Мартьянов Виктор Сергеевич — политолог, философ. Родился в 1977 году. В 2000 году закончил факультет политологии и социологии Уральского государственного университета и затем аспирантуру Института философии и права Уральского отделения РАН. Кандидат политических наук. Автор книг “Метаязык политической науки” (2003),
“Метаморфозы российского Модерна: выживет ли Россия в глобализирующемся мире” (2007) и более 100 публикаций, в том числе в журналах “Неприкосновенный запас”, “Логос”, “Свободная мысль”, “Политический журнал”. В “Новом мире” публикуется впервые.
Фишман Леонид Гершевич — политолог, социолог. Родился в 1971 году. В 1997 году закончил Уральский государственный университет по специальности политология. Доктор политических наук. Автор книг “Фантастика и гражданское общество” (2002),
“В ожидании Птолемея” (2004), “Постмодернистская ловушка: путь туда и обратно” (2004). В “Новом мире” публикуется впервые.
Эта статья посвящена, по сути, одному вопросу: можно ли бороться с экстремизмом, оставаясь при этом свободным, то есть сохраняя в первую очередь такую важнейшую из гражданских свобод, как свобода слова?
Ставить вопрос столь заостренно авторов заставляет ситуация, в которой на протяжении последних нескольких лет в России разворачивается “борьба с экстремизмом”. Ситуация эта кратко может быть охарактеризована так.
Действительно, в течение 2000-х произошла активизация радикальных националистических группировок, склонных к насильственным действиям по отношению как к разного рода национальным меньшинствам (особенно иммигрантам и гастарбайтерам из Средней Азии, Азербайджана, китайцам и т. д.), так и к представителям некоторых молодежных субкультур. Несомненно, деятельность этих группировок угрожала сохранению гражданского мира. Реакцией на их активизацию стало появление Федерального закона “О противодействии экстремистской деятельности”, согласно которому к данной деятельности относятся, в частности: “...публичное оправдание терроризма и иная террористическая деятельность; возбуждение социальной, расовой, национальной или религиозной розни; пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии”. Однако определения экстремизма в данном законе и иных законодательных актах отличались неясностью и, на наш взгляд, чрезмерной широтой. Прежде всего, так и не было сформулировано четких критериев отделения “преступного” экстремизма от вполне легального политического радикализма. Эту прореху пришлось латать явочным порядком, введя в оборот так называемый “Федеральный список экстремистских материалов”. Поскольку же критерии отделения экстремизма от радикализма так и не прояснились, этот список теперь проявляет тенденцию к бесконечному расширению.
Так мы оказались в положении, когда руководствующаяся благими намерениями “борьба с экстремизмом” начала разрушать пространство прав и свобод граждан России, — теперь в экстремизме могут быть произвольно обвинены практически каждый политически активный гражданин или группа людей. Но не зашли ли мы слишком далеко и не пора ли повернуть назад? Не превращается ли борьба с экстремизмом в новую “охоту на ведьм” — в необоснованные и произвольные репрессии, являющиеся удобным способом расправиться со всеми неугодными нынешней власти, попутно аннулировав свободу слова и печати?
1. Как определить экстремиста?
Обобщающий термин “экстремизм” введен в активный оборот современной политики не так давно, только во второй половине ХХ века. Практики экстремизма (терроризм, расизм, нелегитимное политическое насилие) представляют нечто вроде “проклятой стороны вещей”[1] официальной политики, обратной стороны легального порядка. Обычно, составляя те или иные “должные” классификации политического, власть и законодатели выносят за ее пределы то, что им реально и символически угрожает. Это моральное неприятие позволяет “от противного” реконструировать те мифы и легитимирующие практики власти, с помощью которых она создает собственные моральные основания, поддерживающие данный политический режим. Поскольку экстремизм бросает наибольший радикальный вызов действующей власти и государству, заключающийся в насилии, черта между двумя насилиями — государственным и экстремистским — это вопрос нравственной противоположности. Однако аргументы в пользу того, что существующие государственные аппараты принуждения, законы, институты являются легальными, а то, что им противостоит, таковым не является, — весьма релятивны.
Борьба с экстремизмом выполняет две важнейшие функции. Во-первых, она обосновывает и проявляет на конкретных примерах “борьбы” моральность действующего государства, политического режима, социально-экономической системы и всех тех, кто действует от их имени. Во-вторых, она проводит основополагающие политические границы: нормального/патологического, легального/нелегального, закона/произвола, морального/аморального. То есть легитимирует действующий политический проект, одновременно позволяя методами монополии на классификацию политического поля выводить за его пределы все то, что угрожает его дальнейшему существованию.
В качестве исходного тезиса нам представляется, что государство, обладающее правом на легитимное насилие, установление предписывающих норм и законов, регулирование публичной сферы, может существовать, лишь избегая попыток регулирования ряда феноменов “проклятой стороны вещей”, таких, например, как экстремизм. Государство как монополия имеет в своей основе систему ценностей, правил и ограничений, а любая ценность в основе общественных правил является по своей сути запретом. Даже ценность свободы есть не более чем запрет “отнимать” свободу. Проблема в том, что ни одна ценность не может находиться в “естественном” привилегированном положении, поскольку все они логически уязвимы в качестве образцов должного, которыми монополия предлагает человеку руководствоваться в своей жизни, будь то ценности рациональности, эгоизма, коллективизма, чести, здравый смысл, “воля к власти”, та или иная вера, традиция, научный эмпиризм и т. д. Ни одна из этих ценностей формально не может быть мерилом для других, поскольку все они являются ограничениями и императивами, разделяемыми людьми “здесь и сейчас” и действующими только в силу данных оснований, а не в силу их некой вневременной истинности. Объективной сверхценности, являющейся мерилом всех остальных ценностей, в обществе Модерна быть не может. Критерием является лишь изменчивый общественный консенсус относительно ценностей и правил. Поэтому и государство, и общество являют собой площадку исторической борьбы интересов и ценностей, которые время от времени уступают друг другу место господствующей общественной нормы.
Разные люди и социальные группы придерживаются различных ценностей, поэтому их компромисс в обществе является постоянной проблемой. Каждому свойственно выдавать свои ценности и предпочтения за аксиоматичные, всеобщие, самоочевидные. Но публичная сфера современной демократии показывает, что выявить сферу всеобщего интереса, выходящую за пределы частных, приватных пространств людей, можно только посредством общественных дискуссий и конфликтов, способов выявления господствующих нормативных представлений, которые обычно и закрепляются в законах. Между тем постоянная трансформация обществ приводит к тому, что любые нормы подвергаются перманентно коррекции, а самоочевидные ранее запреты (например, христианский запрет на ссудный процент) перестают выполняться в новых общественных практиках и, соответственно, теряют силу те законы, которые были призваны их поддерживать. Если закон нарушается большинством, значит, он более не соответствует общественной морали и нуждается в коррекции или отмене.
Прежде чем перейти к анализу нормативных интерпретаций экстремизма в российском законодательстве и разбору практики борьбы с его проявлениями, попробуем очертить исходное теоретическое и функциональное пространство экстремизма. В самом общем приближении экстремизм (франц. extremisme, от лат. extremus — крайний)— это политическая практика, в основе которой лежат радикальные идеи, отрицающие идейно-институциональные основы данного общественно-политического устройства и призывающие к немедленному насильственному изменению легитимного конституционного строя. Следует уточнить, что понятие экстремизма — искусственное понятие современности, рожденное столкновением государств с новым комплексом вызовов морально- политического плана. При этом государство и его агенты еще не знают, как адекватно отреагировать на эти вызовы своей легитимности, начиная смешивать разные явления и порождая новые объяснительно бесполезные сущности, такие как “экстремизм”! Таким образом, мы исходим из того, что экстремизм не может быть учением, но лишь видом различных практик, таких как геноцид, этноцид, терроризм. То есть могут существовать радикальные политические учения, которые периодически переходят в экстремизм на практике. Поэтому можно говорить лишь об экстремистских практиках, а в классификации политических учений и в законотворчестве не может быть некоего экстремистского политического мышления или экстремистской идеологии.
Для обоснования экстремистской практики радикальные учения при всей их маргинальности должны предложить своим адептам, в отличие от конструктивной реформаторской оппозиции, альтернативный проект общественного устройства или мифологию построения абсолютно нового общества. Как правило, подобные проекты тотального переустройства общества или возвращения к его истокам характеризуются значительной иррациональностью и одномерностью мышления. Мифологическое упрощенчество социально-политической реальности часто проявляется в стремлении экстремистов насильственно “очистить” в целом приемлемое для них общество от появившихся в какой-то момент негативных явлений, недостатков, используя риторику очищения, изгнания, насильственного перевоспитания и т. д.
Люди и маргинальные группы, которые в силу различных причин не могут либо не имеют возможностей заявить о своих интересах и проблемах, обездоленные и ущемленные слои общества выражают свой социальный протест наиболее доступными способами. В результате можно наблюдать феномен смещения, когда классовые конфликты переинтерпретируются “обиженными” в более простых ксенофобских и этноцентристских мифологемах[2]. Прежде всего — сквозь призму ксенофобии, часто свидетельствующей не столько о реальной неприязни дезадаптированных экстремистов к тем или другим группам лиц, сколько об изначальном отторжении обществом тех, кто, как следствие, становится ксенофобом или экстремистом.
При этом объективная невыполнимость декларируемых целей, явная недостаточность возможностей экстремистов в отношении этих целей приводят к героизации и эстетизации самого насилия. С психологических позиций исключенность экстремистов из общества предполагает компенсацию в виде “исключительности” исповедуемого политического учения, нетерпимость к “иному”, ультимативный и де-факто невыполнимый характер политических требований. Это, согласно Никласу Луману, типичная стратегия провоцирующего детского поведения по отношению к взрослым. Власть, генетически вырастая из насилия, строится затем именно на его исключении и недопущении как на неприемлемой альтернативе. Поэтому необходимость государства прибегать к насилию дискредитирует власть: “Провокация является вызовом для властителя, требующим от него демонстрации или даже реализации своих альтернатив избежания, что приводит к разрушению его власти им же самим”[3].
Субъектами экстремистской деятельности обыкновенно выступают политические маргиналы, которые не способны в силу разных причин добиваться своих целей легальными средствами. В силу этого экстремисты широко используют практику политического шантажа действующей власти и общества в целом, направленную на дестабилизацию основ политического режима. Как правило, экстремистская риторика апеллирует к восстановлению попранных идеалов своеобразно понимаемой справедливости. Тем не менее, несмотря на иные благие цели, субъекты экстремизма чаще ставят корпоративную солидарность выше общественной, а тем более общечеловеческой солидарности. Исключенные из общества люди и группы приобретают в собственных глазах статус исключительных, ставят себя “над обществом” и “над человеком”. Суть экстремистского насилия связана с деуниверсализацией принципов, лежащих в основании легитимного государственного насилия.
Основным объективным критерием отнесения к области экстремизма является переход к политической практике, в которой реализуются те или иные политические идеи.Экстремизм законодательно и объективно можно “зафиксировать” только тогда, когда крайние формы политического мышления переходят в “экстремизм действия” — террор, гражданскую войну, нелегитимное насилие, геноцид, этноцид, нарушение прав и свобод человека, закрепленных в конституциях современных государств и нормах международного права. Поэтому политический радикализм становится экстремизмом только тогда, когда переходит от слов к действию, на теоретическом уровне разницы между ними нет. В данном случае под политическим действием подразумевается и публичная речь людей, говорящих от имени тех или иных официальных структур и/или занимающих государственные посты. Экстремистская деятельность — крайние формы нелегитимного индивидуального и коллективного насилия. Она может проявляться в различных сферах: политической — терроризм, расизм, шовинизм; религиозной — нетерпимость, часто связанная с разного рода фундаментализмом, тоталитарные культы; правовой — нигилизм, нарушение юридических и оскорбление моральных законов и т. д.
2. Идейно-правовые координаты экстремизма
Основная проблема при попытке определить область экстремизма заключается в том, что нравственная противоположность действующей власти и экстремистов часто стирается, так как границы возможного (приемлемого) и табуированного в конкретном обществе являются легитимными и эффективными лишь тогда, когда устанавливаются в результате широких и гласных общественных дискуссий (легитимность), а не в одностороннем порядке, теми или иными нормативными актами (формальная легальность). Отсутствие общественного обсуждения критериев запрета государством тех или иных организаций и произведений культуры (музыки, фильмов, текстов, изображений), изменение этих критериев, их двусмысленность, субъективность, а тем более избирательность могут привести лишь к одному результату: борцы с терроризмом и экстремизмом сами постепенно становятся неотличимы от своих противников. А легитимное насилие вместо поддержания законов, общественных установлений и институтов становится кошмарной и повсеместной практикой моральной дискредитации действующего политического режима.
Таким образом, первый краеугольный камень в определении области экстремизма — это определение границ и форм политического насилия и его субъектов, которые являются легитимными и приемлемыми с позиций негласного общественного договора, и того или тех, кто таковыми быть не может. Эта граница всегда относительна и подвижна в перспективе различных моральных, социальных и исторических позиций, присутствующих в том или ином обществе.
Актуальным является вопрос о том, может ли быть субъектом экстремизма, то есть нелегитимного насилия в международном масштабе, современное государство. Очевидно, что субъектом экстремизма может стать государство и его отдельные институты, использующие аппараты насилия, принуждение и законы для служения тем или иным частным или корпоративным интересам, отождествляемым с национально-государственными. Это могут быть необоснованные репрессии, ограничение конституционных прав и свобод, избирательное применение законов и т. п. Поэтому многие акции геноцида в ХХ веке, совершаемые разными государствами в отношении собственного и чужого населения, — массовые необоснованные репрессии в советской России, холокост и зверства фашистской Германии на захваченных территориях, “культурная революция” в Китае и Камбодже — позволяют ответить на данный вопрос положительно. История предлагает немало примеров, когда экстремистской может стать не только деятельность маргинальных групп, но и политика, официальная практика и законы крупных “цивилизованных” государств. Безусловно, внутри государства, в политике, ограниченной пределами национального, государство как суверен является единственным источником и субъектом легитимного насилия. Однако с позиций неуклонного развития международного права и постепенного (добровольного!) ограничения суверенитета отдельных государств данная незыблемая позиция будет подвергаться все большей эрозии. Поскольку действия государства в отношении своих граждан, исходя из норм наднационального (международного) права, основанного на правах человека, теоретически могут быть признаны нелегитимными.
Более того, исторически реализация прав и свобод угнетенного, бесправного человека часто осуществлялась с помощью насилия, будь то восстание рабов под руководством Спартака в Древнем Риме, освобождение рабов в ходе Гражданской войны в США и т. п. Это насилие имело нравственную легитимность и историческое оправдание, так как восстанавливало для значительной части населения всеобщие основы человеческих прав и свобод. В ХVIII веке восстание североамериканских колоний против Британской империи могло потерпеть неудачу, и отцы-основатели США были бы казнены как обыкновенные экстремисты. По-иному могли повернуться история и оценки ее ключевых субъектов в случае удачи российских декабристов или провала большевистской революции.
С целью отделения экстремизма от иных видов насилия рассмотрим его в двух взаимосвязанных измерениях: легитимное — нелегитимное, публичное — приватное. Если первая шкала в классификации экстремизма связана с критериями разделения легитимного и нелегитимного насилия, то вторая представляет собой необходимость разделения публичной (общественной) и частной (приватной) сфер жизни в современном демократическом обществе, подразумевающем такое разделение. Представляется, что сфера деятельности современного государства и политики совпадает с областью публичного и общественного. Соответственно, экстремизм может быть только политическим, поскольку любое насилие, осуществляемое в сфере частной жизни граждан, полностью совпадает с бытовыми, неполитическими преступлениями, ответственность за которые предусмотрена в Кодексе об административных правонарушениях и Уголовно-процессуальном кодексе РФ вне зависимости от наличия идейных мотивов преступника или отсутствия оных. То есть все преступления, связанные с нанесением телесных и моральных повреждений в частной сфере, являются бытовыми, их дополнительная политизирующая классификация в качестве политических и экстремистских избыточна. В противном случае любое преступление гражданина одной национальности или веры против другого или попрание тех или иных групповых символов, традиций и обычаев можно субъективно интерпретировать как экстремистское, хотя в подавляющем большинстве случаев содержание и мотивы преступлений далеки от политики. Либо идейно-политические мотивы используются преступниками в качестве облагораживающего алиби, а обвинителями соответственно инкриминируются в качестве дополнительных отягчающих обстоятельств.
Таким образом, экстремизм более четко в сравнении с данным выше исходным определением можно обозначить как нелегитимное с правовой и моральной точек зрения насилие, осуществляемое в публичной сфере. Соответственно неполитическим экстремизм быть не может. Но в качестве такового он и не требует отдельного законодательного регулирования, так как полностью подпадает под те или иные преступные действия, ответственность за которые предусмотрена в УК РФ. Экстремизм и легальное насилие различаются по нормативно-ценностному обоснованию. Распределение сфер возможного насилия в границах двух предложенных выше оппозиций выглядит следующим образом:
1) публичное (политическое) легальное насилие — государство и его агенты — МВД, ФСБ, армия, чиновники;
2) публичное (политическое) нелегальное насилие — область политического экстремизма;
3) приватное (бытовое) легитимное насилие — “народные герои”, добровольцы, дружинники, частные охранные предприятия, все те, кто действует не в качестве агента государства, а в порядке частной инициативы с целью поддержания существующих законов и порядков;
4) приватное (бытовое) нелегитимное насилие — бытовой экстремизм, представляющий обыкновенную преступность как достижение частных криминальных целей незаконными в данном обществе методами[4].
Основные трудности классификации экстремизма связаны: а) с релятивностью исторических оценок акций экстремизма (примеры даны выше); б) с невозможностью точно определить, где кончается приватное автономное пространство личности и начинается публично-политическое пространство общества. Последняя граница всегда условна, субъективна, подвижна и не поддается однозначной формализации. Сколько человек образуют (публичное) политическое пространство? Как отличить “разжигание розни” от изложения политических убеждений и взглядов, информирования, комментария, изучения экстремистских доктрин и феноменов в рамках конституционных прав на свободу убеждений, вероисповедания, слова, свободу получения и распространения информации? Наконец, человек, излагающий определенные взгляды, может вовсе их не разделять, занимая позицию воображаемого оппонента. То же справедливо и в отношении хранения и чтения литературы, признанной экстремистской, изображений и видеоматериалов, просмотр которых вовсе не производит автоматически человека в “экстремисты”.
Наконец, может ли экстремизм быть чисто словесным, можно ли судить людей за слова, отражающие их убеждения? Представляется, что экстремизм может быть только действием, но не словом, а экстремистские высказывания могут преследоваться в рамках обычных неполитических преступлений, если данные высказывания являются клеветой, ложью или оскорблением отдельных лиц или групп, но не в силу экстремизма самих высказываний. Поскольку политический экстремизм как злоупотреблениесвободой слова и убеждений является противоречием по определению. Свобода слова либо есть, либо ее нет, рассуждения о допустимости тех или иных позиций и убеждений являются субъективными и вторичными по отношению к свободе слова. Преследование тех или иных текстов, идей, высказываний, изображений как экстремистских невозможно без ограничения прав и свобод, имеющихся в Конституции РФ. Более того, если предположить, что составом экстремизма являются те или иные слова, то подобное обстоятельство дает широкие возможности для карательных и ограничительных мер в отношении любых субъектов критики статус-кво, заявляющих о необходимости кардинального изменения основ политического режима, практики его институтов и лидеров, изменения его целей.
Противоречия с определением области, где заканчиваются декларированные права и свободы граждан и начинаются проявления экстремизма, влекущие варианты ответного “легитимного насилия” со стороны государства, содержатся уже в самой Конституции России. Так, в главе 55 Конституции РФ имеется прямое противоречие. В пункте 2 статьи 55 говорится: “В Российской Федерации не должны издаваться законы, отменяющие или умаляющие права и свободы человека и гражданина”, а в пункте 3 статьи 55 декларируется противоположное: “Права и свободы человека и гражданина могут быть ограничены федеральным законом только в той мере, в какой это необходимо в целях защиты основ конституционного строя, нравственности, здоровья, прав и законных интересов других лиц, обеспечения обороны страны и безопасности государства”. Но “защита конституционного строя” и “защита нравственности” — столь растяжимые и субъективные понятия, что могут быть использованы как предлоги для борьбы и подавления любых оппозиционных сил, всех неугодных и недовольных.
Безусловно, здравый смысл подсказывает, что на практике любое общество без тех или иных ограничений прав его членов, часто ограничений насильственных и нелогичных, существовать как “общество” не может. Незыблемые и неограниченные свободы и права каждого человека — это на практике всегда некий всеобщий анархизм, влекущий распад государства и умножение суммарного насилия. Которое затем снимается восстановлением государства как меньшего из зол. Тем не менее российское государство и его органы по такому невнятному основному закону с множеством специально оставленных законодателем противоречий и лазеек, где содержится масса логических тупиков по полномочиям разных госорганов, разрешению конфликтов ветвей власти, декларированию прав и свобод и одновременно возможностям их произвольного ограничения, справедливо и объективно работать не смогут. В результате на практике в подмогу противоречивой и “политизированной” Конституции РФ приходится волей-неволей по советским архетипам и канонам достраивать костыль властной вертикали и использовать неформальные практики госорганов, связанные с различного рода произволом в толковании норм законов.
3. “Экстремизм” и литература
Теперь рассмотрим актуальную ситуацию борьбы с экстремизмом в России на примере теории и правоприменительной практики, вытекающих из специально принятого в 2002 году Федерального закона № 114-ФЗ “О противодействии экстремистской деятельности”. Новый закон был призван установить объективные, четкие и прозрачные критерии определения экстремизма. И закон такие критерии предложил — экстремизм и его производные в ключевом законе определяются через тавтологию и невнятные, двусмысленные формулировки!
Например, экстремистские материалы — это “предназначенные для обнародования документы либо информация на иных носителях, призывающие к осуществлению экстремистской деятельности…” (разрядка наша. — В. М., Л. Ф.). В перечень экстремистских деяний Закона № 114-ФЗ включены такие действия как:
“публичное оправдание терроризма и иная террористическая деятельность” (вводится новое понятие “терроризм”, которое при этом никак законодателем не определяется; остаются непонятны критерии “иной террористической деятельности” — это нечто вроде “экстремистского чутья” судей и экспертов по аналогии с уже пройденным историей “классовым чутьем”? — вообще формулировки по принципу “и т. д. и т. п.” в тексте любого закона неприемлемы, свидетельствуя о непрофессионализме законотворцев);
“возбуждение социальной, расовой, национальной или религиозной розни” (считаются ли возбуждением, например, обидные анекдоты про чукчей, украинцев или кавказцев? или элементы бытовой ксенофобии, присущей значительной части населения?);
“пропаганда и публичное демонстрирование нацистской атрибутики или символики либо атрибутики или символики, сходных с нацистской атрибутикой или символикой до степени смешения” (все фильмы про Великую Отечественную войну, в особенности “Семнадцать мгновений весны”, как раз являются подобной публичной демонстрацией — авторов и исполнителей под суд?);
“нарушение прав, свобод и законных интересов человека и гражданина в зависимости от его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии” (разве права и свободы граждан России не являются равными и независимыми от указанных различий? или речь идет уже о привилегиях и исключениях?);
“публичное заведомо ложное обвинение лица, замещающего государственную должность Российской Федерации или государственную должность субъекта Российской Федерации, в совершении им в период исполнения своих должностных обязанностей деяний, указанных в настоящей статье и являющихся преступлением” (в УК РФ уже есть отдельная статья 129 “Клевета”; непонятно, зачем умножать сущности без необходимости?);
“публичные призывы к осуществлению указанных деяний либо массовое распространение заведомо экстремистских материалов, а равно их изготовление или хранение в целях массового распространения” (а если материалы не кажутся их изготовителям “заведомо” экстремистскими, тем более что таковыми их может признать только суд? Кроме того, “никто не может нести ответственность за деяние, которое в момент его совершения не признавалось правонарушением” — статья 54 Конституции РФ);
“организация и подготовка указанных деяний, а также подстрекательство к их осуществлению” (формулировка шире Черного моря, вмещающая практически все, что угодно);
“финансирование указанных деяний либо иное содействие в их организации, подготовке и осуществлении, в том числе путем предоставления учебной, полиграфической и материально-технической базы, телефонной и иных видов связи или оказания информационных услуг” (видимо, перед тем как дать в долг, нужно спросить, не экстремист ли занимающий у вас, и обязательно проверить, не является ли глубоко законспирированным экстремистским подпольем безобидный на вид кружок макраме?).
По поводу одного из аспектов противодействия экстремизму следует высказаться подробнее. Сегодня важнейшей уликой при возбуждении дела с обвинением кого-либо в экстремистской деятельности является обнаружение у него так называемой “литературы экстремистского содержания”, под которой понимаются литература или иные информационные материалы (фильмы, плакаты, символика и т. д.), так или иначе связанные с “возбуждением социальной, расовой, национальной или религиозной розни”. Иначе говоря, если кто-то, например, избил представителя нацменьшинства, причем у него дома обнаружили “Майн кампф” и иную подобную литературу, если выяснилось, что он захаживал на фашистские сайты и т. п., то тогда его можно свободно обвинить в приверженности некоему расплывчатому “экстремизму”. А если у него обнаружились знакомые, с которыми он эту литературу обсуждал, то здесь уже налицо “организация экстремистского сообщества”. Фактически под литературой (материалами) экстремистского содержания подразумевается любая литература, призывающая к совершению “экстремистской деятельности” (то есть к насилию против определенных расовых, национальных, социальных, религиозных групп) или одобряющая эту деятельность путем указания несовместимости интересов данных групп с интересами “народа”, “общества”, “большинства”.
И такой подход имел бы основания, если бы у нас были четкие критерии отделения собственно “литературы экстремистского содержания” от просто радикальной да и вообще от всей прочей. Но, как было отмечено выше, содержащаяся в Федеральном законе “О противодействии экстремистской деятельности” формулировка “пропаганда исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии” чрезмерно широка и может толковаться как угодно произвольно. Проблема заключается в том, к примеру, что очень и очень многие произведения великих людей прошлого содержат высказывания, позволяющие однозначно вменить им пропаганду исключительности, превосходства либо неполноценности человека по признаку его социальной, расовой, национальной, религиозной или языковой принадлежности или отношения к религии. Греческие и римские философы и историки уничижительно высказывались по поводу варваров. Христос декларировал религиозную рознь как нечто само собой разумеющееся: “Ибо услышала о Нем женщина, у которой дочь одержима была нечистым духом, и, придя, припала к ногам Его; а женщина та была язычница, родом сирофиникиянка; и просила Его, чтобы изгнал беса из ее дочери. Но Иисус сказал ей: дай прежде насытиться детям, ибо нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам” (то есть язычникам) (Мк. 7: 25 — 27) — или пророчествовал: “Думаете ли вы, что Я пришел дать мир земле? Нет, говорю вам, но разделение; ибо отныне пятеро в одном доме станут разделяться, трое против двух, и двое против трех: отец будет против сына, и сын против отца; мать против дочери, и дочь против матери; свекровь против невестки своей, и невестка против свекрови своей” (Лк. 12: 51 — 53). Такой апологет христианства, как Тертуллиан, в свою очередь называл языческие добродетели “блестящими пороками”, оскорбляя тем самым обычаи греков и римлян. Протестанты и католики не стеснялись в выражениях по отношению к вере друг друга в период Реформации и открыто призывали к насилию. В работах ряда социологов XIX века содержатся откровенно расистские высказывания. Труды Маркса, Энгельса и прочих левых можно легко интерпретировать как призыв к социальной и идеологической розни. О художественных произведениях, особенно описывающих войны, и говорить нечего. Например, когда у Гоголя Тарас Бульба говорит о том, что есть и в других землях товарищи, но таких товарищей, как в русской земле, нет нигде, — что это, как не пропаганда “превосходства”? Или когда Ломоносов утверждает, что русский язык, в отличие от немецкого или французского, на все пригоден, — разве он не занимается тем же самым, что Тарас Бульба? А как быть с сугубо историческими документами, в благожелательном тоне повествующими о притеснении каких-либо социальных групп, религиозных и национальных меньшинств? В известном смысле вся человеческая история — это пропаганда какой-нибудь розни или превосходства. Тем не менее всю эту “пропаганду розни” невозможно запретить, иначе мы лишились бы огромной доли нашего культурного и научного наследия.
Еще сложнее дело обстоит с собственно политической, идеологизированной литературой. Политика — это борьба, в которой всегда есть свои и чужие, друзья и враги, пострадавшие от различных бед и козней и виноватые в этих самых бедах и кознях. Даже в самых умеренных, либеральнейших политических доктринах всегда найдется место для тех, на кого умеренность и либерализм не распространяются. Если угодно, политический способ мышления подразумевает, что кто-нибудь будет “назначен” врагом, которого совершенно необходимо утеснить в правах, дискриминировать, изгнать из страны, а в предельном варианте уничтожить — физически или “как класс”. Тем более это неизбежно, если речь идет о революционных преобразованиях или радикальных реформах.
Все это приводит к тому, что на практике оказывается крайне трудно отделить “литературу экстремистского содержания” от “просто радикальной”, и поэтому экстремистской литературой при желании назвать можно все, что угодно. Вот несколько характерных примеров.
Снимают антиглобалистов с поездов, едущих на форум “Другая Россия”, причем одного представителя Объединенного гражданского фронта за хранение литературы экстремистского содержания — портрета Гарри Каспарова[5].
Но и портрет Путина также может быть признан экстремистским материалом, как в истории с газетой “Саратовский репортер”, которая 31 августа 2007 года опубликовала статью “Закон Исаева-Штирлица” с коллажем: президент Владимир Путин в виде советского разведчика Штирлица, одетого в форму штандартенфюрера СС. После этого лидер местного отделения партии “Единая Россия” обратился в прокуратуру с требованием возбудить уголовное дело в отношении редактора газеты Сергея Михайлова по статье 319 УК РФ (“Оскорбление представителя власти”). А Средне-Волжское территориальное управление Россвязьохранкультуры обратилось в Саратовский областной суд с требованием лишить лицензии газету за “распространение экстремистских материалов”[6].
Другой пример: 20 марта 2006 года Росохранкультура вынесла газете “Дуэль” предупреждение №5/2293 о недопустимости экстремистской деятельности за публикацию “Сам избрал — сам суди!”[7]. Но о чем была публикация в “Дуэли”? В ней предлагалась обычная конституционная реформа, смысл которой заключался в следующем.
Механизм, обеспечивающий реальную ответственность власти, должен быть таким: при переизбрании президента (депутатов ГД) каждый избиратель самостоятельно оценивает результаты работы предыдущей власти и выносит в дополнительном бюллетене один из трех вердиктов: “Достоин поощрения”, “Без последствий”, “Достоин наказания”; если больше половины поощряют, президент или депутаты ГД становятся Героями России со всеми правами и льготами, дающимися этим званием; если больше половины считают нужным наказать, президент или депутаты ГД отправляются в места заключения на срок, равный сроку пребывания у власти. Если они переизбраны на новый срок, тогда наказание откладывается до окончания полномочий. Если депутаты или президент с отложенным наказанием получили вердикт “Достоин поощрения”, то наказание отменяется. Таким образом, предполагалось, что благополучие власть имущих напрямую будет увязываться с благополучием народа. Самое большее, в чем можно обвинить авторов публикации, — это популизм.
В деле нацбола Александра Овчинникова (г. Ижевск) фигурируют якобы экстремистские листовки, которые неизвестно как оказались у него в сумке. В них говорилось, что все несогласные с режимом должны “объединиться в группировку и свергнуть Путина”, нарочито большими буквами было написано “НБП” и почему-то стояла фамилия самого Овчинникова. Характерно, что сначала эти листовки направили в Удмуртский государственный университет, однако эксперты не нашли в листовках ничего экстремистского. Затем листовки отдали на проверку в Институт ФСБ, который их экстремистскими все-таки признал[8]. К сожалению, неизвестно, что же все-таки в этих листовках было.
Против Айрата Дильмухаметова (г. Уфа, Башкирия) 27 апреля 2006 года было возбуждено уголовное дело по факту распространения экстремистских призывов в газете “Провинциальные вести”. 11 октября 2007 года, накануне визита Владимира Путина в Уфу, на даче Айрата Дильмухаметова были арестованы пять московских студентов-этнографов. Их подозревали в подготовке антипутинской акции протеста и отпустили 12 октября, после отлета президента. Одновременно с арестом студентов сотрудники УБОП провели несанкционированный обыск и изъяли несколько недавно вышедших книг Айрата Дильмухаметова “Воины против ублюдков” и “Юбилей манкуртов”. Эти книги содержали, по мнению обвинителей, новые экстремистские призывы[9].
В действительности Дильмухаметова можно скорее назвать “оранжевым революционером с башкирской спецификой”, использующим отчасти националистическую, отчасти религиозную риторику. Основной пафос его выступлений — обличение режима Рахимова примерно в таком духе: “Я призываю всех своих братьев по вере и духу — татар, русских, всех праведных и свободных людей любого вероисповедания — подняться с колен, на которые нас поставили коллективные жрецы-фараоны. Пусть освободится яростная мегатонная энергия освобожденного человеческого духа! Да здравствует всепобеждающая народная освободительная революция! И да ускорит Аллах ее приход”. Дильмухаметов — популист и радикал. Но “экстремист” ли?
В деле Краснодарского отделения “Яблока” по поводу публикаций Андрея Пионтковского (апрель 2007 года) краснодарская прокуратура вынесла предупреждение местному отделению “Яблока” за распространение “экстремистских” книг политолога Андрея Пионтковского “За родину! За Абрамовича! Огонь!” и “Нелюбимая страна”. Прокуроры ссылались на лингвистическую экспертизу этих книг ФСБ, в которой утверждалось, что “в них имеются высказывания, содержащие призывы к осуществлению каких-либо враждебных или насильственных действий по отношению к лицам, имеющим определенный социальный статус, какой-либо национальности, либо высказывания, содержащие пропаганду неполноценности граждан какой-либо национальности или социальной группы по сравнению с другой нацией или группой, либо высказывания уничижительного характера по отношению к лицам какой-либо национальности или социальной группы”[10].
Однако суд все же не счел “яблочную” критику режима Путина экстремизмом и книги Пионтковского экстремистской литературой не признал.
4 октября 2007 года Оренбургский областной суд вынес решение о закрытии двух газет, материалы которых ранее были признаны экстремистскими. Одна из этих газет православная — “За Веру, Царя и Отечество!”. В отношении ее главного редактора весной 2007 года было возбуждено уголовное дело. Он обвинялся в разжигании национальной вражды[11].
Саранская газета “Мордовия сегодня” фактически прекратила свое существование из-за того, что в ней была помещена заметка, взятая из Интернета, в которой говорилось о неприязненном отношении граждан России к органам правоохранительной системы. Сотрудников УБОП интересовало авторство заметки и то, по чьему указанию она была помещена в газете. 17 декабря в Саранске состоялось заседание Верховного суда Мордовии по делу о закрытии этой газеты. Прокурор Мордовии обвинил издание в разжигании национальной розни. При этом на судебном заседании было оглашено заключение экспертизы, выполненной на базе Нижегородского университета, в котором указывалось, что публикации газеты “не могут считаться направленными на возбуждение ненависти или вражды по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, социальной принадлежности”. Однако представитель обвинения ходатайствовал о проведении еще одной экспертизы в марийском Институте языка, литературы и истории на основании того, что заключение зачитанной экспертизы не совпадает с мнением специалистов из Мордовии[12].
Еще один пример разногласий среди экспертов, благодаря которым одна и та же книга сначала была признана экстремистской литературой, а затем — нет. 8 августа 2007 года Йошкар-Олинский городской суд вынес решение по заявлению прокурора г. Йошкар-Олы о признании брошюры Виталия Танакова “Онаен ойла” (“Жрец говорит”) экстремистской литературой. А 25 сентября Верховный суд Республики Марий Эл отменил решение Йошкар-Олинского суда на том основании, что “данные экспертизы, сделанные экспертами Мордовского государственного университета, не только отсутствовали в материалах уголовного дела, но также и не исследовались в судебном заседании 8 августа 2007 года. Также Йошкар-Олинским городским судом не была дана оценка и заключению специалистов Нижегородского государственного университета, которые не усмотрели в брошюре „Жрец говорит” сведений, возбуждающих национальную ненависть либо вражду”[13].
Возникает закономерный вопрос: какой логикой руководствуются эксперты, признавая тот или иной материал экстремистским в том случае, если интересы обвинения этого требуют? Примерно такой:
“Представление в порядке ст. 13 Федерального закона „О противодействии экстремистской деятельности” о признании книги Александра Ермакова „Оруженосцы нации. Досье III Рейха” экстремистской литературой.
...Согласно заключению экспертизы, проведенной Психологическим институтом Российской академии образования, книга подробно освещает такие вопросы, как: нацистское мировоззрение и идеология, антисемитская политика нацизма, религия в германской армии. Информация, содержащаяся в книге, может способствовать (разрядка наша. — В. М., Л. Ф.) формированию националистических взглядов и может быть использована людьми, заинтересованными в создании организованных нацистских военных группировок и политических структур. Информация, представленная в книге, способствует формированию мировоззрения, способствующего разжиганию межнациональной вражды”[14].
Иначе говоря, информация об “экстремистской деятельности” приравнивается к ее пропаганде!
А вот более детальный пример такой “логики” из реального дела по обвинению в организации экстремистского сообщества.
На жестких дисках компьютеров, проходящих по этому делу, обнаруживаются книга В. Истархова “Удар русских богов” и книга А. Севастьянова “Время быть русским. Русский национализм на авансцене истории”. Книга Истархова написана в русле неоязычества, автор призывает скорее к возрождению традиционных русских языческих верований взамен чуждых иудейско-христианских, чем к разжиганию национальной розни. Несмотря на все оскорбительные выпады против евреев, христиан, коммунистов, Истархов не провозглашает превосходства славян над другими народами, не призывает истреблять их, а призывает бороться против чуждых религиозных и культурных влияний. Более того, сама логика его книги вообще исключает идею превосходства одной расы или национальности над другой. Для Истархова важен единственный вопрос: возрождение языческой религии как изначальной и наиболее адекватной природе человека. Претензия национального характера у него только к евреям, потому что он считает их “биороботами”, созданными египетскими жрецами ради достижения ими мирового господства. Но даже и этих “биороботов” он призывает не убивать, а выслать в Израиль. Что касается оскорбительных выпадов Истархова против христианства и иных идейных оппонентов, то все они давно известны и неоднократно звучали в совершенно легальной светской литературе. Особенно показательно то, что книга Истархова не может стать основой идеологии экстремистского сообщества, построенной на “идее превосходства людей славянской этнической группы над представителями других этнических групп, рас и национальностей”, как это инкриминируется обвиняемому, хотя бы потому, что Истархов призывает русских сближаться с арабским миром! Помимо всего прочего, книга эта находится в свободной продаже.
Тем не менее привлеченный следствием эксперт от органов МВД признает книгу Истархова примером экстремистской литературы. Допустим, что такое заключение верно.
А что же с книгой А. Севастьянова? Суть ее в том, что Россия сейчас проходит такой же этап формирования “национал-капитализма”, какой прошли европейские страны. Поэтому главная задача заключается в том, чтобы сделать русский капитализм истинно национальным, освободив от прочих влияний и примесей. Севастьянов точно так же, как и Истархов, отрицательно относится к евреям и, кроме того, призывает вытеснить из российских бизнеса и политики всех нерусских вообще. Если Истархов призывает сближаться с исламским миром, то Севастьянов, напротив, желает “подставлять” как мусульман, так и китайцев вместо русских в открытой борьбе против Запада. Впрочем, о характере взглядов Севастьянова можно судить по приведенному в конце указанной книги “Новому политологическому словарю”:
“Антисемитская акция — любое действие, направленное на выяснение и разъяснение правды о евреях вообще, а также правды относительно прошлого, настоящего и будущего евреев в России в частности.
Гуманизм — идеология качественного неразличения человеческих особей. Подразделяется на христианскую и абстрактно-демократическую разновидности. В обоих случаях не имеет логического обоснования, представляя собой род верования. „Противоестественен, ибо помогает выжить ничтожнейшим” (Оскар Уайльд).
Ксенофобия — здоровая реакция здорового народа на нездоровую этнополитическую обстановку.
Национальная (межнациональная) ненависть — 1) древнейший защитный механизм, позволивший владеющим им народам дожить до наших дней, а невладеющим — не дожить; 2) расхожий ярлык, призванный затемнить ясную суть тех чувств, которые вызывает у коренных народов страны нашествие инородцев.
Нацисты, неонацисты — расхожий ярлык, который умышленно навешивается противником на националистов, преимущественно русских национал-патриотов — людей, любящих свою нацию и заботящихся о ней, — с целью произвести подмену понятий и очернить этих людей в глазах общества и представителей правоохранительной системы.
Погром — партизанская акция коренного населения, доведенного до крайней степени отчаяния и гнева национальной несправедливостью.
Разжигание национальной ненависти — выраженный словами или действием отказ закрывать глаза на реальные национальные противоречия, растущие в России с каждым днем и угрожающие русскому народу тотальным истреблением и порабощением.
Скинхеды — молодые люди, принадлежащие, как правило, к государствообразующему этносу той или иной страны, обладающие бритой головой и отлично развитым (от природы или в результате систематической духовной работы) инстинктом национального и расового самосохранения.
Толерантность (терпимость) — крайняя степень бесчувствия, патологическое отсутствие реакции на унижения, притеснения, этноцид и геноцид народа, к которому принадлежишь.
Экстремистские группировки, погромщики — партизаны современной эпохи (конца ХХ — начала XXI в.), оказывающие посильное и в разной степени организованное сопротивление иностранному и инородческому нашествию на родную страну, в том числе защищающие от такого нашествия коренные народы России”.
После всего этого не резонно ли было заключить, что Севастьянов точно такой же экстремист, как Истархов? Однако эксперт, вообще не анализируя книги Севастьянова, делает другой вывод: эта книга “являет собой пример радикальных политических взглядов на историю и современность России, но при этом в ней отсутствуют признаки экстремизма”. Но с таким же успехом можно утверждать: если “Время быть русским” Севастьянова не является экстремистской литературой, то не является таковым и “Удар русских богов” Истархова, — обычный радикализм, и не более.
При этом эксперта трудно обвинить в недобросовестности. Откуда ему взять четкие критерии экстремизма в литературе, если их нет в законодательстве?
Таким образом, сложилась ситуация, когда подозреваемый может быть произвольно обвинен в экстремизме на основании чуть ли не любого хранящегося у него материала, а обвинители, в свою очередь, рискуют оказаться в смешном положении по причине того, что их аргументация явно притянута за уши. Проблему попытались решить, очертив круг материалов, официально признаваемых экстремистскими. Так в апреле 2007 года появился “Федеральный список экстремистских материалов”.Но какие материалы были включены в этот периодически обновляемый список? Те, которые признаны в качестве экстремистских теми или иными судами. Другими словами — признанные экстремистскими на основании тех самых весьма и весьма расплывчатых критериев и, предположительно, путем эксплуатации той самой труднопостижимой логики отличения экстремизма от радикализма, о которой писалось выше.
Впрочем, возможно, свет на эту логику проливает статья 282 УК РФ “Возбуждение ненависти либо вражды, а равно унижение человеческого достоинства”, в которой преступными объявляются “действия, направленные на возбуждение ненависти либо вражды, а также на унижение достоинства человека либо группы лиц по признакам пола, расы, национальности, языка, происхождения, отношения к религии, а равно принадлежности к какой-либо социальной группе, совершенные публично или с использованием средств массовой информации” (разрядка наша. — В. М., Л. Ф.).
Комментарий к данной статье (“Комментарий к УК под редакцией А. В. Наумова”) уточняет:
“1. В соответствии со ст. 13 Конституции РФ в России запрещается разжигание социальной, расовой, национальной и религиозной розни. Комментируемая статья предусматривает уголовную ответственность за наиболее опасные формы нарушения указанного конституционного запрета.
2. Объективная сторона преступления характеризуется следующими действиями, направленными на:
а) возбуждение национальной, расовой или религиозной вражды;
б) унижение национального достоинства;
в) пропаганду исключительности, превосходства либо неполноценности граждан по признаку их отношения к религии, национальной или расовой принадлежности. При этом уголовная ответственность наступает лишь в том случае, если указанные действия совершаются определенным способом — публично или с использованием средств массовой информации” (разрядка наша. — В. М., Л. Ф.).
Такая формулировка, казалось бы, помогает ответить на вопрос: является ли литература экстремистской только в том случае, если аргументы из нее оглашаются (используются в пропаганде) “публично или с использованием средств массовой информации”, или есть некая “экстремистская литература” “сама по себе”, остающаяся таковой, даже когда она хранится дома на полке или жестком диске компьютера? Из указанной статьи и комментария к ней вытекает такой ответ: пока литература не используется для публичной пропаганды, сколь бы радикальным ее содержание ни было, за ее чтение и хранение и даже обсуждение в кругу друзей привлечь к уголовной ответственности нельзя. То есть она если и экстремистская, то как бы “потенциально”. Но как только факт использования для публичной пропаганды установлен, литература попадает в разряд экстремистской. Поэтому если мы вернемся к федеральным спискам экстремистских материалов, начиная от самого первого и заканчивая последующими дополнениями, то без труда поймем, что на практике решающим для включения в данный список являлось их публичное или с использованием средств массовой информации применение.
И тут не играет роли, что одни из этих материалов были опубликованы в газете, другие — в виде брошюр, третьи публично исполнялись, — все они использовались для пропаганды, а не просто хранились дома. Принципиально другое: аналогичных по идеологической направленности материалов — великое множество, и многие из них распространяются совершенно легально. А в “Федеральный список” попали произведения особенно невезучих авторов, по которым было принято судебное решение. Логично предположить, что если бы в нашем законодательстве существовали действительно четкие критерии определения “экстремистских материалов” “самих по себе”, то и “Федеральный список” был бы несравненно шире. Что помешало государству обратиться к экспертам и попросить их составить такой подробный список, не дожидаясь решения того или иного суда? Очевидно, остатки почтения к Конституции РФ: ведь такая практика означала бы введение предварительной цензуры. Правда, теперь возникла абсурдная ситуация: когда человек убивает, ворует или мошенничает, он уже до решения суда знает, что совершает преступление. Но когда он, например, публично цитирует какую-нибудь брошюру радикального содержания, он узнает, что пользовался “экстремистским материалом”, только в суде. Потому что до суда, как выясняется, это определить невозможно. А суд руководствуется туманной логикой прокуроров и не менее прихотливой логикой экспертов. С другой стороны, если решение судом принято, то велика вероятность, что материал вскоре появится в “Федеральном списке”. Как, например, это произошло с тринадцатью русскими переводами книг мусульманского богослова Саида Нурси.
Неудивительно, что практика составления федеральных списков экстремистской литературы встретила неоднозначную реакцию общественности. Уже неоднократно указывалось, что вообще-то Конституция РФ запрещает цензуру, — а чем являются такие списки, как не цензурой? Однако даже у сторонников данной меры с самого начала существовали разногласия по поводу того, по какому принципу составлять списки. Так, еще до появления первого списка, когда вопрос только обсуждался в 2006 году в Общественной палате, адвокат Генри Резник предложил включить в него некое “ядро” экстремистской литературы — “Майн кампф”, “Протоколы сионских мудрецов” и др. Отечественные патриоты не упустили повода поиронизировать: “Несложно догадаться, что следующим шагом, после „оформления” упомянутого списка в прокуратуре, станет запрещение всех организаций, которые в своей деятельности, так или иначе, используют входящие в „список Резника” книги. Затем наступит черед частных лиц: ведь многие православные граждане нашей страны имеют в своей библиотеке большую часть книг Нилуса, а не только „Протоколы””[15].
Когда появился первый вариант “Федерального списка”, часть российских правозащитников выразила недовольство его содержанием и уже в июле 2007 года предложила свой вариант “черного списка”. Характерно, что, судя по словам директора Московского бюро по правам человека (МБПЧ) Александра Брода, литература из списка правозащитников — “радикально-националистическая”: “Мы направим наши исследования в Росрегистрацию и органы прокуратуры, чтобы они увидели „истинное лицо” радикально-националистической литературы”[16]. Иными словами, радикализм для А. Брода равнозначен экстремизму.
С другой стороны, включение в “Федеральный список” книг уже упомянутого Саида Нурси вызвало протесты как российской, так и зарубежной мусульманской общественности: “Саид Нурси — проповедник самой толерантной формы ислама,— заявил Ъ сопредседатель Совета муфтиев России Нафигулла Аширов.— В защиту его трудов выступили не только российские мусульманские организации, но и ученый совет исламского университета Аль-Азхар в Каире, министерство по делам ислама Турции, европейский совет по фетвам”. В Совете муфтиев России поражены тем, что “фактор недовольства в исламскую среду вброшен в ситуации, когда мусульмане России проявляют максимальную лояльность российской власти”[17]. Тут, похоже, мы сталкиваемся с ситуацией, когда “экстремистский” равно “исламский”.
Так как же провести грань между политическим радикализмом и экстремизмом в литературе?
Вероятно, такую грань провести вообще невозможно. Однако наши законодательство и судебная практика, по-видимому, исходят из того, что экстремизм — это какая-то доктрина, идеология или теория, которая обладает некими особенными признаками. Например, призывает к насилию против каких-то социальных, религиозных, национальных и т. д. групп. Или даже просто описывает его. Или может побудить кого-то прибегнуть к насилию, перейти к террористической практике. И отсюда возникают понятия “экстремистский материал” или “литература экстремистского содержания”. Но эти понятия бессмысленны. Радикальной литературы самых разных оттенков чрезвычайно много, но “литературы экстремистского содержания” попросту не существует в природе. Сам по себе экстремизм — это прежде всего практика насильственных действий по отношению к оппонентам, практика их оскорблений, попыток ограничить осуществление ими собственных прав и т. д. Это в первую очередь нелегитимное публичное насилие. Если насилие сочетается с пропагандой какой-либо радикальной политической доктрины, имеет смысл говорить о террористической политической организации. Но даже и такая ситуация не свидетельствует о том, что какая-то литература перешла в разряд “экстремистской”: она просто использовалась для обоснования экстремистской практики.
4. Рецепт от идеологической аллергии: “пусть цветут сто цветов”
Истинная свобода слова несовместима с внешней цензурой. В идеальной Современности-Модерне может действовать только самоцензура. Такая индивидуалистическая модель открытого общества основана на проекте Просвещения, который, согласно Канту, дает каждому гражданину право на морально-интеллектуальную автономию, возможность пользоваться собственным разумом для вынесения суждений и аргументации любых своих поступков без отсылок к неким внешним авторитетам и регулирующим инстанциям[18]. Для этого требуются определенное мужество и смелость, поскольку подобная свобода снимает ответственность за поведение человека с любых внешних регулятивных инстанций, будь то государство, традиция, социальный класс, семья, трудовой коллектив и т. п. Эта свобода имеет оборотной стороной обязанность нести исключительно личную ответственность за все сказанное и сделанное.
Далее, в плюралистическом обществе ни одна идеология не может быть в привилегированном положении, а общенациональная идеология, как показали бесплодные попытки ее конструирования в России на протяжении 1990 — 2000-х годов, вообще невозможна, так как любая идеология всегда призвана выражать взгляды частиобщества, той или иной социальной группы, но не общества в целом. Соответственно невозможна и надыдеологическая, объективирующая позиция, которая могла бы, исходя из собственных внутренних критериев, отделить экстремизм от “нормальных идеологий”.
Любое государство стремится раздвинуть границы публичного и общественного, сделать так, чтобы частная жизнь стала лишь продолжением общественной, объектом контроля и “заботы” в качестве потенциального источника неопределенности, неподконтрольности, а следовательно — непредсказуемости и опасности. В результате стремление государства к тотальности ведет к стиранию граней между обществом, государством, интеллектуальной и правовой автономией отдельных сообществ и индивидов. Однако тенденция вторжения государства в привычное лично-интимное пространство неизменно вызывает отторжение, даже если именуется в официальном дискурсе борьбой с экстремизмом, с неконструктивной оппозицией и т. п. Когда монополия государства пересекает невидимые моральные и легальные пределы, она автоматически взывает к социальной энергии, которая будет направлена на коррекцию и ослабление монополии. Расширяя неоправданные запреты, государство стремится запретить зло другим политическим акторам, но оно не способно сделать это в отношении себя, что обусловливает вполне вероятную потерю легитимности. Государство вводит понятие экстремизма и аналогичные ему понятия, когда оно начинает пытаться регулировать не только в правовом, но и в моральном отношении жизнь общества. При этом государство постулирует причудливый морально-политический феномен, который в зависимости от времени зовется то “экстремистом”, то “врагом народа”, то “подозрительным” и т. д. Но поскольку такое морально-политическое регулирование противоречит природе модернового государства и общества, оно неизбежно подрывает как либеральный консенсус, так и правопорядок, основанный на представлении о естественных правах человека.
Думается, что в области идей наиболее эффективна неформализованная саморегуляция общества. А любой запрет информации на основании того, что она оскорбляет религиозные, этнические и иные чувства людей, является ограничением базовых прав и свобод всех тех, кто не разделяет ценностей, ограничений и морали, исповедуемых теми или иными лицами и их группами, даже если подобные воззрения являются доминирующими.
Но российская власть почему-то исходит из неявной логики, что любой ознакомившийся с экстремистскими материалами неизбежно становится экстремистом. Дилемма проста. Единственный последовательный выход из конфликтного противоречия базовых прав и свобод гражданина, с одной стороны, и перманентных запретов и ограничений от имени государства, “большинства”, иных “уважаемых групп” — с другой, состоит либо а) в жестком тоталитаризме, опирающемся на единственно верные идейные догматы (все остальное запрещено), либо б) в принципе “пусть цветут сто идеологических цветов”, и тогда ни на один из них не будет аллергии. Российское государство все активнее идет по сомнительному пути умножения идеологических запретов. В демократическом обществе более эффективным представляется путь сознательной либерализации публичной сферы.
Здесь факт того, что определенная информация[19] считается оскорбительной теми или иными лицами, еще не повод для ее запрета и, соответственно, ограничения прав других. Только таким путем можно прийти к открытому обществу, терпимому, готовому обеспечить своим членам действительную свободу слова и убеждений в состязательном ключе, а не в виде наборов оскорбительных запретов, — к обществу не подданных, но граждан, отваживающихся пользоваться собственным разумом.
Толерантность проявляется в том, что недопустимо публично оскорбляться, когда можно пропускать неприятную информацию мимо (не читать, не смотреть, не слушать), уважая при этом права тех, кто считает иначе. Ведь потреблять определенную информацию и соглашаться с оппонентами никто не заставляет. Как и спорить вообще. В противном случае “придется <...> принять статьи о недопустимости оскорблений всех категорий граждан! И поскольку число возможных категорий граждан бесконечно велико, в пределе нужно будет остановиться на недопустимости оскорбления каждого персонального гражданина. Лично. Но такой закон уже есть”[20]. Противодействовать идеологическим оппонентам запретительными способами, вовлекая в подобные разборки государство, было бы неправильно. Это лишь превращает публичную политику в область нескончаемых исторических, идеологических, этноконфессиональных разборок, в то, чем она уже когда-то была, когда убеждения доказывались кровью, а вопросы веры в определенные догматы оплачивались жизнями реальных людей.
Права и свободы, как и их ущемление, применимы только в отношении конкретных людей. Отсылки к “юридическим фикциям” и “неопределенному кругу лиц”, будь то государство, верующие, женщины, невинные дети, пенсионеры, являются не более чем алиби для реализации неких конкретных интересов. Единственным способом предотвращения деления общества на обычные и привилегированные группы, чье оскорбление преследуется законом и чьи “чувства” уважаются, является доказанный вред конкретному человеку. Ведь равенство в современном светском государстве означает равенство всех как граждан, но не более того. Не людей в качестве представителей партий, конфессий, этносов, клубов по интересам. Мораль нельзя вывести за пределы политики, потому что любая политика основана на ценностях. Но стремиться ее минимизировать там, где можно использовать рациональные аргументы и логику вместо апелляций к сакральным символам, вере, богу, истории, “потенциальному вреду”, “аморальности чего-либо”, — безусловно необходимо. И тогда политика и государство будут основаны на максимально универсальных и эгалитарных ценностях, в центре которых конкретный индивид, а объективация существующих в ней немногочисленных запретов будет иметь внятную и прозрачную основу.
5. Усиливается ли экстремизм?
Запрет экстремистских организаций и материалов, попытки ограничения и “регуляции” подобной информации пока имеют в российской практике лишь единственный эффект — расширение пространства субъективного произвола тех, кто возложил на себя от имени различных воображаемых конструкций и коллективных общностей (государство, Россия, мораль, бог, истина, пролетариат, “нормальные люди”) монополию на определение политической нормы и патологии.
Возникает резонный вопрос: а судьи кто? На каком основании “государственные люди” от имени неких внешних инстанций возложили на себя моральное и законодательное право быть цензорами для других, столь же свободных и самостоятельных людей? Тем более что, согласно статье 29 Конституции РФ, цензура не действует. Ведь факт занятия неких государственных, властных постов вовсе не делает граждан легитимными “прогрессорами” в отношении всех остальных. Поскольку в плюралистическом, мультикультурном и мультиконфессиональном обществе все наличные ценности имеют право на существование, даже если они кому-то не нравятся. Любое определение экстремизма есть как минимум предмет общественных дискуссий и общественного согласия, а вовсе не повод для возбуждения уголовных дел людьми, которые полагают, что опираются на некие “метаценности” в отношении всех других.
Более того, безапелляционность, вера в собственную объективность, непогрешимость, неспособность вести диалог и воспринимать критическую аргументацию как раз и являются искомыми признаками экстремизма, который может исходить от кого угодно, в том числе и от органов власти, зачастую отождествляющих свои функции и полномочия с правом на финальную истину. Тем более что современные многосоставные и открытые общества невозможно без их насильственной деградации и упрощения свести к традиционной одномерности, когда одно вероучение или система ценностей способны объединить абсолютное большинство. Это возможно лишь в случае, когда народного мнения никто из культуртрегеров и прогрессоров не спрашивает, а политический строй, который это обеспечивает, не является демократически состязательным и открытым.
Поэтому отдельное законодательство о политическом экстремизме оказывается излишним. В отношении экстремизма, пока он не переходит в уголовно и административно наказуемые действия, никакие объективные и бесспорные критерии невозможны. В противном случае подобное дополнительное законодательство превращается в новый аналог инквизиции, решавшей на основании одной ей ведомых доводов, кто является ведьмой и еретиком, а кто — примерным христианином. Такие же светско-политические инквизиторы от НКВД — КГБ действовали и в период СССР, борясь с троцкизмом, разными “уклонами”, тунеядством, диссидентами, агентами империализма и прочими “ересями”. Та же практика субъективного законодательства начинает на архетипическом уровне возрождаться снова в виде волн борьбы с учеными-шпионами; националистами; скинхедами; НКО, имеющими международные связи; слишком “критичными” для политического режима СМИ, такими как газеты “Дуэль” и “Лимонка”, и прочей “экстремистской литературой”.
Наблюдаемая ныне правотворческая агрессия, которая, по сути, исходит из презумпции виновности граждан, ведет лишь к обратному результату. Запретный плод сладок. Лучший способ мотивировать подданного или ребенка что-либо сделать — это запретить данное действие. Поскольку такие занудные, графоманские тексты, как, например, “Майн кампф” А. Гитлера, можно захотеть прочитать только вопреки стимулирующему чтение табу, а как раз не благодаря их наличию в свободной продаже.
Любое сокращение прав и свобод со стороны государства является самоподдерживающимся процессом, и без сопротивления людей, обозначающего разумные пределы вмешательства общества в частную жизнь, ее огосударствление может зайти весьма далеко. Безусловно, искушение власти всегда состоит в том, чтобы вместо уговаривания, аргументации, дискуссии, диалога просто запрещать, сажать, ограничивать всех тех, чьи убеждения и действия не вписываются в господствующие идеологические представления и нормы. Но эффективность подобной простоты лишь кажущаяся, а в ее основе часто лежат бессилие, неспособность отстоять свою правоту в интеллектуальном поле, не прибегая к системе насилия, пусть и легального, но часто уже не легитимного. Поскольку любое законное насилие становится просто насилием, если к нему прибегают слишком часто и безрезультатно.
Наконец, возникает закономерный вопрос: исходя из каких неведомых оснований люди, говорящие от имени российского государства, решили, что опасность экстремизма так возросла начиная с 2002 года, что потребовались даже специальный Закон № 114-ФЗ “О противодействии экстремистской деятельности” и внесение все новых поправок в УК РФ? В последнее время, напротив, несмотря на все более активное присутствие в информационно-политической повестке дня, в законодательной и правоприменительной практике, реальная значимость и воображаемая опасность экстремизма в глазах граждан России уменьшается. Согласно результатам опросов, проведенных в январе 2008 года Левада-Центром (выборка 1600 взрослых россиян, погрешность не более 3 процентов), среди внутренних угроз России экстремизм является аутсайдером, вызывая опасения лишь у 5 процентов опрошенных (в 2007 году — 10 процентов). А больше всего население волнуют такие угрозы, как произвол властей — 20 процентов опрошенных, экономические проблемы и снижение темпов развития — 19 процентов, борьба кланов внутри власти — 12 процентов[21]. Таким образом, самоопределение и легитимация через борьбу с экстремизмом более важны для властных элит, нежели для населения. Именно для элит, выстраивающих систему “управляемой демократии”, ситуация выглядит так, что по мере приближения к торжеству оной сопротивление разного рода недовольных возрастает. И чтобы подавить недовольство, теперь используется термин “экстремизм” — столь же широкий и неопределенный, как само это недовольство.
Нынешняя правящая элита хотела бы видеть российское население не самостоятельными гражданами, а всего лишь опасными и несмышлеными детьми, которые загораются любыми прочитанными или услышанными где-то идеями и начинают претворять их в жизнь и от которых эти идеи, как спички, нужно прятать. Сама себя она, очевидно, считает мудрым отцом своего народа, который уже благодаря одному своему положению никогда не ошибается в различении полезного и вредного, добра и зла. Эти “отцы народа”, периодически пугающие общество опасностью какого-нибудь экстремистского “фашизма”, явно переоценивают степень своей проницательности. Впрочем, они не одиноки. Не так давно по историческим меркам элита очень цивилизованной европейской страны сама отдала власть одной печально известной “экстремистской организации”, несмотря на то что большинство граждан этой страны за нее на выборах не голосовали. Если кому непонятно — речь идет о германских нацистах и партии НСДАП, набравшей на выборах 1933 года около 46 процентов. Страшную ошибку в вопросе о добре и зле совершила как раз элита, а народ-то в своем большинстве проголосовал за других…
В 1990-е годы, в ельцинский период, в России пропагандировалось и издавалось все, что угодно, почковались самые разные политические организации с расистским, нацистским и фундаменталистскими уклонами. Но при всей этой безмерной свободе, данной Конституцией РФ, почему-то ни одна из экстремистских групп или идеологий не оказала существенного влияния на политическую жизнь России, оставаясь в своем маргинальном политическом гетто. И такая ситуация изоляции экстремизма поддерживалась вовсе не благодаря запретам и законодательным усилиям власти, но благодаря широкому общественному согласию граждан в обществе, которое посредством перманентных дискуссий само определяет границы приемлемого и неприемлемого в политике.
Прогноз дальнейшего развития ситуации прост. Ограничения и ужесточения лишь разожгут дополнительный интерес к той маргинальной сфере, которая усилиями государства приобретает сладкий привкус запрета. Запретные списки экстремистских материалов и организаций на основе сомнительных критериев будут нарастать, как снежный ком. В обществе потребления, где все доступно, сфера немногочисленных прямых запретов приобретает особый магнетизм. Поэтому экстремизм в российском обществе будет лишь расширяться как “проклятая сторона вещей”. А само общество, будучи помещено в искусственное пространство интеллектуальной стерильности, сервильности и благонадежности, во многом потеряет “естественный иммунитет” — способность самостоятельно сопротивляться тем интеллектуальным болезням и инфекциям, от которых его ограждают.
Екатеринбург
1 Смысловой оборот “проклятая сторона вещей” введен в работе: Бодрийяр Ж. Прозрачность зла. М., 2000, стр. 157 — 164.
2 Подробнее см.: Соколов М. М. Классовое как этническое: риторика русского радикально-националистического движения. — “Политические исследования” (ПОЛИС), 2005, № 2 (85), стр. 127 — 137.
3 Луман Н. Власть. М., 2001, стр. 183.
4 Данная классификация является формальной, в предположении, что мораль и легитимность в обществе совпадают. Однако политическая практика постоянно производит примеры, когда данные критерии расходятся. Соответственно, на практике возникают многочисленные противоречивые примеры легального, но не санкционированного общественной моралью насилия, например различные виды ущемления гражданских свобод и “необоснованных” репрессий. Собственно, вокруг них и разворачивается общественная дискуссия об экстремизме, когда позиции государства и ключевых социальных групп расходятся.
5 Сатаров Г. Портрет Гарри Каспарова — литература экстремистского содержания. “Lenta.Com.ru. Общественно-политическая интернет-газета” <http://www.lentacom.ru>.
6 Дильмухаметов А. Воины против ублюдков. Информационно-публицистический сайт “Уфагуб” <http://www.ufagub.com>, 2007, 3 апреля. (В настоящий момент публикация недоступна, но на сайте размещено большое количество материалов, посвященных этой публикации.) Статья “Воины против ублюдков” доступна, например, по адресу <http://www.mtss.ru>.
7 “Власть запретила газету „Дуэль””. — <http://community.livejournal.com/namarsh_ru>, 2007, 17 ноября.
8 “Голь на выдумку хитра”. — “Каспаров.ru. Интернет-газета Гарри Каспарова” <http://www.kasparov.ru>, 2007, 19 октября.
9 “Башкирские методисты”. — “Каспаров.ru. Интернет-газета Гарри Каспарова” <http://www.kasparov.ru>, 2007, 15 октября.
10 Прокуратура и литература. — “PRS.ru” <http://www.prs.ru>, 2007, 14 августа.
11 Информационно-аналитический центр “Сова” <http://xeno.sova-center.ru>, 2007, 12 октября.
12 “Затяжная „борьба с экстремизмом””. — “Каспаров.ru. Интернет-газета Гарри
Каспарова” <http://www.kasparov.ru>, 2008, 25 января.
13 “Верховный суд Марий Эл отменил решение о признании брошюры „Жрец говорит” экстремистской литературой”. — “Благовест-Инфо” <http://www.blagovest-info.ru>, 2007, 27 сентября.
14 “Статья „Экстремизм” за антифашистскую книгу” <http://community.livejournal.com/
paparazzi>, 2007, 12 ноября.
15 “„Список Резника”. Если у вас на полке „Протоколы”, то вы экстремист”. — “Русская линия. Православное информ. агентство” <http://www.rusk.ru>, 2006, 28 января.
16 “Правозащитники предложат Росрегистрации свой „черный список” экстремистской литературы”. — “Газета” <http://gzt.ru>, 2007, 14 июля.
17 Уже первый список запрещенной литературы вызвал недовольство не только политиков радикального толка, но и правозащитников (“Коммерсантъ”, 2007, 17 декабря).
18 См.: Кант И. Ответ на вопрос: “Что такое Просвещение”. — В его кн.: Сочинения. В 6-ти томах. Т. 6. М., 1966, стр. 25 — 36.
19 Любой носитель информации (книга, плакат, надпись на заборе, песня и т. п.) или информация как акт коммуникации (приватный разговор, публичное выступление и т. д.) могут быть расценены как пропаганда (агитация). Четкого разделения между информированием и агитацией установить невозможно, так как квалификация информации как пропаганды или агитации — это всегда субъективное, оценочное суждение.
20 Никонов А. Свобода от равенства и братства. Моральный кодекс строителя
капитализма. М., 2007, стр. 189.
21 Данные взяты с официального сайта Левада-Центра <http://www.levada.ru>.