошел с капитаном И. В. Романовым в „котле” под Ржевом в 1941 году. Вместе со своими бойцами <...> он попал в окружение. Немцы в этих болотных топях расстреливали пленных, чтобы не конвоировать их. <…> Выстрелы раздавались совсем рядом. Хорошо слышна была немецкая речь. Он решился сделать то, что советский офицер (сын священника, скрывавший это и знавший многие молитвы) не должен был делать. Дядя Ваня обратился к солдатам со словами: „У нас не осталось ни одного шанса, чтобы выжить. Сегодня 14 октября, Покров. Мы можем только помолиться Богородице, чтобы она спасла нас, закрыв от врага своим покрывалом. Прошу вас снять шапки, опуститься на колени и, веруя, что помощь придет, повторять за мной молитву Богородице”. Солдаты верили своему командиру, и в их душах жила надежда на спасение. „А теперь перекреститесь и идите за мной след в след”. <...> Без единого выстрела и провалов в болотную топь отряд вскоре вышел в расположение наших войск. Никто из солдат не выдал своего командира особистам <…>. Так что же это было?» (Лариса Блинкова).

Когда началась Первая мировая война, Корней Чуковский, который с юности был внимателен к детским изречениям и к детской психологии, опубликовал статью «Дети и война»^[2], где дал глубокий и точный анализ того, как дети видят, понимают, воспринимают и оценивают войну (материалом послужили собственные наблюдения, а также письма родителей, которые по его просьбе вели записи разговоров своих детей и присылали в редакцию). Несмотря на то что эти две войны очень разнятся и по времени, и по характеру, и по масштабам разрушений, и по другим историческим и общественным обстоятельствам, сходство детских реакций порой поразительно. Вот лишь несколько примеров.

По воспоминаниям Л. Блинковой из книги «Дети и 41-й год»: «Тыловые дети играли в войну, в которой никто не хотел быть фашистом. „Воевали” мы также с бодливыми козами, „клевачими” петухами и с более диковинными для тех мест врагами, которых ненавидели прямо как немчуру. Например, у соседей жил гадкий и страшный индюк <…> который менял цвет своей подклювной „мошонки” с багрово-красного на сине-фиолетовый, когда мы заходили на его территорию. Догнав, он больно, иногда до крови, клевал. Мы звали его Фриц, люто ненавидели и боялись».

Там же читаем: «Много времени и эмоций ушло на обсуждение вопроса, что нужно сделать с Гитлером, когда его поймают после войны. Предложения были разнообразные и такие зверские, что даже рассказывать стыдно. Потом пришли к соглашению, что Гитлера нужно раздеть догола, посадить на цепь в железную клетку, кормить и поить раз в неделю чем-нибудь очень противным и возить напоказ по всему Советскому Союзу. Как оказалось потом, эта идея была близка сердцу очень многих» (Таити Швец-Тэнэта-Гурий).

А вот что пишет Чуковский в статье «Дети и война»: «В „Вестнике воспитания” рассказывается, как <...> ребенку, игравшему немца, дети выбили (?) руку, раскровянили палец и не позволили сестре милосердия перевязать его рану:

— Потому что он немец! <...>

С болью читаешь в газетах, как дети во время игры нападают на котов и собак, воображая, что это германцы, мучат, душат их до смерти. <…>

Но почему в этих детских баталиях роль германцев должны выполнять несчастные собаки и кошки?

Очень просто: играя в войну, немногие из детей согласятся быть немцами, солдатами Вильгельма. <...>

Любопытнейшим памятником детской неприязни к Вильгельму останутся тетрадки наших школьников. Как повествуют газеты, ученицам одной лондонской школы было задано сочинение на тему: „Что бы я сделала с кайзером?”

Ответы получились жестокие.

Ученица Элен Гарди, тринадцати лет, сослала кайзера на остров Святой Елены.

Ученица Джэн Гонли выдернула бы у кайзера его знаменитые усы.

„Будь Вильгельм в моей власти, — пишет ученица Мабель Линкольн, — я отвела бы его на какую-нибудь улицу Лондона и позволила бы жителям отколотить его. Хорошо, если бы был как раз день стирки, и они выбежали бы к нему на расправу со скалками и катками”.

По примеру английской школы, в одном русском реальном училище детям предложили подобную же тему, и результаты оказались такие же. <..>

„Германского правителя вильгельма (недостоин большой буквы) сослать на Сахалин”.

„Я желаю Вильгельма удавить, повесить затем, чтобы он не проливал крови русской”.

Конечно, грешно прививать детскому сердцу жестокость, но ведь этим влияние войны не исчерпывается. <…> Она не только не огрубила их нравы, но, напротив (как это ни дико звучит), смягчила, облагородила их».

«Ибо что такое эта детская ненависть к немцу? Это ненависть к какому-то мифическому, отвлеченно-бесплотному, легендарному воплощению зла <...> не людей он ненавидит, а принципы: увидев своими глазами измученных пленных австрийцев, уныло шествующих по улицам Киева, он возвращается домой удрученный, хотя вчера еще дико кричал в азарте военной игры, что выколет всем австрийцам глаза!» — говорит Чуковский и тут же задается вопросом:

«Что же делать? <...> Хорошо ли это, что шестилетний ребенок жаждет убивать и калечить? Хорошо ли, что он непрерывно живет впечатлениями крови, убийства и злобы? Как спасти драгоценные души детей от катастрофических влияний войны?»

И дальше он переходит к тому, что война рождала в детских сердцах не только ненависть, но и любовь, сострадание. «Их души так волшебно устроены, что катастрофическое над ними не властно». <…> «[Война] породила в их душах больше любви, чем свирепости».

Далее Корней Иванович приводит множество примеров детской самоотверженной помощи и сострадания:

«В одном иностранном журнале я видел такую картинку:

Целая вереница детей тянется к каким-то дверям. У каждого в лукошке, в корзинке — несколько куриных яиц. Они подносят их какому-то мужчине, который ласково склонился над ними. Это <…> британские дети, которые решили собрать в один день миллион яиц для раненых солдат. <…>

Воображаю, как копил он [ребенок] свою скудную медь, отказывал себе в леденцах, чтобы купить побольше яиц и <..> накормить побольше солдат.

Когда — до этой всемирной войны — можно было мечтать о таком единении детей для такого великого дела?

А история с пароходом „Язоном”!? Вы помните этот изумительный детский корабль <...>, посланный американскими школьниками своим заокеанским товарищам? Дети снарядили огромное судно, наполнили его доверху подарками и отправили европейским сиротам, потерявшим отцов на войне. Что могут даже малолетние дети, если они тесно сплотятся! И главное, эти подарки были изготовлены ими самими. <...>

Их сочувствие далеким, неведомым сверстникам, которых они никогда не видали, вылилось в активную форму; их помощь была трудовая, рабочая».

«Словно стараясь загладить те неисчислимые раны, которые она [война] нанесла и наносит незащищенной детской душе, она вдруг становится ласковой и кроткой воспитательницей, нежно ведущей детей к деятельной, творческой жалости! <...> Только такой педагогикой мы можем хоть частично обезвредить то ядовитое, злое, что за эти кровавые месяцы внесли мы в души детей. <...> Из дела злобы и ненависти извлечем уроки любви и всякие другие уроки...» — говорит Чуковский, и с этим трудно не согласиться, вспоминая множество случаев героической помощи и сострадательного участия наших детей ко всем жертвам войны, кто нуждался в помощи и поддержке.

Вспомним многочисленные рассказы о детских подарках фронтовикам, посылках на фронт (цитаты приводить не будем — их очень много).

Упомянем детские выступления в лазаретах, медсанчастях, перед воинами. Маленькие чтецы, маленькие певцы и танцовщики, маленькие актеры делали все, чтобы порадовать, повеселить, обнадежить раненых бойцов. Это, казалось бы, мелочь, невеликий вклад в общее дело, но все вспоминают, как радовались, смеялись, оживлялись фронтовики, слушая детское исполнение — словно бы получали весточку из дома, привет из далекой мирной жизни и, главное, надежду на совсем уже скорое окончание войны…

Назовем еще одну параллель, представляющуюся нам важной. В 1917 году вышла книга Софьи Федорченко «Народ на войне»^[3] — книга удивительного жанра, собранная из множества безымянных высказываний участников Первой мировой — солдат, раненых, беженцев, военнопленных... Современные исследователи (в частности, литературовед Мирон Петровский) полагают, что в книге совершено художественное открытие: это роман, героем которого «выступает совокупный массив вовлеченных в войну людей, соотечественников автора. „Народ на войне” — это не название темы, но имя главного героя». Добавим, что, наверное, эти слова можно отнести и к книге «Дети и 41-й год», только здесь имя «главного героя» — вовлеченные в войну дети 1941 года…

Если уместно в разговоре о такой книге говорить о «подведении итогов», я хотела бы закончить опять цитатой — потому что лучше, чем сами авторы книги, пожалуй, не скажешь:

«Нечего и говорить, что для нашего поколения война была великой и страшной школой. Но — в каком-то парадоксальном смысле — она была и определяющим моментом оптимистичной любви нашего поколения к жизни, к друзьям, ко всем радостям покоя и ко всему тому малому, что дается судьбой и что — всегда и в абсолютном измерении — лучше всего того, что мы и близкие пережили и перестрадали в войну. Мы ценили жизнь по особым меркам.

Только с этим ощущением можно было продержаться, кому повезло, в сталинские и послесталинские времена, благодаря судьбу за то, что не оказался в лагерях, пострашнее немецких, не пришлось продавать друзей. За то, что научился достойно и с юмором переживать тотальную нехватку всего <...>. И, оглядываясь назад, снова и снова удивляешься <…> как переменилась жизнь к лучшему и как неважны все те ценности и тот оглупляющий избыток всего, чем так характерна сегодняшняя жизнь новых поколений.

И все-таки лучше бы они не имели такого страшного метода сравнения, который пришелся на нашу долю…» (Верната Гречко).

Остается добавить, что Олег Гомазков, составитель книги, и был автором той самой записки Симонову на той давней встрече в университетском клубе. Вот уж воистину — «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется…».

Ольга КАНУННИКОВА