И г о р ь В и ш н е в е ц к и й. Сергей Прокофьев. М., «Молодая гвардия», 2009,
702 стр., с илл. («Жизнь замечательных людей»).
Настолько подробной и увлекательной биографии Сергея Прокофьева еще не появлялось. 700 страниц с минимальным расстоянием между строками буквально переполнены фактами.
Книга писалась с января 2006 по сентябрь 2008 года. К этому времени отчетливо выяснилось, что в биографии классика советской музыки прежде зияли белые пятна размером с Антарктиду. В последние годы ХХ и особенно в нашем веке на интересующегося читателя обрушилась лавина новой информации о композиторе, так хорошо знакомом с детства, с первого прослушивания «Пети и волка».
Информационный взрыв был подготовлен растущим интересом к прокофьевскому наследию в полном объеме, без купюр. Благодаря Геннадию Рождественскому стали доступны записи всех балетов композитора, включая парижские, и таких редкостей, как кантата «Семеро их». В Мариинском театре под управлением Валерия Гергиева прозвучали все оперы Прокофьева.
Оказывается, в своих блестящих автобиографиях классик сказал о себе, мягко говоря, не все. Слишком о многом нельзя было даже заикаться. После прочтения недавно вышедших трехтомного «Дневника 1907 — 1933» (Париж, 2002), трех альманахов Музея музыкальной культуры имени М. И. Глинки (Москва, 2001 — 2007), книги Саймона Моррисона «Народный артист» (Simon Morrison, «The People’s Artist. Prokofiev’s Soviet Years», Oxford University Press, 2009), книги Валентины Чемберджи о Лине Прокофьевой (Москва, 2008) и других публикаций настоящее потрясение вызывает даже не то, что личность композитора предстала иной. Выясняется, до какой степени приходилось прежде формализовывать разговор о его музыкальных произведениях. В эпоху «борьбы с формализмом» говорить об их содержании стало настолько небезопасно, что лучше было уйти с просторной, но слишком хорошо простреливаемой территории смысловых интерпретаций в заповедник теории.
Книга Вишневецкого появилась очень вовремя. В ней представлен современный взгляд на жизнь и творчество Прокофьева и — впервые под одной обложкой, к тому же на русском языке — приведен огромный объем материала, либо рассредоточенного в специальных, недоступных широкому кругу читателей изданиях, либо вообще неизвестного.
Весь массив фактов крепко структурирован. Жизненный путь Прокофьева представлен как путешествие вокруг Земли: из революционной России через Японию в США, оттуда в Европу и в 1930-е — обратно в Россию (три части книги названы, соответственно: «Лицом на Восток», «Между двух миров», «Пленение»). Причем траектория географических перемещений героя навстречу Солнцу ассоциируется с «солнечной» линией в его жизни: от рождения в селе Солнцевка до юношеского альбома «Что вы думаете о солнце?» — и дальше к лучам солнца, не раз падавшим на Прокофьева, когда он выходил к дирижерскому пульту.
Но это лишь внешняя сторона движения. Движение внутреннее, происходившее в мире прокофьевской музыки и одушевлявших ее идей, показано в книге сквозь призму двух концепций.
Первая из них — приверженность композитора «Христианской науке» (чему также посвящены многие страницы книги Моррисона), начавшаяся в годы жизни за границей. Учение, отвергающее реальность зла, смерти и болезней как фантомов несовершенного человеческого сознания, с Прокофьевым разделяла его первая жена Лина Кодина. Главная загадка — когда этот этап прокофьевской жизни завершился и завершился ли. Вести дневник композитор перестал в 1933 году и в СССР подобных размышлений бумаге уже не доверял. Со второй женой, Мирой Мендельсон, этой темы он, по всей вероятности, не обсуждал, ее дневник здесь тоже ничем помочь не может.
Нам известно лишь то, что, вопреки практике «Христианской науки», Прокофьев прибегал к медицинской помощи и что к концу войны разлад его мировоззрения с действительностью достиг критической точки. После репетиции Шестой симфонии под управлением Евгения Мравинского Прокофьев говорил Мире о «вопросах, брошенных в вечность». Вишневецкий развивает эту мысль: «Конечно же, это были вопросы смертного сознания к сознанию высшему и бессмертному — о причинах и предназначении зла в исторической жизни: почему? зачем? отчего? (Не забудем, что Christian Science отвергала субстанциональность зла.) Конечно же, временное торжество инфернальных, разрушительных сил в понимании Прокофьева, а также тех, кто исполнял симфонию — оркестрантов и самого Мравинского, — и тех, кто ее слушал на репетициях и в первом исполнении, только что завершившейся войной не ограничивалось. Такие симфонии — под впечатлением того, что творилось вокруг, — уже писали перед войной Шостакович и Мясковский. Но война, в глазах Прокофьева, сорвала со зла, скрывавшегося под благовидными личинами, эти личины».
Получил ли Прокофьев ответы или разочаровался в учении? Судя по косвенным признакам, не разочаровался. Во всяком случае, автор книги именно этим объясняет некоторые факты последующей жизни и творчества Прокофьева.
Вторая концепция — Прокофьев как представитель русского евразийства — уже была представлена в предыдущей книге Вишневецкого, вышедшей в свет в 2005 году: «„Евразийское уклонение” в музыке 1920 — 1930-х годов», здесь же она получила дальнейшее развитие. Евразийская тема последовательно проводится от первых до последних дней жизни героя. В этом ключе говорится о родине композитора, Донетчине: «В древности через эту территорию прошли племена таинственных киммерийцев, ираноязычных скифов и сарматов, беспощадных гуннов, за которыми последовали германоязычные готы, а потом тюрки-болгары, авары, хазары, печенеги. <…> В раннем Средневековье степи были густо заселены, и поселенцы-христиане существовали здесь бок о бок с мусульманами и язычниками. <…>
В конце XIX — начале ХХ века этот край представлял собой центр модернизации, настоящий плавильный котел различных традиций, этакую Русскую Америку и одну из альтернатив извечному спору славянофилов и западников, консерваторов и либералов: спасение от, как говаривал музыкальный критик и публицист-евразиец Петр Сувчинский, зависания между двух типично русских бездн — „консерватизма без обновления” и „революции без традиции”».О степях с языческими идолами написано так, как может написать уроженец Ростова-на-Дону (вообще особенность книги в том, что ее автор объехал ббольшую часть мест в России и за рубежом, где когда-либо жил Прокофьев; увидеть своими глазами, что на самом деле окружало композитора, — весомое преимущество!). Именно из этих степей, а вовсе не из либретто балета «Ала и Лоллий», лениво и беспомощно составлявшегося Городецким по заказу Дягилева, вырастает в музыке Прокофьева скифская тема. Балет до сцены так и не дошел, зато премьера составленной из его музыки «Скифской сюиты» в 1916 году повергла публику в культурный шок. Вишневецкий пишет: «Именно со „Скифской сюиты” Прокофьева в образованных кругах начался вскоре серьезный разговор о неевропейском элементе в современной русской культуре: Стравинский мог только мечтать о таком влиянии на умы соотечественников. <...> Дискуссия эта, с весны 1916 года, привела к постепенному сближению прежде принадлежавших к разным группам поэтов и публицистов, которых объединил общий анархо-революционный и даже антизападный настрой». Начали выходить сборники «Скифы», появилось издательство «Скифы» и проект Скифской академии — будущей Вольной философской ассоциации.
К сожалению, в описании премьеры «Скифской сюиты» Вишневецкий повторяет расхожее утверждение, что во время исполнения «Шествия Солнца» Глазунов демонстративно вышел из зала, а потом не менее демонстративно вернулся. Ничего демонстративного в поведении ректора Петербургской консерватории не было. Просто с появлением звукоусилителей наши уши настолько огрубели, что уже трудно представить себе человека с иным слуховым порогом. В «Шествии...» Прокофьев потребовал от исполнителей таких децибел, что кожа на литаврах лопнула. Интересно, сколько минут современного мюзикла выдержали бы его собственные барабанные перепонки?
Через всю книгу проходит противопоставление подлинной «России-Евразии» и подвергаемой серии прозападных модернизаций «России-Большевизии», причем модернизацией 1917 года противопоставление не ограничивается. Пафос этого противостояния достигает кульминации в связи с «Войной и миром». Вишневецкий пишет: «...жена Пьера Элен Безухова, ее брат Анатоль Курагин и их окружение — полностью отделены от страны и предпочитают французский презрительно-„цивилизаторский” и „правовой” взгляд на равных себе и на тех, кто стоит, по их мнению, ниже, то есть на остальной народ; ведут себя по отношению к соотечественникам, если воспользоваться беспощадным суждением Игоря Маркевича о вестернизированной элите нашей страны, „как англичане в Индии”. Круг Курагиных неотличим по мировоззрению и поступкам от агрессивного Наполеона и наполеоновской свиты и от озабоченных мнением „иностранных дворов” некоторых оглядывающихся на заграницу русских администраторов — вроде генерала Беннигсена в сцене „Совета в Филях”. Все это есть и в романе Толстого. Прокофьев только усиливает, выделяет сюжетно-музыкальным курсивом уже имеющееся. <…> Внутренняя измена части русской элиты, ее отторжение от родной страны и фактический переход на сторону врага служат фоном, на котором разворачивается трагедия войны и прозрение другой части русских». Вишневецкий указывает на параллели между оперой Прокофьева и напечатанной еще в 1920 году работой Николая Трубецкого «Россия и Европа».
Помимо проблем структурной и концептуальной связи повествования перед автором фундаментальной книги о Прокофьеве в наше время встает еще и проблема стиля. После публикации объемных дневников и маленького сборничка рассказов, который уже и не раздобыть, композитор предстал блестящим прозаиком, кстати, озабоченным собственным литературным стилем, — «современный он или просто неприятный»? Поддаться фирменному прокофьевскому лаконизму легко, а состязаться с ним непросто. Стиль повествования у Вишневецкого совершенно самостоятелен и гибок. Иногда деловит, иногда не чужд литературных красот, иногда динамичен, иногда же на страницах воцаряется широкое дыхание, поэтому читается книга легко, за исключением нескольких случаев запутанного синтаксиса.
С Прокофьевым-поэтом Вишневецкий-поэт на дружеской ноге. Биографию украшают стихи Прокофьева и для Прокофьева. В начале его жизни их сочиняли творцы Серебряного века, в конце — Мира Мендельсон. Кто знает, насколько этот поэтический контекст, проделавший неуклонный спуск от высокого искусства к домашнему рукоделью, влиял на прокофьевскую музыку...
Автор книги вслед за многими поддался искушению и попытался внятно перевести с латыни хорал крестоносцев из «Александра Невского». Многие уже бились над поиском смысла этих строчек, приняв за чистую монету ехидную шутку Прокофьева! Как верно указывает Вишневецкий, в эпизоде, где звучит хорал псов-рыцарей, спародирована музыка Стравинского. Отсюда можно сделать вывод, что и текст составлен из отдельных латинских слов, наугад взятых из разных частей «Симфонии псалмов» (симфонии для оркестра и хора, написанной Стравинским на латинские тексты Ветхого Завета).
В книге использовано множество зарубежных источников — от американской прессы до самой первой книги о Прокофьеве Израиля Нестьева, успевшей выйти в Соединенных Штатах в 1946 году, еще до начала «холодной войны», но на русском полностью так и не появившейся. Мы видим Прокофьева в компании Уолта Диснея и следим за тремя десятилетиями дружбы с композитором Владимиром Дукельским, более известным как Вернон Дюк, автор знаменитого бродвейского мюзикла «Хижина в небесах». Довольно часто не хватает библиографических ссылок. Не с тем, конечно, чтобы перепроверять все закавыченные и раскавыченные цитаты и заставлять читателя спотыкаться о четырехзначные номера сносок, но некоторые сведения о зарубежных связях Прокофьева настолько сенсационны, что любопытно было бы узнать источник информации.
В книге уделено и внимание и место ббольшей части музыкальных сочинений Прокофьева, но, к сожалению, при обращении к музыкальным материям возникает больше всего неточностей. Укажем некоторые. Краткое содержание оперы Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда» изложено с ошибками. Опере Прокофьева «Любовь к трем апельсинам» отказано в сквозном музыкальном развитии, а голос Кухарки определен как бас-баритон, хотя композитором предписан «хриплый бас». Царапают слух некие «басовые контрабасы», репетиции оперы «Повесть о настоящем человеке» почему-то названы прослушиваниями, и наконец сказано, что тему волка из хрестоматийной симфонической сказки «Петя и волк» исполняют якобы три английских рожка, тогда как в оркестре их редко бывает больше одного, а воют за волка — три валторны.
Зато приложение, в котором приведен четырехстраничный список «Произведения, оставшиеся за пределами Собрания сочинений Прокофьева», — скорее укор музыкантам. До сих пор еще не вся музыка Прокофьева исполнена и издана, а с академической тщательностью издано и вовсе не так много. Правда, обстоятельства сейчас не очень способствуют такого рода издательской деятельности. Чем больше времени проходит со дня смерти композитора, тем, вопреки логике, менее доступными становятся его рукописи. Книга Игоря Вишневецкого, заполнившая столько белых пятен, напоминает о других, которые еще предстоит заполнить.
Анна БУЛЫЧЕВА