БОГДАН-ИГОРЬ АНТОНИЧ
(1909 — 1937)
*
ОТЧИЗНА СОЛОВЬЯ
Перевод с украинского и предисловие Аркадия Штыпеля
Богдан-Игорь Антонич (1909 — 1937) родился в селе Новицы (нынешняя территория Польши) на Лемковщине в Карпатах в семье священника. Учился в польской гимназии в Саноке (первые, еще детские стихи были написаны по-польски), а в 1928 году поступил во Львовский университет на философский факультет.
Становление поэта происходило трудно и необычно. Лемковский диалект весьма отличен от литературного украинского языка, преподавание и в гимназии и в университете велось на польском. В университетские годы Антонич одновременно овладевал тонкостями языка, патриотически выбранного в качестве родного, и претерпевал самые разнообразные и противоречивые влияния: украинской, польской и европейской классики — с одной стороны и «новейших веяний» — символизма, экспрессионизма, сюрреализма, футуризма — с другой. Да и советская «авангардная» поэзия 1920-х — украинская и русская, в той мере, в какой они доходили до западноукраинских земель, тоже оказывали и притягательное и пугающее действие.
Как бы то ни было, в считаные годы он выдвинулся в ряд виднейших западноукраинских поэтов своего времени. Межвоенная литература Польши и Чехословакии богата громкими именами и хорошо знакома русскому читателю. Литература «украинского меньшинства» этих стран для нас все еще остается белым пятном, хотя эта литература — и прежде всего поэзия — была не так уж бедна, и Антонич в ней был выдающимся, но вовсе не одиноким талантом.
(К слову сказать, ситуация с выбором языка знакома нескольким поколениям украинских поэтов советского времени, да и сегодня не вполне утратила актуальность. Я и сам в юности стоял перед таким выбором и до сих пор иной раз «віршую українською мовою» — поэтическое обаяние этого языка для меня по-прежнему неотразимо, именно поэтому переводы с украинского даются мне с большим трудом.)
Первое (и фактически единственное, следующее вышло лишь в 1989-м, «перестроечном» году) издание избранных стихотворений Антонича в советское время («Песнь о неуничтожимости материи», 1967) стало важнейшим, можно сказать — личным событием для всех украинских любителей поэзии, тем более для поэтов Украины, на каком бы языке они ни писали. Но еще и до выхода этой книги имя Богдана-Игоря Антонича было для нас абсолютно легендарным.
Сегодня может казаться не вполне понятным, почему это имя было «нежелательным» для советских идеологических инстанций, хотя Антонич не был ни эмигрантом, ни репрессированным, да и от политики держался в стороне. Но у «инстанций» был безошибочный нюх на любые, даже чисто стиховые, проявления свободы, а стих Антонича, даже ученической поры, отличается прежде всего удивительно непринужденной внутренней раскованностью, каким-то странным, порывистым, неуклюже-свободным изяществом.
Для этой публикации я выбрал сочинения зрелого Антонича из посмертно изданной книги «Зеленое Евангелие»; это сверхнасыщенные, сжатые и в то же время очаровательно привольные стихи «пантеистического» и балладного звучания из цикла «Второе лирическое интермеццо».
Перевод выполнен по изданию: Богдан-Ігор Антонич. На другому березі. Харків, «Фоліо», 2008.
Корчмарськi чари
Кіптява свічка й нiж щербатий,
червінна королева з карт.
Змішалась ява з сном крилатим
і все недійсне — ніч і чар.
Тремтять уста на чарки вінцях,
і горло здавлює відчай.
Корчмарю, сто даю червонців,
лиш місяця мені продай!
Корчмарские чары
Кривая свечка, нож щербатый,
вот краля — краля черв точь-в-точь.
Смешались явь и сон крылатый,
и все неправда — чары, ночь.
Дрожит губа на кромке чарки,
и горло не сглотнет вину.
Сто золотых даю, корчмарик,
за эту ясную луну.
Яворова повiсть
Мала баллада
Мав дяк в селі найкращу доню,
дівчину явір покохав.
Почула плід в своєму лоні
по ночі, п’яній від гріха.
Дізнавшись, дяк умер з неслави,
мов ніч, похмурий був і гнівний.
Кущем, як мати, кучерявим
росте син явора й дяківни.
Повесть Явора
Маленькая баллада
Был дьяк, при нем красотка-дочка,
был явор на краю села.
Любовь была, хмельная ночка.
От явора и понесла.
Скончался дьяк, не снес неславы,
все гневался на плод греховный.
Весь в мать, растет кустом кудрявым
сын явора и той дьяковны.
Черемховий вiрш
Вже ніч, нагріта п’янким квіттям,
димиться в черемховій млі,
і букви, наче зорі, світять
в розкритій книжці на столі.
Стіл обрастає буйним листям,
і разом з кріслом я вже кущ.
З черемх читаю — з книг столистних —
рослинну мудрість вічних пущ.
Черемуховый стих
Дымится ночь хмельных соцветий
в черемуховой теплой мгле,
и, точно звезды, буквы светят
в раскрытой книжке на столе.
И вот уж стол оброс листвою,
я, вместе с креслом, стал кустом.
Древесной мудрости листаю
черемуховый вечный том.
Проповiдь до риб
До карасів, до коропів і до дельфінів,
до всіх братів з солодких і солоних вод:
— Ви не давайте нам ікри ані фішбінів,
ми прагнем ваших просторів, і волі, і пригод.
Важка вода, та від води ще важче небо.
Тому принаджує нас ваша глибина,
чарує й кличе нас спокусливо до себе
ваш коралевий бог з морського дна.
Проповедь рыбам
Всем карасям, всем карпам и всем дельфинам,
всем братьям из соленых или сладких вод:
— Не надо нам икры, тем более — фишбина[1],
мы жаждем приключений, и просторов, и свобод.
Нам тяжела вода, но небо тяжелее.
И потому нас манит ваша глубина
и нас зовет к себе, и наши сны лелеет
коралловый ваш бог с морского дна
Зима
Кравці лисицям хутра шиють,
вітри на бурю грізно трублять.
О Боже, стережи в завію
і людські, і звірячі кубла.
У ста млинах зима пшеницю
на сніг сріблясто-синій меле.
Назустріч бурі ніч іскриться,
приваблюючи небом села.
Зима
Шьют лисам скорняки одежу,
трубят на бурю ветры грозно.
Побереги под вьюгой, Боже,
людские и зверячьи гнезда.
В сто мельниц мелется пшеница,
ложится сребро-синим хлебом.
Навстречу буре ночь искрится,
жилье приманивая небом.
Коропи
Співають коропи, і крають води леза,
дахи, мов віки скринь, підносить вітер,
і проповідь говорить окуням береза.
Це все недійсне, навіть неймовірне,
цьому не вірте!
Та дійсне те, що бачив я уранці
там, де ріка коріння миє гаю,
коли вітри, як пристрасні коханці,
до купелі дівчата роздягають.
Карпы
Запели карпы, сталь взрезает плесы;
как веки сундуков, вздымает кровли ветер,
и окуням читают проповедь березы.
Такого нет и не было на свете,
нет-нет, не верьте!
А было, что я видел утром рано,
где речка роще корни омывает,
когда ветра так ревностно и рьяно
подружек для купелей раздевают.
Весна
Росте Антонич, і росте трава,
і зеленіють кучеряві вільхи.
Ой, нахилися, нахилися тільки,
почуєш найтайніші з всіх слова.
Дощем квітневим, весно, не тривож!
Хто стовк, мов дзбан скляний, блакитне небо,
хто сипле листя — кусні скла на тебе?
У решето ловити хочеш дощ?
З всіх найдивніша мова гайова:
в рушницю ночі вклав хтось зорі-кулі,
на вільхах місяць розклюють зозулі,
росте Антонич, і росте трава.
Весна
Растет Антонич, и растет трава,
и кучерявятся и зеленеют ольхи.
Пониже стоит наклониться только,
услышишь наитайнейшие слова.
Весна, дождем апрельским не тревожь!
Кто истолок стеклянно-голубое —
небесный жбан — и сыплет стеклобоем?
Ты в решето ловить затеял дождь?
Всего чудней речь рощ, дерев молва:
глянь, ядра-звезды, ночь — чернее пушки,
луну на ольхах расклюют кукушки,
растет Антонич, и растет трава.
Вишнi
Антонич був хрущем і жив колись на вишнях,
на вишнях тих, що їх оспівував Шевченко.
Моя країно зоряна, біблійна й пишна,
квітчаста батьківщино вишні й соловейка!
Де вечори з Євангелії, де світанки,
де небо сонцем привалило села,
цвітуть натхненні вішні кучеряво й п’янко,
як за Шевченка знову поять пісню хмелем.
Вишни
Был майский жук Антонич, жил на вишнях,
тех самых, что Шевченко воспевал их.
Страна моя звездная, библейская, пышная,
отчизна соловья и вишен небывалых!
Где вечера евангельские, где светает,
где небо солнцем привалилось к стенам,
вновь кучеряво вишни зацветают,
как при Шевченко — так же вдохновенны.
Штыпель Аркадий Моисеевич родился в 1944 году в Самаркандской области. Учился на физическом факультете Днепропетровского университета. Писал стихи на русском и украинском языках. Публикуется с 1989 года, автор двух книг стихов. Среди переводов: избранные сонеты Уильяма Шекспира («Арион», 2005, № 1), стихи украинских поэтов Миколы Винграновского, Васыля Махно («Новый мир», 2011, № 10) и валлийца Дилана Томаса («Новый мир», 2010, № 4). С 1968 года живет в Москве.
Фишбин (нем.) — костное нёбо рыб, а также изделия из такой кости. (Прим. авт.)