Кабинет
Григорий Кружков

"Природы он рисует идеал". Об Уильяме Вордсворте


Кружков Григорий Михайлович — поэт, переводчик, эссеист. Родился в 1945 году в Москве; физик по образованию. Автор нескольких книг оригинальных стихов и переводов английской классической поэзии (Шекспир, Дж. Донн, Марвелл, Китс, Теннисон, Йейтс, лирика Джойса), а также литературоведческих книг “Ностальгия обелисков” (2000), “Лекарство от Фортуны” (2002), “У. Б. Йейтс” (2008).
 
"Природы он рисует идеал". Об Уильяме Вордсворте



1


Суровый Дант не презирал сонета;
В нем жар любви Петрарка изливал;
Игру его любил творец Макбета;
Им скорбну мысль Камоэнс облекал.

И в наши дни пленяет он поэта:
Вордсворт его орудием избрал, 
Когда вдали от суетного света
Природы он рисует идеал.

А. Пушкин 


Пушкин, как всегда, ухватывает главное: в то время как поэты веками воспевали в сонетах идеал женщины, прекрасной дамы, Вордсворт избирает своим предметом Природу. 

А как же Любовь? Вспомним хрестоматийные стихи о Люси. Мы не знаем, с кого образован “милый идеал” этого зыбкого создания, девушки-цветка,-— или он просто свит из воздуха той же таинственной Природы:


Среди нехоженых дорог,
Где ключ студеный бил,
Ее узнать никто не мог
И мало кто любил.

Фиалка пряталась в лесах,
Под камнем чуть видна.
Звезда мерцала в небесах
Одна, всегда одна.

Не опечалит никого, 
Что Люси больше нет,
Но Люси нет — и оттого
Так изменился свет.
(Перевод С. Маршака)


Застенчивость, скромность, даже скрытность — таков образ женственности в поэзии Вордсворта. Чуть особняком стоят его более поздние стихи, 
посвященные жене: “Созданьем зыбкой красоты / Казались мне ее черты…”[1] 
Проходит время, и поэт с умилением обнаруживает в супруге множество земных, практичных талантов: “Уверенность хозяйских рук”, “Ее размеренность во всем, / Единство опыта с умом…”. Благодарность торопит вывод: “Венец земных начал, она / Для дома Богом создана...” В общем, опять по Пушкину: “Мой идеал теперь — хозяйка, / Мои желания — покой…”

Сонетов гордой деве и пылкой страсти у Вордсворта вы не найдете. Зато у него есть большой цикл сонетов, посвященный речке Даддон; это ее, а не юную красавицу на балу поэт сравнивает с вакханкой.

Ясно, что “идеал природы” — не какое-то нововведение Вордсворта, то была модная тема в эпоху Просвещения. Знаменитый на всю Европу Жан-Жак Руссо восславил великую учительницу Природу, а еще раньше шотландский философ Дэвид Хьюм установил приоритет чувства над разумом, природы — над познающими способностями человека. В Англии их идеи подхватил 
Уильям Годвин, пик популярности которого совпал с молодостью Вордсворта. 
“Забрось свои химические учебники и читай Годвина”, — писал он другу. Вордсворт лишь углубил рудник, который застолбили задолго до него.

В стихотворении, которое можно счесть программным, он называет Природу “якорем чистейших мыслей, нянькой, советчиком и хранителем сердца, душой всего моего нравственного существа”[2]. Отчего Природа обладает такой властью над человеком? Оттого, объясняет Вордсворт, что в ней мы ощущаем Присутствие чего-то высшего, растворенного повсюду — в свете солнца, в животворном воздухе, в синем небе и в необъятном океане, которое пронизывает и душу человека, и весь мир. Вордсворт, конечно, говорит о Боге; но можно быть и атеистом, как Джон Китс, и все-таки заразиться этим религиозным чувством:


Тому, кто в городе был заточен,
Такая радость — видеть над собою
Открытый лик небес, дышать мольбою
В распахнутый, как двери, небосклон.
(Перевод С. Маршака)


Романтики (не только Вордсворт и Китс, но и потрясатели общественных устоев Байрон и Шелли) обожествляли Природу. В конце концов они достигли того, что образованный англичанин XIX века отправлялся на загородную прогулку с тем же чувством, с каким раньше люди отправлялись в храм. 

А поэты? Природа сделалась для них не только “нянькой” и “советчицей”, но прямо-таки костылем, без которого и шагу нельзя ступить: все ее проявления, изменения, капризы стали “коррелятами” (отражениями) душевных состояний поэта. Романтическое стихотворение не мыслится без описательной природной увертюры.

“На холмах Грузии лежит ночная мгла…” 

“Редеет облаков летучая гряда…” 

“Мороз и солнце — день чудесный…” 

Порой поэт сам порывается “командовать” природой (“Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щеки!” — Шекспир), но это — не стремление повелевать стихиями, как может показаться, а детски-эгоистическое требование сочувствия.

Впрочем, сомнения в Природе как в абсолютном благе уже зародились. Тот же Китс в письме Джону Рейнольдсу размышлял о жестоком законе, на котором стоит мир.

И тем же самым мысли заняты
Сегодня, — хоть весенние цветы
Я собирал и листья земляники, —
Но все Закон мне представлялся дикий:
Над жертвой Волк, с добычею Сова,
Малиновка, с остервененьем льва
Когтящая червя... Прочь, мрак угрюмый!
Чужие мысли, черт бы их побрал!
Я бы охотно колоколом стал
Миссионерской церкви на Камчатке,
Чтоб эту мерзость подавить в зачатке!
(Перевод автора статьи)


Те же мысли мучили Эмили Бронте: “Жизнь существует на принципе гибели; каждое существо должно быть беспощадным орудием смерти для другого, или оно само перестанет жить…”

Сомнения укрепились в результате научных открытий середины XIX века. Теннисон и его чувствительные современники были потрясены тем, сколько миллионов существ природа безжалостно губит и отбрасывает во имя совершенствования своих видов. Оставалось надеяться, что “все не напрасно”, как писал Теннисон, что “есть цель, неведомая нам”:


О да, когда-нибудь потом
Все зло мирское, кровь и грязь,
Каким-то чудом истребясь,
Мы верим, кончится добром.
(Перевод автора)

Интересно сравнить стихи Тютчева до этого умственного переворота в Европе и после. “Не то, что мните вы, природа: не слепок, не бездушный лик, — пылко писал он в молодости. — В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык…” А в посмертном издании 1886 года 
читаем, что “природа — сфинкс”, которая лишь мучит человека, может быть сама не зная разгадки своих роковых вопросов.

Но вопросы и сомнения со временем постепенно стихли[3], отошли на рассмотрение ученых, а лирика как слилась с природой, так и стала с ней неразлучной. Это ее новое качество особенно заметно в широкой исторической перспективе. Можно образно сказать: в шестнадцатом веке поэт почти не замечал природы, в семнадцатом — стал на нее посматривать, в восемнадцатом — ухаживать, а в девятнадцатом веке он на ней женился.


 

2


В 1798 году Уильям Вордсворт вместе со своим другом Сэмюэлом Кольриджем издал “Лирические баллады” — одну из важнейших книг английского романтизма. Императив “природности”, естественности, ярко проявился в этом сборнике, точнее говоря — в той его части, что написана Вордсвортом. В предисловии ко второму изданию он сформулировал свой идеал поэтического языка, очищенного от обветшалых поэтизмов, близкого к речи простых людей. 

Пушкин был знаком с этой программой, по крайней мере по журнальной полемике. В наброске своей статьи “О поэтическом слоге” (1827 — 1828) он пишет о произведениях Вордсворта и Кольриджа, что они “исполнены глубоких чувств и поэтических мыслей, выраженных языком честного простолюдина”. 

По свидетельству Шевырева, едва выучившись по-английски, Пушкин уже читал в подлиннике Вордсворта. Есть веские основания связать “...Вновь я посетил…” с “Тинтернским аббатством” — одним из самых известных стихотворений Вордсворта, полное название которого звучит так: “Строки, сочиненные в нескольких милях от Тинтернского аббатства, при вторичном посещении берегов реки Уай 13 июля 1798 года”.

Уже в самом названии, в его ключевом слове revisiting — “вновь посещая”-— читается начало пушкинской элегии. Сравним начальные строки Вордсворта и Пушкина:


Пять лет прошло; пять лет, и вместе с ними 
Пять долгих скучных зим! и вновь я слышу
Шум этих струй, бегущих с высей горных,
Журча, в долину мирную. — И вновь
Я вижу эти сумрачные скалы…
(У. Вордсворт, перевод автора)
 
                    …Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор — и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я — но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах…
(А. Пушкин)

Сходство заметное. Только у Вордсворта “Пять лет прошло”, а у Пушкина-— “Уж десять лет ушло”. Но главное — не тематическая перекличка, а родимое пятно интонации. Эти три раза повторяемые Вордсвортом на конце строк (2-й, 4-й и 14-й) “again” — “вновь”: 


                    ...and again I hear
These waters…

                    Once again
Do I behold…

                    Once again I see
These hedge-rows… 


То есть “...и вновь я слышу / Шум этих струй”, “...и вновь / Взираю я…”, “И вновь я вижу / Ряды кустов колючих…”. Именно эта нагнетаемая Вордсвортом интонация и породила, кажется, пушкинское начало “из-за такта”:


                    ...Вновь я посетил
Тот уголок земли…


Отсюда, видимо, шел импульс, а дальше — “заразило по контрасту”. Это был самый плодотворный для Пушкина путь. На противоречии его муза лучше работала, и, сопоставляя “...Вновь я посетил…” с “Тинтернским аббатством”, можно это отчетливо увидеть. Вордсворт в своих стихах занят доказательством глубокого благотворного воздействия, какое природа имеет на душу человека. У Пушкина никакого благоговейного трепета в отношении к ландшафту нет; наоборот, поэт как будто играет сменой регистров в описаниях: то-— “Меж нив златых и пажитей зеленых / Оно, синея, стелется широко”, то-— “скривилась мельница”, “дорога, изрытая дождями”.

Но всего интереснее различие двух концовок. У Вордсворта вся заключительная часть стихотворения обращена к любимой сестре. Он благодарит ее за разделенные радости и невзгоды и просит навек запомнить эти отрадные часы, чтобы, когда одиночество, страх, боль или печаль омрачат ее поздние годы и когда, может быть, сам поэт будет там, где он более не сможет услышать ее голос, она вспомнила, как они стояли на этом берегу, объединенные в молитвенном восторге перед святой Природой.

И здесь мы видим пушкинское отталкивание от Вордсворта, от того, что Китс называл “эгоистически возвышенным” в Вордсворте[4]. Тон явно взят на октаву ниже. Автор “Тинтернского аббатства” обращается к “дорогой, дорогой сестре”, Пушкин — к молодым сосенкам возле дороги, то есть ни к кому — и ко всем. Одиночество его глубже, но не безнадежней. Вордсворт просит сестру вспомнить о нем в горе и утешиться. Пушкин, наоборот, призывает вспомнить о нем в радости и задуматься. 


                    Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.


 

3


Внимательно вчитываясь в пушкинский отзыв о программе Вордсворта, мы замечаем существенную деталь: Пушкин отмечает, что там есть хорошие стихи, написанные “языком честного простолюдина”, а Вордсворт настаивает, что все стихи должны писаться языком простолюдина. Именно этот пункт Кольридж резонно оспаривал в своей “Литературной биографии”, несмотря на все уважение к таланту своего друга и соавтора по “Лирическим балладам”.

Теоретический догматизм Вордсворта опровергается им самим, причем не надо далеко ходить за примерами. Рассмотрим последнее, пятое, стихотворение цикла “Люси”. Эффект этого потрясающего произведения основан на зловещем перевертывании смысла простой фразы. В первом куплете говорится: “Душа моя словно дремала, я ничего не боялся: казалось, что для нее навеки неощутим ход времени, ход земных лет”. 

Вторая строфа рывком возвращает нас из воспоминания в суровую реальность. По сути, Вордсворт использует стандартный мотив древнегреческих легенд: пророчество оракула сбылось, но в каком ужасном смысле! Люси умерла, она больше не может ни видеть, ни слышать, ни двигаться, для нее воистину неощутим ход времени. Она стала частью планеты, огромной косной массы, вращающейся с чудовищной скоростью вокруг своей оси. 


Забывшись, думал я во сне,
Что у бегущих лет
Над той, что всех дороже мне,
Отныне власти нет.

Ей в колыбели гробовой
Вовеки суждено
С горами, морем и травой
Вращаться заодно.

Перевод Маршака имеет важный недостаток: нет того драматического разрыва между строфами, как в оригинале, синтаксически они почти сливаются, особенно мешает слово “отныне” в первой строфе, которое делает вторую строфу одновременно2й с первой. В оригинале перенос из прошедшего времени в будущее резче, бесповоротней:


A slumber did my spirit seal;
I had no mortal fears:
She seemed a thing that could not feel
The touch of earthly years.

No motion has she now, no force,
She neither hears nor sees;
Rolled round in earth’s diurnal course,
With rocks, and stones, and trees.


Самая поразительная фраза здесь earth’s diurnal course — “суточное движение земли”: это, разумеется, никакой не “язык честного простолюдина”, а точный астрономический термин. Живое сердце стало частью небесной механики, и это — хотел того Вордсворт или не хотел — сразу отметает все сентиментальные и метафизические утешения. 


 

4


Предисловие к “Лирическим балладам” пылко и размашисто, кажется, что оно писалось без плана, по одному вдохновению. Конечно, в нем есть противоречия, о которых говорил Кольридж, и преувеличения, и почти неизбежная для такого жанра самореклама, но есть интреснейшие и весьма злободневные места. Вот отрывок из начала:

“Множество неизвестных доселе сил, объединившись, действуют сейчас, стараясь притупить ум человека и, лишив его способности самостоятельного мышления, довести до почти дикарского отупления. Наиболее эффективными из этих сил являются всевозможные государственные события, происходящие ежедневно, и возрастающее сосредоточение людей в городах, где единообразие жизни порождает страсть к сенсациям, которой современная информация ежечасно удовлетворяет. К этим вкусам подлаживаются литература и театр. Бесценные творения писателей прошлого — я чуть было не сказал творения Шекспира и Мильтона — вытесняются романами ужасов <…>. Когда я размышляю об этой недостойной жажде сильных ощущений…”[5] 
И так далее.

Когда я размышляю о том, что эти строки написаны двести лет назад, в 1800 году, меня охватывает какое-то почти суеверное чувство. Неужели ничего не меняется? К чему тогда Вордсворт, Пушкин, Китс, Тютчев и все остальные? 

Возникает впечатление, что поэты — это какие-то палки, вставляемые в колеса того, что именуется прогрессом: ход его на какое-то время задерживается, но потом палочки ломаются, и колымага движется дальше. 


 

5


Особый интерес представляют те места “Предисловия” Вордсворта, где он пытается определить суть поэзии. Ключевое слово, которое тут используется,-— “удовольствие”; думаю, без специального подсчета, что это самое частотное 
понятие в данном тексте. Вот лишь часть примеров. 

“Он [поэт] пишет с определенной целью — доставить удовольствие[6].

“Поэт подчиняется лишь одному требованию, а именно: необходимости доставить непосредственное удовольствие читателю…”

“...Эта необходимость доставлять непосредственное удовольствие не унижает искусства поэта”. 

“Более того, это дань уважения исконной сущности человека, великому первоначалу — удовольствию, благодаря которому он познает, чувствует, живет и движется”.

“Даже наше сочувствие всегда порождено удовольствием: я не хотел бы, чтобы меня неправильно поняли, но всякий раз, когда мы сочувствуем боли, можно обнаружить, что сочувствие наше порождено и проявляет себя в едва заметном соединении с удовольствием”.

“Поэт, побуждаемый <...> чувством удовольствия, которое сопутствует ему во всех его занятиях, вступает в общение с природой…”

“Знание и поэта и ученого основано на удовольствии…”

“Цель поэзии — вызвать возбуждение, сопровождающееся повышенным удовольствием…”

“…Разнообразные причины, обуславливающие удовольствие, которое мы испытываем от размера стихотворения”.

“…При сознательном описании какой-то страсти разум, как правило, тоже испытывает удовольствие”.

“Музыка гармоничного размера, сознание преодоленной трудности и смутное воспоминание об удовольствии, ранее испытанном от подобных произведений <...> незаметно породит сложное чувство наслаждения, совершенно необходимого, чтобы умерить боль, всегда присутствующую в описании сильных страстей”. (Курсив везде мой — Г. К.)

Итак, цель поэзии, по Вордсворту, — удовольствие.

Вспомним, что, по Пушкину, “цель поэзии — поэзия”[7].

Не подумайте, однако, что я собираюсь здесь побивать Вордсворта Пушкиным. По сути, эти определения совсем не противоречат друг другу. В формуле Пушкина, если вдуматься, субъект и предикат по смыслу не тождественны. Слово “поэзия”, по-видимому, употреблено тут в двух разных смыслах: как занятие и как результат. Навряд ли Александр Сергеевич имел в виду, что цель писания стихов есть писание стихов. Скорее он хотел сказать, что цель писания стихов есть получение некоторогопродукта, познаваемого только в ощущении, как вкус или запах, и невыразимого иными словами, кроме самого слова “поэзия”. Этот продукт или это ощущение безусловно приятны, раз одни люди тратят время и усилия, чтобы писать стихи, а другие — время 
и деньги, чтобы их читать, но поскольку они не сводятся к знанию, истине, добродетели или чему-то другому, можно назвать их (по безусловному признаку)удовольствием, хотя бы и особенного рода.

Разумеется, удовольствие Вордсворта — также особого рода, так что никакого явного спора между классиками я здесь не наблюдаю.

Правда, Вордсворт пытается разобраться в механизме поэзии. Он говорит об удовольствии неожиданности, об удовольствии узнавания, о стихийном излиянии сильных чувств, об истине, вливающейся прямо в сердце вместе с чувством, о любви к миру и природе… Порой входит в противоречие сам 
с собой, порой впадает в панегирик: поэт поет “песнь, которую подхватывает все человечество”, он — “оплот человеческой природы, ее защитник и хранитель”. “Поэзия — начало и венец всякого знания”, она “бессмертна, как человеческое сердце”… Многие из афоризмов Вордсворта через двадцать лет повторит романтик следующего поколения Перси Биши Шелли в своей “Защите поэзии”.

Поэтические манифесты могут быть прекрасны, но выводимые из них правила бесполезны на практике, если только не вредны; вредны же они тем, что похожи на картинки модного журнала. Одевшись по такой картинке, самый серый Волк сойдет за Бабушку (по крайней мере, в собственных глазах). 

Может быть, лучше все-таки не определять словами вкус соли? Отделаться шуткой, как Пушкин. Или воскликнуть, как Лермонтов: “Но в храме, средь боя / И где я ни буду, / Услышав, его я / Узнаю повсюду”.


 

6


Сразу вслед за циклом о Люси, написанном в 1799-м во время путешествия по Германии, Вордсворт там же написал балладу “Люси Грей, или Одиночество”, рисующую образ девочки — столь же прелестной, как героиня предыдущего цикла, и описанной почти теми же словами. Там было: “Среди нехоженых дорог, / Где ключ студеный бил, / Ее узнать никто не мог / И мало кто любил. // Фиалка пряталась в лесах…” А здесь:


Никто ей другом быть не мог
Среди глухих болот.
Никто не знал, какой цветок
В лесном краю растет[8].


Поэтическая душа — все-таки потемки. Как угадать, почему вслед за стихотворным рассказом о тихо увядшей девушке-цветке Вордвсворт начал новую балладу о девочке, погибшей в метель, — фактически о той же Люси, лишь убавив ей лет и сделав ее не жертвой, а символом одиночества.

Композиция “Люси Грей” соответствует жанру баллады: для достижения максимального эффекта рассказ монтируется с коротким диалогом.


— Эй, Люси, где-то наша мать,
Не сбилась бы с пути.
Возьми фонарь, ступай встречать,
Стемнеет — посвети.

— Отец, я справлюсь дотемна,
Всего-то два часа.
Еще едва-едва луна
Взошла на небеса.

— Иди, да только не забудь,
Мы к ночи бурю ждем. —
И Люси смело вышла в путь
Со старым фонарем.

Стройна, проворна и легка,
Как козочка в горах,
Она ударом башмака
Взметала снежный прах.

Потом спустился полог тьмы, 
Завыло, замело.
Взбиралась Люси на холмы,
Но не пришла в село.

Наутро отец и мать выходят искать Люси, не вернувшуюся домой, — сперва безрезультатно, но потом они замечают на снегу следы башмаков, следуют за ними через холм, сквозь пролом в ограде, через поле — и оказываются на берегу реки. Следы ведут на мост — и где-то посередине обрываются.


На сваях ледяной нарост,
Вода стремит свой бег.
Следы пересекают мост…
А дальше чистый снег.


После этого следует еще восьмистишие, самое главное. Но я задержусь здесь, чтобы сказать о работе переводчика. “Люси Грей” — одно из тех “простых” стихотворений, которые так легко загубить плохим переводом. Более того, я утверждаю, что и хороший, и даже очень хороший перевод загубили бы это стихотворение, превратили бы его в бессмыслицу. Здесь требовался перевод конгениальный, и только так я могу оценить работу Игн. Ивановского. Нигде ни стыка, ни ухаба. Поток баллады так же прозрачен и чист, как в оригинале. А последние восемь строк (скажу вам кощунственную вещь) по-русски, кажется, звучат даже лучше, чем по-английски:


Но до сих пор передают,
Что Люси Грей жива,
Что и теперь ее приют —
Лесные острова.

Она болотом и леском
Петляет наугад,
Поет печальным голоском
И не глядит назад.


Стихотворение это — не сентиментальное (хотя многие стихи Вордсворта вполне укладываются в рамки сентиментализма XVIII века), не романтическое (хотя автора числят среди родоначальников английского романтизма); оно — символическое. И хотя символизм в Англии начинается с Уильяма Блейка и в его самиздатских “Песнях невинности” (1789) уже есть стихи о потерявшихся детях, но символизм Блейка — явный, с открытыми намерениями. “Заблудившийся мальчик” или “Мальчик найденный” как бы заранее объявляют: мы стихи-эмблемы, стихи-аллегории. В то время как “Люси Грей” ни о чем не объявляет и символизм этих стихов (если я прав, что он там есть) не лезет на глаза, “как сахар прошлогоднего варенья”.

Люси Грей — это сама душа человеческая, вышедшая с фонарем, чтобы помочь другой душе, и заблудившаяся в пути. Она изначально, обреченно одинока; можно лишь издалека заметить ее в рассветных потемках, услышать “печальный голосок”. И зачем ей оглядываться назад, когда перед ней такая далекая и одинокая дорога? Печаль и одиночество, которыми щедро была наделена уже первая Люси, в этой балладе возводится в степень (“a solitary child”); автор убавил лет своей Люси, потому что душа всегда девочка, puella, как сказано в стихах Уоллеса Стивенса.


 

7


В 1835 году, после смерти Саути, Вордсворт был назначен поэтом-лауреатом; свои обязанности он отправлял безукоризненно, то есть никак: за пятнадцать лет не написал ни одного официального стихотворения. В это время его уже почитали как живого классика. Но признание пришло не сразу. Вплоть до 1820 года Вордсворта, по словам современника, “топтали ногами”. Байрон издевался над ним и в “Чайльд-Гарольде”, и в “Дон Жуане”, Китса раздражала его проповедническая поза, Шелли назвал его евнухом Природы[9]. У него было немало поклонников и сторонников, тем не менее книги Вордсворта распродавались вяло; известна пародия Хартли Кольриджа (сына Сэмюэла):


Среди нехоженых дорог
Писатель проживал.
Его понять никто не мог
И мало кто читал…


Надо сказать, что Вордсворт как будто подставлялся под пародии. Взять, к примеру, его длинное стихотворение “Слабоумный мальчик” (“The Idiot Boy”), где слабоумного подростка посылают за подмогой в город на ночь глядя и после этого ищут до утра — но, слава Богу, находят. Мальчик отпустил поводья и, пока его конек щипал траву, мечтал в седле, слушая крики филинов и смотря на луну. Когда его потом спросили, что он видел и слышал ночью, мальчик ответил: “Петухи кричали: ту-ит, ту-гу! И солнышко холодило!” Увы, Байрон не мог пропустить столь явной приманки; свой фрагмент о “простаке Вордсворте” в сатире “Английские барды и шотландские обозреватели” (1809) он заключает без церемоний: мол, каждый, кто прочтет стихи о славном идиоте, неминуемо сделает вывод, что герой рассказа — сам поэт.

Или возьмем другое стихотворение, “Нас — семь”, из “Лирических баллад”. Из семерых братьев и сестер двое умерли, двое уехали в город, двое ушли в плавание, но “простодушная девочка”, которой не дано понять, что такое смерть, упрямо отвечает на вопрос автора: “Нас — семь”. Тот пытается воздействовать на нее арифметикой, задавая задачи вроде того: “Вас было семь, двое уплыли на корабле (или двое умерли), сколько осталось?” — но получает неизменный ответ: “Нас — семь”. Я уверен, что сцена с Браконьером и Бобром в “Охоте на Снарка”, когда они вдвоем пытаются сосчитать, сколько раз прокричал Хворобей, основана именно на этом стихотворении:


“Это — легкий пример, — заявил Браконьер, —
          Принесите перо и чернила;
Я решу вам шутя этот жалкий пример,
          Лишь бы только бумаги хватило”.

Тут Бобер притащил две бутылки чернил,
          Кипу лучшей бумаги в портфеле...
Обитатели гор выползали из нор
          И на них с любопытством смотрели.

Вордсворт был одной из любимых мишеней Кэрролла-пересмешника. Помните песню про “старичка, сидящего на стене”, которую Белый Рыцарь предлагает спеть “в утешение” Алисе? 

“А она длинная?” — подозрительно спрашивает девочка, уставшая от слышанных за день стихов. “Длинная, — отвечает Рыцарь. — Но очень, очень красивая! Когда я ее пою, все рыдают… или…” — “Или что?” — спрашивает Алиса. “Или не рыдают”, — заканчивает Белый Рыцарь.

Так до сих пор происходит с Вордсвортом. Одни рыдают от “Лирических баллад”, другие — нет. Но само мгновенное отождествление Вордсворта с 
Белым Рыцарем, поющим “его песню”, совершается — словно два неукротимых чудачества накладываются друг на друга. 

Песня про старичка на стене, как можно прочесть в любых комментариях к “Алисе”, пародирует стихотворение Вордсворта “Решимость и свобода” (“Resolution and Independence”). Как и “Нас — семь”, оно представляет серию докучных вопросов автора к совершенно незнакомому человеку. В данном случае встречным оказывается ветхий, согнутый пополам старик, собирающий пиявок в лесном болоте.

Диалогу предшествует длинная экспозиция. Автор бродит по лесу, размышляя о горьких судьбах поэтов, которых в конце пути ожидают нищета, болезни, отчаяние и безумие. Тени Чаттертона и Бёрнса проходят перед ним; и когда он говорит со стариком, навязчивые мысли то и дело заглушают речь собеседника. Эту мизансцену блестяще воспроизвел Кэрролл в своей пародии:


Я рассказать тебе бы мог, 
          Как повстречался мне
Какой-то древний старичок,
          Сидящий на стене.
Спросил я: “Старый, старый дед,
          Чем ты живешь? На что?”
Но проскочил его ответ,
          Как пыль сквозь решето.

— Ловлю я бабочек больших
          На берегу реки,
Потом я делаю их них
          Блины и пирожки
И продаю их морякам —
          Три штуки за пятак.
И, в общем, с горем пополам,
          Справляюсь кое-как[10].


В конце концов, автор (не пародии, а спародированного стихотворения) утверждается в мысли, что старик, выбравший сам свою судьбу и ничего не боящийся, послан ему недаром. “Господи! — восклицает он. — Будь мне подмогой и оплотом. Я никогда не забуду этого Ловца Пиявок на пустынном болоте”[11].

Вот я и спрашиваю: почему Вордсворт в качестве примера для поэта выбрал старика с такой странной профессией — ловца пиявок? Не странно ли? Для русского читателя, знакомого только с одним литературным героем этой профессии — продавцом лечебных пиявок Дуремаром, другом Карабаса Барабаса, — странно вдвойне.

Я не верю в случайность поэтического выбора, хотя и не могу четко объяснить его смысл. Я только чувствую, что в основе этой странности — настоящая лирическая смелость. Что же до связи пиявок и поэзии, может быть, суть в том, что поэзия оттягивает дурную кровь человечества и тем его лечит. Дурная кровь — плотское, варварское, дохристианское. Поэзия способна очищать душу от дурных страстей. Добавлять ничего не нужно, ведь Бог все дал человеку в момент творения, надо лишь убавить, отнять лишнее, зараженное змием. Может быть, в этом и разгадка?


 

8


За свою жизнь Вордсворт написал более пятисот сонетов, среди которых много замечательных. Жанр сонета был полузабыт в эпоху Просвещения, и хотя Вордсворт был не первым в своем поколении, кто вспомнил о нем (первым был, кажется, Уильям Боулз), но именно Вордсворту принадлежит заслуга воскрешения сонета в английской поэзии XIX века. В своей лирике он двигался от баллады к сонету; с годами эта форма все больше выходила у него на первый план. Среди сонетов Вордсворта есть политические, пейзажные, “церковные” и прочие; но шедевры в этом трудном жанре зависят не от темы, а от степени воплощения основного принципа сонета: великое в малом.

Этот принцип сонета, как мы видим, хорошо сочетается с ранее определившейся установкой поэта: находить необыкновенное — в обыденном, красоту — “в повседневном лице Природы”. Для мгновения лирического “отрыва” от 
житейской суеты Вордсворт находит сравнение, по своей необычности не уступающее самым удивительным кончетти поэтов-метафизиков: 


Признаться, я не очень-то охоч
До тихих радостей молвы скандальной;
Судить соседей с высоты моральной
Да слухи в ступе без толку толочь —
Про чью-то мать-страдалицу, про дочь-
Строптивицу, — весь этот вздор банальный
Стирается с меня, как в зале бальной
Разметка мелом в праздничную ночь[12].


Сонет Вордсворта оказывается семимильными башмаками, в которых можно совершать огромные шаги во времени и пространстве. Восхищаясь подснежниками, цветущими под бурей, поэт сравнивает их с воинством древних:


Взгляни на доблестных — и удостой
Сравненьем их бессмертные знамена.
Так македонская фаланга в бой
Стеною шла — и так во время оно
Герои, обреченные судьбой,
Под Фивами стояли непреклонно[13].


В другом сонете он вглядывается в сумрак и видит мир глазами своего 
косматого пращура-бритта:


О Сумрак, предвечерья государь!
Халиф на час, ты Тьмы ночной щедрее,
Когда стираешь, над землею рея,
Все преходящее. — О древний царь!
Не так ли за грядой скалистой встарь
Мерцал залив, когда в ложбине хмурой
Косматый бритт, покрытый волчьей шкурой,
Устраивал себе ночлег? Дикарь,
Что мог узреть он в меркнущем просторе
Пред тем, как сном его глаза смежило? —
То, что доныне видим мы вдали:
Подкову темных гор, и это море,
Прибой и звезды — все, что есть и было
От сотворенья неба и земли.


Предвосхищая методы кино, Вордсворт умеет неожиданно изменить оптику и завершить “панораму” — “наездом” и крупным планом:


На мощных крыльях уносясь в зенит,
Пируя на заоблачных вершинах,
Поэзия с высот своих орлиных
Порой на землю взоры устремит —
И, в дол слетев, задумчиво следит,
Как манят пчел цветы на луговинах,
Как птаха прыгает на ножках длинных
И паучок на ниточке скользит.


Мне кажется, что ранний сонет Джона Китса “К Одиночеству”, с точки зрения его монтажа, есть прямая имитация сонета Вордсворта: 

“О одиночество! если мне суждено с тобой жить, то пусть это будет не среди бесформенной кучи мрачных зданий; взберемся с тобой на крутизну — в обсерваторию Природы, откуда долина, ее цветущие склоны, кристальное колыханье ручья — покажутся не больше пяди; позволь мне быть твоим стражем под ее раскидистыми кронами, где прыжок оленя спугивает пчелу с наперстянки…”[14].

Здесь у Китса не Поэзия, а ее подруга Одиночество, не заоблачные вершины, а крутая гора (обсерватория Природы), но сама смена планов — от 
головокружительной высоты до пчел на луговинах, до отдельного цветка или паучка — та же самая.

Это стихотворение Джона Китса, по моему предположению, привлекло внимание Николая Огарева, который в 1856 году написал свое подражание:


О, если бы я мог хотя на миг один
Отстать от мелкого брожения людского,
Я радостно б ушел туда, за даль равнин,
На выси горные, где свежая дуброва

Зеленые листы колышет и шумит,
Между кустов ручей серебряный журчит,
Жужжит пчела, садясь на стебель гибкий,
И луч дневной дрожит сквозь чащи зыбкий…
(Н. Огарев, “Sehnsucht”)


Увлеченный этим широким размахом поэтического маятника: город — выси горные — пчела на качающейся травинке, Огарев и пошел за Китсом, который, в свою очередь, шел за Вордсвортом[15].

В России судьба Вордсворта сложилась не очень удачно. Лорд Байрон оказался ближе русскому сердцу. Даже сентиментальный Жуковский мгновенно зажегся Байроном, а к предложению Пушкина переводить Вордсворта (который, предположительно, должен быть ему “по руке”) остался равнодушен — не разглядел.
На родине поэтическая иерархия обратная: Вордсворта помещают значительно выше Байрона. В чем причина этой незыблемой репутации “поэта Природы” на протяжении вот уже двух веков? Наверное, как раз в том, что Уильям Вордсворт — очень английский поэт. Задумчивый, упрямый, мягкосердечный; его поэтический герб выкрашен в зеленый цвет, напоминающий одновременно об английских пастбищах и о том, что “man is but grass”[16]
Господь, сотворивший и тигра, и овечку, решил сразу после Блейка подарить миру Вордсворта.
 
 
 
1 Перевод Э. Шустера.
2 Дословный перевод. См. “Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства…” (Вордсворт У. Избранная лирика. На английском языке с параллельным русским текстом. М., 2001, стр. 218).
3 В 1930-х годах эти вопросы снова прорезались в трагической поэзии обэриутов (“Страшно жить на этом свете, / В нем отсутствует уют, — / Ветер воет на рассвете, / Волки зайчика грызут” — Н. Олейников), в утопической мечте Заболоцкого перевоспитать “валяющуюся в беспорядке” Природу, “отсечь” от нее зло.
4 “Что касается поэтического характера (я имею в виду тот тип, к которому я принадлежу, если вообще принадлежу к какому-нибудь; он отличается от вордсвортианского, или эгоистически возвышенного; сие есть вещь в себе и стоит особо), это не я сам — в нем нет вообще себя самого — это все и ничего — он приемлет свет и тень — он находит вкус во всем, прекрасном и безобразном, низком и высоком, бедном и богатом, подлом и возвышенном — он так же радуется, создавая Яго, как Имогену” 
(из письма Китса Вудхаузу 27 октября 1818 года).
5 “Литературные манифесты западноевропейских романтиков”. М., 1980, стр. 264. Перевод А. Н. Горбунова (с моей некоторой редактурой. — Г. К.).
6 Приводим номера страниц, с которых списаны цитаты, по изданию, указанному выше, в том порядке, в каком они идут в тексте: 268, 268, 269, 269, 270, 270, 273, 274, 274.
7 Напомним цитату полностью: “Ты спрашиваешь, какая цель у „Цыганов”? вот на! Цель поэзии — поэзия — как говорит Дельвиг (если не украл этого)” (А. С. Пушкин — В. А. Жуковскому, 20-е числа апреля 1825 года).
8 Перевод Игн. Ивановского. См.: Вордсворт У. Избранная лирика, стр. 237.
9 В сатире “Питер Белл Третий” (1819; опубликована в 1839).
10 Перевод О. Седаковой. (Кэрролл Л. Приключения Алисы в стране чудес. 
М., 1978, стр. 205).
11 Дословный перевод двух последних строк стихотворения. 
12 Сонет “Житейские темы” (здесь и далее переводы мои. — Г. К.).
13 Сонет “Глядя на островок цветущих подснежников в бурю”. 
14 “Сонет к Одиночеству”. Приводим дословный перевод.
15 См.: Кружков Г. Первый русский перевод из Дж. Китса. — “Литературная 
учеба”, 1980, № 4, стр. 195 — 198.
16 “Человек — только прах” (дословно: “трава”; англ.).

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация