+ 10
П е т р А л е ш к о в с к и й. Институт сновидений. М., «Время», 2009, 352 стр. («Самое время!»).
Добрых две трети этой книги, посвященной людям и событиям вымышленной земли-отчизны под названием «Старгород», отданы текстам, уже выходившим полтора десятилетия тому назад. Под памятной черной обложкой стояла подсказка «Голоса из хора». И сам повествователь, кажется, был среди них, говоривших-рассказывавших, маячил за спинами, и веяло от его сказово-сказочного повествования музейным, позапрошлого века духом, настоянным на гоголевско-ремизовской мелодии, когда и не знаешь, не поймешь, на какой грани жизнь наша качается. Так вчитывался и я — в рассказ «Блаженства», где 37-летний человек, отследив свою мамашу в местном храме (на пении заповедей блаженств), резво бежит в ее каморку, дабы посмотреть, на месте ли его облюбованное оружие, его игрушечный револьвер с пистонами… А под плащом и «автоматик» у него имеется. И вот, крадучись идет он «стрелять» по ментам-гаишникам. Да только капсюли отсырели,
питерские ребятки подвели. Так что никого он сегодня не «убил» и побежал поскорее к жаркой жене на ужин. Игра игрой, рассказывает он ей, «но где-то там щекочет».
…А я все всматривался: и не игра это вовсе, тут может быть — миллиметр в «щекотке» этой до майора Евсюкова-то. Слава богу, наш старгородский Чингачгук — чертежник без претензий, просто скучно ему за кульманом. Зато жена его любит, снисходительствует к его забавам. Да и не злой он. Пока.
Старым «Старгородом» книга завершается, а перед тем — тот же город двадцать лет спустя: и тон другой, и рассказчик поближе, и ритм течет быстрее — сюжет в три абзаца укладывается. Примет нашего ада-рая и здесь с избытком. А все просто: сын учителя географии, Парфен Дмитриевич Малыгин, продавец канцелярских товаров, подарил автору карандашик волшебный.
И такая у Алешковского поэзия в этом рассказике прорвалась — торжественная да заветная: «Я куплю тетрадку в клеточку, стану в нее писать, а если замерзнут руки, согрею их дыханием этого мира». И согревает, и заступается за многих, застрявших в своем архетипном детстве, которое у русского человека — словно бесконечно растущая дорога назад. Словом, алешковские сказки-оборотни имеют разнообразные древние корни.
А еще родителю Старгорода очень повезло с понимающим читателем: я критика Ольгу Лебедушкину имею в виду. Ее эссе «Пространство превращений» — подарок книге.
Р у с л а н К и р е е в. Пятьдесят лет в раю. Роман без масок. М., «Время», 2008, 624 стр.
Писатель, выпустивший — напомню себе — несколько десятков книг прозы, тоже когда-то поселил свое альтер эго в полупридуманном городке, в российской такой Йокнапатофе — южном Светополе. Кстати, на языке индейцев племени чикасо иностранное слово означало, что «тихо», мол, «течет река по равнине».
Шестисотстраничный роман без масок, пять десятилетий жизни в литературе, населенной ремесленниками и гениями, которых автор и наблюдал и знал, — возможно, последняя в нынешние времена или, уж во всяком случае, редчайшая исповедь-биография писателя, которую дать бы прочитать (сквозь времена) обожаемому Киреевым Чехову (им, кстати, и — киреевским младенцем-внуком, чей голос слышится в телефонном звонке из-за океана, заканчиваются эти «Пятьдесят лет…»). Или — любимому мною Аполлону Григорьеву. Густая и бесконечно отважная книга, написанная ни в каком не в «документальном» ключе, хотя и маски убраны, и действующие лица реальные, и время то самое. Этот роман сугубо художественный потому, что он — публичный, а еще потому, что в нем есть некий зазор — даже в самых «воспоминательных» главах.
Я не знаю, почему Руслан Тимофеевич решился говорить здесь и о своем домашнем, и о своем брате (самые, кажется, трагичные страницы). О своих бабушке, дочерях, жене. Может, потому, что без них и не было бы его самого? И всех этих книг не было бы? Или, наконец, пришло время сказать и им что-то самое важное… Сказать почти на том же языке, то есть тем самым словом, которым он все эти годы покрывал страницы бумаги?
Случилось что-то вроде чуда: Киреев мечтал, я уверен, давно мечтал написать этот роман. Даже если он и ведет дневник, думаю, мечтал о главном своем романе. Без него (а эта книга — поздний ключ ко всей его, извините за неожиданную каламбуристику, прозе жизни) дорога из Светополя была бы нетвердой, нечестной. Эта книга мерцала — зернышком — уже в его чудесном «Светлячке», мальчик-герой которого, как мы помним, не отбрасывал тени.
Писательство — даже счастливо-удачливое — это бесконечно одинокое дело.
Сквозь все знаменитые и незнаменитые имена, случаи, редакции, путчи, командировки — у меня все стоит перед глазами страница, где так и не дождавшийся духовного преображения автор, переживший десять часов назад таинство крещения — не осознанное, увы, им как таковое, — влезает ночью на письменный стол, чтобы, дотянувшись до кашпо, полить цветы. Ежедневный ритуал должен быть соблюден, а память еще помнит ту, освященную, утреннюю воду. Ни у кого я не читал такихчестных строк, как на этом листе, — выписанных столь выпуклой прозой. Запечатленных рукой закаленного своим многолетним трудом художника. Эти слова должныбыть, и они будут услышаны.
В л а д и м и р К о р н и л о в. Покуда над стихами плачут… Книга о русской лирике. М., «Время», 2009, 576 стр. («Диалог»).
Издательская судьба этой книги причудлива и таинственна. Автор писал ее главами, публикуя в периодических изданиях и адресуясь главным образом, как мне кажется, к молодежи — то есть к тем, кто еще не знает, что в мире кроме развлечений есть и наслаждения, никак не связанные с тем, что обычно под этим словом понимают. Иными словами — она о лирической поэзии, представьте себе, о бесконечно вымирающем и бесконечно возрождающемся явлении.
Итак, более десяти лет назад книга была выпущена неким столичным Центром «Академия», а железнодорожный вагон с ее тиражом, перегоняемый откуда-то из-под Тулы, растворился в воздухе. От тиража осталось несколько экземпляров.
Теперь, после кончины автора, дополненный его архивом и собственными стихами о поэтах и поэзии, том вышел массово и попал на прилавки. В названии — строчка Слуцкого, одного из самых ценимых им современников. В книге две части: «Что такое стихи?» и «Кто такие поэты?» (тут по персоналиям — от Державина до того же Бориса Абрамовича).
Это и профессиональный мастер-класс, и мемуар (В. К. вспоминает — и всегда к случаю, всегда уместно — свои личные встречи с поэтами), и письмо самому себе. В своих оценках, выводах, прогнозах он всегда безукоризненно, обезоруживающе честен, как и в своих произведениях. «Что выше — слово или музыка? / Сегодня песен половодие, / А стих томится вроде узника / В роскошном карцере мелодии…» (из стихотворения, посвященного Дм. Сухареву).
Владимир Корнилов принадлежал исчезающему, как он полагал, братству любителей поэзии. Именно — поэзии, а не текстов, не «художественных практик». Но надежды — пусть и слабой — не оставлял, иначе и книги этой бы не было. Не соглашаться с ним на этих страницах так же интересно, как и сходиться. Один мой друг, любящий и самого Корнилова, и его стихи, грустно посетовал, что, интерпретируя пушкинское «но строк печальных не смываю», Владимир Николаевич не рассмотрел в этой строке сокрушительного покаяния, осознания поэтом бессилия перед своей греховной жизнью. Словом, если речь у Корнилова о том, что Пушкин, мол, «ни от чего не отказывается», то «Покуда над стихами плачут…» — еще и открытый монолог о своем поколении в исполнении одного из самых лучших его представителей.
Т и м у р К и б и р о в. Греко- и римско-кафолические песенки и потешки.
М., «Время», 2009, 80 стр. («Поэтическая библиотека»).
Я знаю, что в литературных кругах эта книга была вполне «уважительно отмечена» — однако не без некоторой «недоуменности». Среди верующих — как у неофитов, так и у людей с устойчивым духовным опытом — она вызвала более чем живой интерес, в особенности у тех, кто заглядывает в «Журнальный зал» (большая подборка из нее была в «Знамени») и в книжные магазины. Словом, у тех, кто еще читает литературу. Автору же, думаю, и по сей день это издание далось нелегко: иначе зачем бы он объяснял в тех или иных интервью, что писался-де этот сборник издавна, при чем тут Дороти Сайерс и с чего вдруг посвящение Наталии Трауберг…
Ну, и само собою — про выбранную форму.
Это можно посмотреть, например, на сайте «Нескучного сада» или «Фомы».
…Я не все сумел оценить здесь и не все полюбить. Иногда мне мешала именно форма, иногда — чужая все-таки (сколько бы мы ни вспоминали Федю-Бредю) традиция, более примагниченная к классическим «Nursery Rhymes»… И вообще — другая традиция. Некоторые эпитеты очень уж брыкались и не входили, другие — проскакивали, не задевая. Мерещилось даже и странное такое, «добросердечное ёрничество».
Наверное, так и должно быть. Этот сборник не должен быть «абсолютным».
Но стихи о Петре и петушке («Кукарекнуть пора, / Ибо даже Петра / Только стыд ещё может спасти») и о Спасителе, цокающем на ослике, показались удивительными по глубине и по ее выражению. Да и сумел ли кто еще — таким вот стихом, такой легкой кистью — нарисовать/сказать то, что иные из нас поют соборно в Пасхальную седмицу («…распятие бо претерпев, смертию смерть разруши…»).
Об этой великой, неизбежной победе:
...........................................
Но наш-то, наш-то — не плачь, сынок —
Но наш-то на ослике — цок да цок —
Навстречу смерти своей.
На встречу со страшною смертью своей,
На встречу со смертью твоей и моей!
Не плачь, она от Него не уйдет,
Никуда не спрятаться ей!
А г а с и А й в а з я н. Евангелие от Авлабара. Перевод с армянского. М., «Рослин», 2008, 192 стр.
Айвазяна не стало два года тому назад: известный армянский прозаик, сценарист и драматург успел разменять восьмой десяток. Тринадцать прозаических историй (сказок? былин? притчей?) оформлены выдающимся нашим графиком Юрием Багдасаровым, который иллюстрировал Сервантеса, Сарояна, Искандера и «Давида Сасунского».
Это неправдоподобно красивая книга, каждый абзац, каждое предложение в которой — абсолютная поэзия. И люди, населяющие ее, прописаны с той любовью и горечью, с которой о родном месте пишут как о ребенке или любимой женщине. Этот армянский писатель вылепил свой Тифлис (и Тбилиси, переставший быть Тифлисом, потерявшим однажды самое себя) так сочно и беспощадно-нежно, что его «город-герой» словно сам собою встроился в ту вселенную, где уже давно прописаны и бабелевская Одесса, и Искандеров Чегем. И переводчикам тут (А. Баяндур, Дж. и И. Карумяны, И. Тосунян) тоже стоит довериться — за ними опыт любви к родине-языку.
Вот — более сюжетное, нежели словесно-красочное, без тархуна, чихиртмы и бугламы:
«Казалось, никто не заметил отсутствия Григора, но мало-помалу Тифлис загрустил, и какая-то серость навалилась на него, словно зевота нашла на город, и он стал равнодушен ко всему. Медленно, но все-таки тифлисцы почувствовали, что в городе чего-то недостает. Разобраться в этом было трудно… Никто не понимал, почему новые вывески — более красочные, написанные более опытными руками — не могут заменить вывесок Григора. Никто не мог представить, что откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» («Вывески Тифлиса», пер. Л. Бояджяна).
Армяне и грузины потеряли удивительного художника.
М и х а и л Н а й м а н. Осень of Love. СПб., «Азбука-классика», 2008, 240 стр.
Эта книга написана человеком, который побывал в мире, неизвестном, я почти уверен, ни одному из читателей этого номера журнала. За месяц до призыва в росармию автор и герой книги (1973 г. р.) получил гостевую визу в Англию, поступил в Сассекский университет и обязан был так «держаться» примерно лет десять. Он и «продержался» — застряв в загибающейся, умирающей тусовке английского Брайтона, где заповеданная «революцией цветов» проповедь любви давно и прочно вытеснилась наркотиками и разбоем. Тихое, почти репортажное заключение всего повествования, как ни странно, возвращает нас к началу этого сборника из десяти рассказов.
Сначала из финала: «А Хана впала в кому. Когда пришла в себя, оказалось, что она потеряла память. Сейчас она живет с родителями и ей приходится заново учить слова. Друзья, которые ее навещают, говорят, что она очень напоминает ребенка. Миша уехал в Америку и попытался начать заново, но, не выдержав последствий наркотиков и давления взрослой жизни, закончил в психиатрической лечебнице».
А в начале — он смотрит на своего пьяного друга Скотти, в которого он всегда почему-то верил, и наконец-то видит просто скота. Но сколь же неожиданно окончание этого первого рассказа: «И Миша оказался полнейшим разочарованием. Миша больше всех». Это о себе.
Рассказы «такого Колфилда девяностых годов» — никого не спасающего.
Инопланетный язык инопланетного человека. Мне легко говорить: я знаю, что все здесь — правда, пусть и транслированная неизвестному читателю художественным, так сказать, методом. А тому, кто не знает Мишу Наймана, — тому следует начать с рассказа «Таня». Это долгий разговор с пожилой русской художницей, дочерью знаменитого советского дипломата (книга посвящена «Тане Литвиновой»), которая иногда разрешает Мише ночевать у себя в мастерской.
Мне очень хотелось бы рассказать, почему, я думаю, Миша все-таки выжил и в этом адском раю. Но — не стану. Тут всё — между слов, оно мерцает в этих то отталкивающих, то притягивающих сюжетах о молодых людях, ежедневно разрушающих себя и пытающихся взлететь. Но и слово — в данном случае — воробей, поэтому — вот он, мой вопрос-предположение. Не потому ли Миша так долго и висел, уцепившись за воздух, что ему (одному из немногих) удавалось — не задумываясь — содержать в себе то самое, что за два десятилетия до его визита в Альбион так старательно выпевали Битлы? «Ол ю нид из лав…» то есть.
С е р г е й Н о х р и н. Собрание сочинений в 2-х томах. Том 1. Рыба Немо (Лирика: стихи, песни). Том 2. На орлином диалекте (Юмор: стихи, песни). Екатеринбург, Издательский дом «Союз писателей», 2008, 464 стр. и 400 стр.
«В нем природное русское шутовство, которому невозможно научиться. Оно — от наших просторов, от нашей воли и неволи, от причудливой исковерканности быта, в котором без юмора и улыбки, без насмешки над собой выжить невозможно».
Это слова друга — прозаика и журналиста Дмитрия Шеварова — о «махатме российских бардов» — поэте, журналисте и киношнике Сергее Нохрине, чья песня о двадцатом веке, положенная на мотив той самой мелодии, которую, помню, крутили в начале телепрограммы «В гостях у сказки», стала на Урале фольклором: «Мы отразим себя в потомках. / Узлом закрепим связь времён, / не различая на обломках / тугую вязь своих имен. // Утихнет звук, поблекнут краски, / огромный холст покроет пыль. / И станет доброй старой сказкой / тупая боль, немая быль».
Я не знаю, сколько двухтомников Сергея Нохрина (пять? десять?) с приложенным к ним компакт-диском (песни и авторское кино) долетели до столицы. Пока я набираю эти слова, из радиоприемника (не шучу, утренняя реклама на «Эхе Москвы», сразу после новостей) бодрый девичий голос информирует: «Коттеджный поселок „Нуворишский”! Телефон…» Он, конечно, распорядился бы этой информацией — только не знаю, в каком томе место преображенной «реальности». Скорее во втором.
Известный екатеринбургский поэт Юрий Казарин писал, что Сергей Нохрин (1958 — 2001) чувствовал себя почти сносно только в языке, точнее, в лучшем его состоянии — поэтическом, и назвал его стихотворения такими же «одинокими», как сам язык.
Вдова Сергея — Анна Мясникова — собирала этот двухтомник несколько лет. Тут много грустного, смешного, ироничного; воспоминания друзей, множество фотографий.
Все это нужно сегодня довольно небольшому количеству людей.
Это и ценно. Загляни в мою книгу, и ты сумеешь заглянуть в человека — так, кажется, писал Уолт Уитмен. Но читателю, может, удастся заглянуть и в поколение: «Нам не расставить по своим местам, / по полочкам, регистрам
и по классам / ту нашу жизнь, что не сумела стать / ни жизнью, ни трагедией, ни фарсом».
«О н м е ж д у н а м и ж и л…» Воспоминания об Аркадии Штейнберге. Составитель В. Г. Перельмутер. М., «Русский импульс», 2008, 464 стр.
Два года назад, в столетие Аркадия Акимовича Штейнберга, вышла его большая книга «Вторая дорога. Стихотворения. Поэмы. Графика». Настоящее издание — комментарий к той книге и доработка-переработка ставшего уже библиографической редкостью документально-художественного однотомника, названного по главной стихотворной вещи — «К верховьям» (1997). Теперь портрет поэта, переводчика, живописца, участника знаменитой квадриги и, главное, учителя, давшего импульс изрядному количеству необходимых отечественной культуре людей, стал объемным. Четыре десятка авторов, воспоминания, письма.
«И все это нам — читателям, и ученикам, и младшим его коллегам даруется, оставляется в наследство и пользование, а значит, оказывается в нашем подсознании, ибо он, такой вот единственный и неповторимый, достался нам в наставники, в собеседники, в дядьки. Свойский, доступный, многознающий
и всесведущий.
— Как дела, старик? Как работается?
— Прилагательное, Аркадий Акимыч, никак не вспомню. В родительном падеже. В строке для него два слога… Просто извелся!
— Не изводитесь. Есть только одно — „злой”…» (Асар Эппель).
«Ты пишешь стихи не потому, что набил руку на переводах. Ты переводчик, потому что всегда был поэтом. Твой Мильтон («Потерянный Рай». — П. К.) — шедевр, создание которого немыслимо для ремесленника-переводчика» (из письма Арсения Тарковского от 11 января 1978 г.).
Н а т а л ь я Г о р б а н е в с к а я. Полдень. Дело о демонстрации на Красной площади. 25 августа 1968 года. М., «Новое издательство», 2008, 340 стр. («Свободный человек»).
В России эта книга-памятник знаменитой демонстрации, длившейся несколько минут, выходит впервые. Н. Горбаневская составила ее в течение одного года и закончила к годовщине чехословацких событий, а в «Посеве» она появилась в 1970-м, когда составитель была уже за решеткой.
Запись судебного процесса (буквально собранная «из клочков»), газетные сообщения, свидетельства очевидцев, письма в инстанции, наконец — в маленьком приложении — и стихи самой Н. Г., — писавшиеся в нескольких тюрьмах и в разные годы после всего.
С тех пор троих из восьми протестантов не стало.
Подсудимым на суде предоставлялось последнее слово. Они всё повторяли и повторяли: их выход на площадь не был нарушением закона, но лишь — «необычными условиями», в рамках которых они открыто и неагрессивно выразили свои убеждения.
«Судья: Не говорите о своих убеждениях. Вам не предъявлено обвинение по поводу ваших убеждений».
…Удивительно, что книга Горбаневской, выпущенная на нескольких языках, до сих пор не издана в Чехии. Скоро — двадцатилетний юбилей ее перевода на чешский и тамошних деклараций о «скором выходе».
Д о м С м и р н о в ы х — в д а р Г р у з и и. Руководитель проекта Мариам Гачечиладзе. Тбилиси, Министерство культуры, спорта и охраны памятников Грузии / Национальный исследовательский центр истории грузинского искусства и охраны памятников им. Г. Н. Чубинашвили, 2009, 335 стр.
Изысканнейшей рифмой к сборнику рассказов армянина Агаси Айвазяна о Тифлисе может стать долетевший до нас из Грузии роскошный альбом о дарах знаменитой российской семьи грузинскому народу. Дары — это дом (единственный сын той самой фрейлины императорского двора Александры Осиповны Смирной-Россет, «черноокой Россети», по слову Пушкина, женился на внучке состоятельного уроженца Тбилиси) и богатейшее собрание антиквариата. Последние потомки Смирновых передали все это богатство Грузии за год до горбачевской «перестройки». Ныне собрание занимает малую часть легендарного дома, основную — культурная неправительственная организация. Сегодня решается судьба будущего грандиозного музея, а пока человек, взявший этот альбом в руки, уже вполне может считать себя почти полноценным его посетителем.