Из Книги счастья

Кенжеев Бахыт родился в 1950 году. Окончил химфак МГУ. Поэт, прозаик, эссеист. Лауреат новомирской премии “Anthologia” (2005).

Продолжение вольной прозы “Из Книги счастья”, начало см. “Новый мир”, 2007, № 11.

ОБРЕЗАНИЕ ПАСЫНКОВ

 

1. ПЕРЕДЕЛКИНО, КОНЕЦ АВГУСТА 1937 ГОДА

В пруду купаться строго не разрешалось. Впрочем, и не очень хотелось; к вечеру туда, медленно переставляя жилистые ноги, забредали огромные и неряшливые коровы из колхозного стада, возвращавшиеся с пастбища за березовой рощей. Они хлебали нечистую воду, высовывая пупырчатые дурно-розовые языки, пялились непросвещенными зрачками из-под спутанных толстых ресниц, походивших бы на человеческие, если б не мелкие мушки, копошащиеся в коросте по границам век. Помахивали неожиданно гибкими хвостами, отгоняя слепней, но те приземлялись для получения питания ближе к голове, хранительнице неразвитого млекопитающего мозга, куда даже и самый длинномерный хвост никак не достигал.

Тропинка, по которой поступал в воду крупный рогатый скот, давно преобразилась в чавкающее месиво. Оскверненный пруд, однако, оставался живым: по поверхности воды скользили тонконогие водомерки, оставляя за собой недолговечные вмятины, иногда высовывала рот шальная рыба (и тут же, переполошившись от близости губительного надводного пространства, уходила в глубину), а в дальнем углу водоема, на некотором расстоянии от заросшего камышом берега, желтело полдюжины кувшинок. На пруду часто обнаруживаются рыболовы из писательского поселка с бамбуковыми удочками, с помощью которых, удовлетворенно улыбаясь, они извлекают из воды плоских карасей и полупрозрачных уклеек. Рыболовы, расположившись друг от друга на порядочном расстоянии, ревниво косятся на мальчика, который предположительно может распугать рыбу. Добычу, как положено, они насаживают на кукан, то есть подручную веточку, проталкиваемую через жабры и рот пойманного создания, которое почти сразу умирает, выпучив несознательные глаза.

На рыболовах синие или бежевые костюмы из толстого материала с неровной поверхностью, называющегося китайским словом чесуча, иногда — соломенные шляпы со смешными ленточками, концы которых трепещут на ветру. За те полдня, которые они проводят на берегу перед тем, как разойтись по домам (“Ну что, Павел Дормидонтович, пора и за работу?” — “Пора, мой друг Юрий Михайлович, пора!”), на крючок попадается пять-шесть склизких чешуйчатых телец: царский ужин для крупной кошки, ничтожный улов для человеческих нужд.

Луг считался как бы ничейным, во всяком случае, коров на нем не пасли, картофеля и турнепса не выращивали, высокую траву не выкашивали. Мать разъясняла, что земля принадлежит церковникам, то есть относится к загородной резиденции патриарха, располагавшейся за почти крепостной стеной, которая ограждала луг с одной стороны, однако, за почти полным отсутствием монахов, заниматься хозяйством некому.

“Что такое ризиденция патриарха?” — спрашивал мальчик, полагая, что это слово происходит от слова “риза”. “Место жительства важного человека”, — послушно отвечала мать. “А кто такие монахи?” — “Мужчины, которые добровольно живут в тюрьме, носят черное платье, похожее на женское, и молятся Богу”. (Мальчик уже знал, что Бог — это печальное суеверие угнетенного народа.) “Почему монахов почти нет?” — “Осознали свою глупость, устыдились и разъехались вести нормальную человеческую жизнь по колхозам и фабрикам”.

В солнечную погоду за стеной посверкивали граненые медные купола выбеленной церквушки, украшенной где синим, где красным, где зеленым кирпичным узором, а также серела шиферная крыша усадьбы, где, судя по всему, обитал важный человек — патриарх.

“Должно быть, — размышлял мальчик, — он не хотел отпускать своих монахов работать в колхозах и на фабриках, должно быть, пытался уговорить их остаться”. Несчастный, одинокий важный человек! Как грустно ему, вероятно, глядеть с третьего этажа своей ризиденции на неухоженный луг, на растущий с каждым днем поселок! И церквушка, должно быть, пуста, не собирается угнетенный народ молиться печальному суеверию; недаром у дубовых ворот в ризиденцию дежурит неприветливый в белой гимнастерке, с огнестрельным оружием в кобуре, не допускающий праздношатающихся. Впрочем, пять-шесть отсталых представительниц обветшавшего населения часто дожидаются у ворот, сжимая пивные бутылки с затычками из мятой газеты, наполненные водой из недальнего родника. Если важный человек, патриарх, выезжает из ворот на своем лаковом “форде” цвета беззвездной ночи, чтобы отправиться в Москву, то ветхие и отсталые женщины, покрытые морщинами от безысходности дореволюционной жизни, повизгивая, протягивают к автомобилю свои жалкие сосуды, а седобородый важный человек (в расшитых золотой нитью мешкообразных черных одеждах, называемых ризами, а также в цилиндрическом черном колпаке) сквозь открытое окно машины протягивает к ним полную отечную руку, складывает пальцы в щепоть, подносит их ко лбу, к животу, к правому, а затем и левому плечу, скрывается вместе с автомобилем, попрыгивающим на ухабах, в дорожной пыли, а утешенные представительницы покидают место происшествия, утирая необъяснимые слезы пергаментными ладошками.

Странно, удивлялся мальчик. Он в первый же день в поселке пил из этого источника, прильнув губами к вставленной в глинистую землю железной трубе (чуть шире обычной водопроводной): ничего особенного, кроме сохраненного подземного холода, сообщавшего воде необычную свежесть.

Той же свежестью отдавало белье писцов, которое мать полоскала в речке, там, где в нее впадал ручеек, бегущий от родника.

К полудню, когда солнце становилось особенно жарким, некошеная луговая трава начинала исходить различными сельскохозяйственными запахами. За несколько лет заброшенный пятачок земли отвык от человека и скота, развился, воспрял духом, если, конечно, когда-то обладал им. Прежде всего, трава отличалась необыкновенной густотой, скрывая земляной покров почти полностью. Она была разнообразна, как в заповедном уголке Альп на раскрашенной картинке из старого учебника ботаники (прикрытой целомудренным листочком кальки). Так, по окраинам луга розовели заросли высоченного иван-чая (отношения к обычному чаю не имевшего), среди безымянных растений топорщились узкие листочки радостно съедобного щавеля. Зеленая саржа листьев земляники: исполненное надежды волнение, затем — разочарование (вспомнил о календаре!), затем — счастье, потому что после удушливого лета земляника дала второй, пускай и не столь обильный, урожай, и среди зелени неожиданно багровеют мелкие пахучие ягоды в белых крапинках — быть может, четверть стакана со всего луга, если бы хватило терпения их собрать. Питательный корм для животноводства — клевер: значительно уменьшенные меховые казачьи шапки, выкрашенные всеми оттенками сиреневого и прогибающиеся под тяжестью механизированных шмелей. Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, темно-голубые, а в жизни — лиловые, покачивающиеся вниз головой на тонких стебельках. И таинственный львиный зев, цветы которого раскрываются, подобно львиной пасти, когда на их нижнюю часть садится достаточно упитанная пчела.

Когда подступало время обеда, мальчик собирал из луговых цветов небольшой букет и относил его матери, а та, похвалив сына, ставила цветы в темно-зеленую вазу, украшавшую комод в гостиной, либо в пустую двухлитровую банку на тумбочке в своей спальне.

Правда, изъятые с луга цветы быстро переставали пахнуть и увядали уже через неполные сутки.

 

2. КАК ПРИВЕЗЛИ КИНО В СПЕЦФИЛИАЛ ДОМА ТВОРЧЕСТВА

Такая же черная эмка, что приезжала по утрам, только с другим номером, затормозила у калитки, и комендант Дементий Порфирьевич впустил на участок молодого человека в штатском, с объемистым фанерным чемоданом, оклеенным коричневым коленкором. Следовавший за ним шофер, также в гражданском обмундировании, уверенно держал на вытянутых руках цирковую пирамиду из круглых алюминиевых коробок.

Невидимый дятел на одной из сосен, на несколько мгновений замолчав, возобновил свою работу, и тут мальчику удалось его заметить: метрах в двадцати наверху, с красными перышками на крыльях и белым хохолком. Всякому “тук!” соответствовало резкое движение крошечной головки и, должно быть, удовлетворенный взгляд, неразличимый на таком расстоянии.

“Беда червякам, роющим ходы под древесной корой, — подумал мальчик, — им не уберечься от дятла, лесного доктора!”

Молодой человек, насвистывая, доставал из чемодана нелегкий аппарат, пыхтя, ставил его в центр обеденного стола и прилаживал к нему две бобины: одну, пустую, — на нижнюю ось, другую, с туго накрученной пленкой, — на верхнюю. Под мышкой у него оказался также рулон плотного, тщательно выбеленного и проклеенного холста. Молодой человек пошарил взглядом по стенам, на мгновение задержался на поясном портрете фараона со священным свитком в руке, затем ушел дальше, к картине “Утро в сосновом бору”. Ее-то он и снял со стены, бережно поставил в угол, а освободившийся гвоздик использовал для холста, в верхней части снабженного рейкой и веревочкой. В чемодане обнаружился еще ящичек размером с коробку для взрослых ботинок, который молодой человек присоединил особыми шнурами к аппарату и установил на полу, по центру экрана. Мальчик, подобно герою знаменитой повести Юрия Трифонова, написанной многие годы спустя, и не подозревал, что кино — а перед ним, несомненно, красовался пренатуральнейший проектор, разве только поменьше габаритами, чем в кинотеатре, — можно наблюдать не в специальном зале, а дома. Гость поглядел на окна. “Пожалуй, шторы можно и не задергивать, — пробормотал он, — через полтора часа уже совсем стемнеет. Ты во сколько спать ложишься, шкет?” — “Поздно! — вскричал мальчик в страхе, что ему не позволят смотреть. — Иногда и в одиннадцать. У меня же каникулы!”

Лестница скрипела по-разному, когда по ней спускались коротышка Аркадий Львович, длинноногий и тощий Андрей Петрович либо одутловатый, грузный очкарик Рувим Израилевич. Впрочем, Андрей Петрович однажды на глазах у мальчика, словно школьник, преловким образом съехал вниз по лакированным березовым перилам. А Рувим Израилевич, писатель далеко не старый, спускался — и уж тем более поднимался — одышливо, с перерывами едва ли не на каждом шагу: должно быть, его мучили раны, полученные в Гражданскую. Он и спал, впрочем, прескверно, ворочался и стонал, гремел графином с водой и стаканом, загодя поставленными на прикроватную тумбочку. Звуки эти прорывались в открытое окно его спальни, выходившее на флигель, и достигали ушей мальчика, который, по правде говоря, тоже спал неважно, хотя и по другим причинам.

По нынешнему скрипу ступеней он угадал рассудительного Аркадия Львовича. Видимо, тот слышал последние слова мальчика, потому что потрепал его по волосам и, уяснив происходящее, заверил молодого человека в штатском, что “пацан свой, юный пионер, скромный, не проказник” и “беспокоиться не стоит”.

— Пионер пионером, — сказал молодой человек, — а допуск на него оформлен?

— Какой тут может быть допуск! — Поэт Аркадий Львович улыбнулся тонкими губами. — Ребенок! Что он понимает?

— Я все понимаю! — насупился уязвленный мальчик.

— Слышите? — сказал поэт Аркадий Львович. — Ну скажи, пионер, чем мы тут заняты с Андреем Петровичем и Рувимом Израилевичем?

— Вы — славные мужи, неутомимые и бдительные в работе весь день, выполняющие задание свое с силой и ловкостью! — с гордостью забарабанил мальчик. — Изобильное питание перед вами... Фараон — ваш верный поставщик, и припасы, выданные вам, весят более, чем работа ваша в желании его накормить вас! Знает он усилия ваши, рвение и старание. Он наполнил амбары для вас хлебом, мясом, вином, дабы поддержать вас… Приказал он рыбакам — снабжать вас щуками и угрями, другим из садов — доставлять репу и земляные яблоки, охотникам — привозить диких гусей и перепелок, гончарам — изготовить глиняные сосуды, дабы охлаждалась вода для вас в летнюю жару!

— Смотри, запомнил! А на самом деле?

— Вы писцы, — продолжал мальчик, — находящиеся в творческой комнатировке в спецфилиале Дома творчества по поручению Народного комиссариата внутренних дел, чтобы внести посильный вклад в борьбу всего народа с затаившимся, но ныне разоблаченным врагом!

— Только не комнатировка, а командировка. И все-таки не писцы, а писатели, не увлекайся египетской историей. В общем, ничего страшного, товарищ младший лейтенант. Сами видите.

— На вашу ответственность, товарищ писатель, — отвечал киномеханик скучным служебным голосом. — Часа через три подъедет товарищ старший майор, примет соответствующее решение. Впрочем, что я говорю! “Цырк!” пускай смотрит, а там ему уже будет пора и на боковую. Кстати, мое полное звание — младший лейтенант госбезопасности. Прошу не путать.

Заходящее солнце уже как бы покоится на верхушках сосен дальнего бора. Разрозненные перьевые облака, едва заметные днем, на закате рассиялись канареечным и пунцовым. Трудно поверить, что на самом деле крутится не Солнце, а Земля, поворачиваясь к светилу то одним, то другим боком, но это факт, известный уже Копернику, злодейски сожженному белоитальянцами в паровозной топке. Более того, Земля вращается вокруг Солнца по протяженной орбите, при этом поворачиваясь вокруг своей оси. И вся Солнечная система совершает многочисленные иные перемещения и внутри нашей Галактики, и вместе с ней. Следовательно, вдруг сообразил мальчик, никакой неподвижности в мире нет. Даже недвижно сидя на крылечке, пахнущем свежей сосной сквозь слой масляной краски, человек несется одновременно во множестве направлений, летит, поднимается, опускается. Голова не кружится только потому, что мы давно привыкли к этому вечному движению. А толстогрудый И-5, пролетающий из Внукова в Тушино и посверкивающий на закатном солнце праздничным легким металлом сдвоенных крыльев? Как же он?

На этой мысли мальчик утомился и вышел на двор: все равно кино не начнется без Андрея Петровича и Рувима Израилевича и в любом случае уже почти кончится к неурочному приезду товарища старшего майора, невысокого военного человека с двумя ромбиками в красных петлицах серовато-зеленой гимнастерки с отличительным знаком на рукаве¹, в нарядной синей фуражке с красным фетровым околышем, в тугой портупее из толстой кожи, которая, как было известно мальчику, называется яловой. Темно-синие бриджи товарища старшего майора заправлены в сапоги, сияющие, подобно куполам кремлевских соборов². Обычно он прибывал на своем тяжелом “ЗИС-101” с выступами на капоте, похожими на торпеды, рано утром, часам к девяти, и, судя по мешкам под ярко-зелеными глазами, тоже страдал бессонницей.

 

3. ЧТО ПЕРЕПИСЫВАЛ МАЛЬЧИК ИЗ ВЗРОСЛОЙ КНИГИ В ОБЩУЮ ТЕТРАДКУ, ИНОГДА ДОБАВЛЯЯ РАССКАЗЫ ОТ СЕБЯ

За границей очень часто люди “случайно” попадают под поезд, под трамвай, выкидываются из окна, отравляются газом. Погибают люди, которые неудобны для той или другой разведки. Убийства, отравления — это излюбленный метод иностранных разведок, которым в наше время они широко пользуются. Наши хозяйственники увлекались одной иностранной фирмой, которая изготовляла пишущие машины. Эта фирма хотя и находится в Америке, но целиком связана с немецкими разведывательными органами. Если наши хозяйственники консультировались у этой фирмы, то они консультировались у разведчиков гестапо. Поэтому с пишущими машинами у наших хозяйственников получался большой конфуз, и только потому, что они не додумались, что эта фирма немецкая, что это отделение гестапо, а это все объясняет. К этим фирмам нужно относиться с большими предосторожностями.

Или такой пример: группа польских перебежчиков пробирается в Советский Союз в 1924 г. Среди этой группы несколько шпионов с определенными заданиями, в том числе Ходыко. Он очень хитро маскировался, признавал и славил Советский Союз, ругал Польшу и т. д. Затем Ходыко получает директиву от разведки, чтобы связаться с неким Ходыкевичем. Ходыкевич дал ему задание вести разведку в гарнизоне. Ходыко задание выполнил. В 1928 г. Ходыкевич был арестован как шпион и удавлен. Не зная, выдал или не выдал его Ходыкевич, Ходыко прекращает всякую работу и два года абсолютно ничего не делает по разведке. В 1930 г. его вызывают в некое консульство и дают определенное задание — устроиться официантом в каком-нибудь ресторанчике в пригороде Ленинграда. Он добивается этого. В ресторане бывают командиры одной из авиационных частей. Разведка ему дает задание работать и держаться так до начала войны. А во время войны “мы тебе пришлем порошок, и весь командный состав этим порошком отравишь”. В 1936 г. Ходыко был разоблачен НКВД и удавлен.

Однажды одна маленькая девочка увидела в магазине красивую стеклянную куклу. Она привела в магазин своих родителей и попросила купить ей эту куклу. Девочка весь день играла с куклой, а вечером положила ее на стол и легла спать. Утром, когда она проснулась, ей сказали, что умерла ее мать. Девочка долго плакала, а на следующее утро умер ее отец, а еще через день бабушка.

Она осталась одна с маленьким братом. Вечером, когда они ложились спать, девочка испугалась темноты и включила свет во всех комнатах. Маленьким детям было страшно. Они вдруг увидели, что из ящика с игрушками вылезла стеклянная кукла. Ноги ее вытянулись, и она шагнула к детям. Ее большие руки с длинными пальцами доставали до пола. Она подошла к кровати брата и схватила его за шею руками. Из пальцев вылезли иголки, и она вонзила их ему в горло. Испугавшись, девочка выбежала из квартиры и позвонила соседям. Соседи вызвали милицию. Когда приехала милиция, брат был уже мертв, а кукла, маленькая стеклянная игрушка, лежала в ящике.

На следующую ночь милиционеры сами видели, как кукла вставала из ящика и ходила по комнате, но никого не нашла. Тогда они взяли стеклянную куклу, заперли в железный ящик и поехали на завод, где этих кукол делают.

На заводе все было нормально. Никто не знал о таких страшных куклах, но один милиционер вдруг нечаянно наступил на плиту в полу, и пол поехал в сторону, а там, внизу, другой завод; и делают этих кукол старухи из дома престарелых. Тут их всех и директора завода арестовали и увезли в тюрьму.

Чаще всего техника опечаток такова: заменяются одна-две буквы в одном слове или выбрасывается одна буква, и фраза в целом приобретает контрреволюционный смысл. Скажем, вместо слова “вскрыть” набирается “скрыть”; вместо “грозное предупреждение” — “грязное предупреждение”; вместо “брестский мир” — “братский мир” и т. д.

Природа всех этих, с позволения сказать, “опечаток” совершенно ясна и в комментариях не нуждается. Нередко враг широко использует притупление или отсутствие бдительности редакционных работников и руководства типографии в другой области — верстке и клише. Нам известны факты, когда ныне разоблаченные и удавленные диверсанты ловко и тонко врисовывали в обыкновенный снимок портреты врагов народа, которые становятся отчетливо видными, если газету и снимок рассматривать со всех сторон.

В 1922 г. некий Б., проживая в Ленинграде, принял иностранное подданство. После этого он отправил свою семью за границу, а сам остался жить в Ленинграде. Через несколько лет он решил также уехать за границу. Но вместо выдачи визы Б. в консульстве стали его подкупать и разрешили пользоваться продуктами из консульского склада. В знак благодарности Б. настраивал рояли консульства. Впоследствии представитель этого консульства дал Б. несколько заданий по сбору сведений шпионского характера. А когда Б. это выполнил, он предложил ему принять советское гражданство. После принятия Б. советского гражданства он получил задание от консула — проникнуть в качестве настройщика роялей в воинские части и собирать необходимые сведения о вооружениях и личном составе. Как настройщик роялей Б. имел все возможности к тому, чтобы проникнуть на интересующие консула объекты. Поэтому вскоре Б. удалось пристроиться настройщиком роялей на кораблях и в фортах Балтфлота, где он сумел завербовать несколько лиц. Через них и путем личных наблюдений Б., ныне разоблаченный НКВД и удавленный, проводил шпионскую работу в Балтфлоте.

Одна девочка стала убираться в доме. Радио говорит:

— Девочка, девочка, гроб на колесиках ищет твой город.

Девочка не прячется. Радио опять:

— Девочка, девочка, гроб на колесиках ищет твой дом.

Девочка не прячется. Радио:

— Девочка, девочка, гроб на колесиках ищет твою квартиру.

Девочка не прячется. Радио снова:

— Девочка, девочка, гроб на колесиках уже у тебя за спиной.

Девочка не спряталась, и гроб ее прибил, подвесил к потолку и поставил под нее таз, чтобы кровь стекала.

При Осоавиахиме в Ленинграде существует секция кровавого собаководства. Казалось бы, что общего между работой фашистского разведчика и секцией кровавого собаководства Осоавиахима? В этой секции ныне разоблаченная и удавленная С. периодически приобретала породистых собак, сделалась завсегдатаем собачьих выставок, через газеты делала объявления о продаже того или иного чистокровного пса и таким образом приобретала необходимые знакомства. Предпочитая продажу собак военным, продавала себе в убыток. Под видом любви к собакам посещала потом покупателей, справляясь о здоровье собачки. Вот один из методов использования фашистской разведкой для своих целей, казалось бы, самого безобидного занятия.

На одной из текстильных фабрик Москвы работала жена пожарника Третьяковской галереи Б. На эту фабрику приехал работать немецкий инженер-специалист. Инженер, присмотревшись к окружающим, знакомится с женой пожарника Б. и начинает за ней ухаживать. Он делает ей подарки — чулки, пудру и т. д. и оказывает ей очень много внимания. Она его полюбила, он тоже клянется ей в своих чувствах и сообщает, что, ко всему прочему, он разведчик одного иностранного государства. В доказательство любви к нему инженер просит ее выкрасть некоторые документы у мужа-пожарника. А преступный муж-пожарник, грубо нарушая порядок, носит секретные документы домой и не замечает пропажу некоторых из них. Через некоторое время жена знакомит мужа со своим любовником-разведчиком. Разведчик ставит вопрос ребром: “Что нам особо знакомиться, мы давно знакомы, так как через вашу жену я получал кое-какие секретные материалы. Давайте говорить открыто: или будем друзьями и вы мне поможете поджечь Третьяковскую галерею, или вам плохо будет”. Пожарник Б., боясь наказания за свое преступное ротозейство, принимает предложение иностранного агента. Сейчас все трое разоблачены и удавлены.

Одна женщина очень любила тюльпаны. Она их каждый день покупала на базаре. Один раз посылает сына, говорит ему:

— Купи тюльпанов, только черные не покупай.

Сын идет на базар, а там только черные. Купил черных. Приходит домой. Мать говорит:

— Зачем купил?

А он:

— Ну ладно, тоже красивые.

Ночью из черных тюльпанов начали протягиваться какие-то руки, они раз — и задушили мать. На следующий день эти руки тоже начали протягиваться. Отца задушили. А на следующую ночь сын вместо себя куклу положил. Руки начали протягиваться к кукле, куклу задушили. А мальчишка этот метал нож хорошо. Он метнул и одну руку ранил.

На следующий день вызвал милицию. Руки начали протягиваться — милиционер прострелил три пальца. Они пошли на базар, а у того продавца, который эти тюльпаны продавал, на руке трех пальцев нет и рука прострелена.

4. РАЗГОВОР ТРЕХ ПИСЦОВ О ФИЛОСОФИИ, ЖИЗНЕТВОРЧЕСТВЕ И ВОСПИТАНИИ НОВОГО ГОМУНКУЛА

В сыром и темнеющем воздухе у виноградных кустов вдруг промелькнула искра несуществующего зеленоватого оттенка. Должно быть, соседи жгут костер из зеленых веток, подумал мальчик. Он ошибся: чуть выше тут же возникла искра вторая, однако не летящая ввысь, как положено, чтобы умереть в назначенный краткий миг, но как бы обладающая жизнью и свободой. Вначале она парила в воздухе, противодействуя ветру, затем приподнялась, затем погасла, чтобы почти сразу вспыхнуть снова. К ней присоединилась еще одна, вторая, третья, и вскоре ложные искры выстроились в некий хоровод, независимый от ветра и схожий со звездным небом, безучастно горбившимся над вздыхающей от усталости дачей в этот совершенно ясный поздний вечер. Правда, рассеявшиеся перистые облака вполне могли возникнуть снова за счет обильного дыма, клубившегося над домом: суровый Дементий решил затопить печь, а доставленные утром на грузовике осиновые дрова — старые запасы отменных березовых он старался тратить экономно — оказались довольно сырыми. (Образование облаков из дыма мальчик считал научным фактом.)

Раньше он только слышал о светлячках. Представлялось необходимым изловить хотя бы одного, чтобы выяснить секрет загадочного свечения или, по крайней мере, понаблюдать за ним более пристально. Однако за краткое мгновение зеленоватой вспышки как поймать насекомое, так и предвидеть его дальнейшее местонахождение, в общем, находилось за пределами способностей человека. Может быть, дождаться утра? Нет, в светлое время суток таинственный жук, вероятно, никак не отличался от своих несветящихся собратьев (августовских жуков?). К тому же он был мелок и явно обладал повышенной увертливостью по сравнению с легко ловящимся мягкокрылым жуком-пожарником (нежного янтарно-коричневого цвета), не говоря уж о жуках майских, в чем-то подобных карликовым крылатым танкам на крепких мохнатых ногах.

О! Миновавшей весной в арбатскую комнату на третьем этаже, на свет лампы под сиреневым абажуром, залетало немало майских жуков, должно быть, испугавшихся вечернего трамвая, скрежетавшего под окном. И впрямь: набитый человеческими телами трамвай поутру, да и ранним вечером, когда утомленные трудящиеся возвращались в свои жилища, стучал гораздо мягче, чем полупустой, ближе к ночи. Богатый улов помещался в стеклянную банку, неплотно прикрытую куском картона. Карликовые танки принимали свою участь безропотно, хотя в удачный вечер им и приходилось громоздиться друг на друге, толкаясь в стены своей тюрьмы пружинными усиками-антеннами. Взлетать не пытался никто.

К утру они успевали угомониться.

Мальчик подходил к раскрытому окну, извлекал одну из сонных тварей и сажал ее на вытянутую ладонь, подталкивая, чтобы жук пополз по указательному пальцу. “Божья коровка, улети на небо, принеси мне хлеба, черного и белого, только не горелого”. Жук, не обижаясь, что его незаслуженно именуют насекомым другого вида, поднимал прочные, почти металлические надкрылья, посверкивавшие блеском окислившейся латуни, и под ними обнаруживались трепетные, сухие, прозрачные пленочки, превращавшие его тело в природный летательный аппарат. И жужжание улетающего было сладостно для слуха.

А в дачной местности стояла тишина, только лаяли от скуки сторожевые псы в писательском поселке да писцы, дожидаясь товарища старшего майора, неторопливо беседовали за поздним чаепитием. Мальчик пристроился на пятачке у забора, за виноградными лозами, где уже дня три как разместил на траве бесхозную рогожку, отыскавшуюся во флигеле. Сиделось удобно, кое-что даже было видно через окно, а уж слышно — тем более.

— Семболисты, — говорил Андрей Петрович, двигая худыми кистями рук, — выдвигали теорию жизнетворчества. Ну-ну, не смотрите на меня волчьими глазами, товарищи по цеху. Никто — подчеркиваю, никто! — тут не собирается заниматься защитой дикоданса. Но еще Владимир Ильич указывал, что новая, пролетарская культура должна взять все самое отменное от культуры буржуазной.

Ага. Светлячок, исчерпав запас сияния, иногда садился на лист винограда, и тут возникала надежда на его поимку.

— Возьмем наше задание, — продолжал Андрей Петрович, — знак доверия партии. Притворение искусства в жизнь в соответствии с дикодентской филасофией означало грязь и упадок, правда, Рувим Израилевич?

— Должно быть, — пожал плечами вопрошаемый. — Я был молодым и жизнерадостным студентом тогда и только морщился от худосочного петербургского наречия, негодного для разговоров с женщинами и хризантемами.

— Я уже начал работать у отца помощником скорняка. Не знаю насчет грязи, но аромат стоял тот еще без всякого дикоденства, особенно когда выделывали лайку³. Впрочем, я привык быстро.

— У вашего отца были наемные рабочие, Аркадий Львович? Я по-дружески.

— Что вы, Андрей Петрович. Он сам, мать, я, два брата, сестра. Все это, смею вас уверить, рассказано в моем собственноручном жизнеописании, представленном секретариату Союза писателей еще в 1934 году. Напомню также, что наша новая Конституция отменяет дискриминацию по признаку социального происхождения. А откуда у вас такие обширные знания о философии дикоданса? Вы же — я не ошибаюсь — были на момент заката семболизма учеником сапожника? Ванькой, можно сказать, Жуковым?

Неосторожный светлячок действительно спланировал на шершавый виноградный лист прямо перед лицом мальчика, еще не успев толком погаснуть. Одно стремительное движение — и в пальцах обнаружилось что-то мягкое, похожее на крошечную голую гусеницу. Он осторожно поместил ее в припасенную на всякий случай спичечную коробку с портретами героев-папанинцев. Прислонил коробку к уху и вздохнул с облегчением: светлячок, очевидно, не пострадал при поимке, так как подавал признаки жизни в виде слабого шуршания, хотя свечения и не возобновил. Лампочка Ильича — великое изобретение советской мысли, прирученное ленинским гением. Однако для хозяйственных нужд — чтения, мелкой домашней работы — в будущем, возможно, люди станут пользоваться биохимической энергией светлячков, этих поразительных созданий природы. Достаточно разработать научно обоснованный режим питания, а еще — с помощью мичуринской селекции вывести светлячков размером с черепаху, в таком же роговом панцире, и вечером вешать их на гвоздик, а на ночь, когда освещение не нужно, помещать в специальный садок для отдыха и приема пищи.

— Не я один был учеником сапожника, уважаемый Аркадий Львович. Но скажу больше: родительница моя, возросшая служанкой в семье одного из старших чиновников, играла с детьми его и училась вместе с ними. Она владела хеттским и ассирийским языками, умела писать, читать и исполнять мелодичные песни на лютне, сжимая плектор из хряща крокодила своими божественными длинными пальцами. И даже на систре с головой рогатой богини Хатхор научилась играть она, хотя низкое происхождение и означало, что за одно прикосновение к священному инструменту ее могли бросить в темницу. Сердце ее, однако, неустанно рвалось обратно к народу. И когда она повстречалась с юным луноликим мятежником из земли Уц, готовым отдать всю кровь за народное дело, Любовь Орлова мгновенно проснулась в ее душе. Мать бежала из дома чиновника, и сладостно провели они первую ночь с молодым мужем, зачав сына, в чем помог им великий бог Мин. Но на следующий день стражники заключили отца в узилище за хулу на фараона, а затем обратили в рабство. Бедствовала мать моя и в четырнадцать лет забрала меня из училища и определила в ремесленное обучение изготовителю сандалий и ременных бичей.

— А какой матерьял для сапог лучше, Андрей Петрович, — чепрак, шора? Может быть, юфть? Я тоже по-дружески.

— Типун вам на язык, уважаемый Рувим Израилевич, хоть вы и бывший кавалерист. Чепрак годится только для подошвы, шора — на худой конец, для ранта. Юфть, которую все чаще называют хромом, — наилучший материал для голенища. А в нынешние времена — кирза, разумеется. Наш, российский материал, изобретения Михаила Львовича Поморцева. Пропускает воздух, чтобы легко дышала нога бойца, задерживает влагу. Запасы кирзы не зависят от капризов косного крестьянства, под любым предлогом норовящего использовать шкуры крупного рогатого скота для личных нужд. Прекрасная вещь.

 

5. Чаепитие людей во флигеле

Во флигеле тоже пьют чай с вареньем, хотя и без пирожных, но тут уже не надо подсматривать в раскрытое окно и корчиться на промокшей рогожке. В серединке просторной кухни осанисто высится квадратный дубовый стол, накрытый не непрактичной скатертью, а почти новой клеенкой в синих васильках. Сиденья увесистых стульев обиты глянцевой, чуть потрескавшейся кожей, держащейся на звездчатых гвоздиках с латунными шляпками.

— Так все имущество и оставили, товарищ комендант? — спрашивает киномеханик.

— В городской квартире особого имущества и не было, почти все казенное. Личное барахло свезли на склад для дальнейшей реализации, вещдоки приобщили к делу: книги, записи, незарегистрированный парабеллум. Что касается дачи, то Б. любил настаивать, что он литератор, и дачу себе отгрохал не в Горках, как положено по рангу, а в поселке Союза. Товарищ народный комиссар предложил создать тут особый филиал Дома творчества: на время, а может быть, и навсегда. Руководство одобрило. Дом поставлен на широкую ногу, зачем же вывозить народное добро, а потом заменять другой обстановкой? Чистить, разумеется, пришлось многое. Забор, конечно, сменили. Впрочем, в последние годы ему уже никакой дачи в Горках не полагалось, — добавляет Дементий, подумав.

— Посмотрел я на ваши сады-огороды. Неужели эта кабинетная гнида сама ухаживала за таким сложным хозяйством?

— Говорят, развлекался и этим: фотографии с лопатой и граблями имеются. Серьезную работу выполнял, конечно, нанятый садовник — поляк, такой же шпион, однако сведущий в своем ремесле. Весь комплект садового инвентаря сохранился, кое-какой урожай как раз поспевает. Виноград заметили?

Мария, робко улыбаясь, наливает чай из красавца самовара, сияющего медными боками, по тонким сосудам в не ржавеющих никогда подстаканниках. Очевидно, ей приятно отдыхать после утомительного дня в обществе двух командиров, да и те время от времени любуются молодой сотрудницей в нехитром, но тщательно выглаженном сарафане (синее, красное, белое). Самовар не простой, а электрический, изготовленный мастерами по особому заказу бывшего хозяина. Он кипятит быстро и без дыма, только включать его следует не больше, чем на десять минут, чтобы не перегорели пробки и не пришлось, как вчера, ставить жучка. Дементий Порфирьевич долго и обидно хохотал, даже по коленям себя хлопал от восторга, когда мальчик спросил, какое отношение имеют насекомые к электричеству (светлячков он тогда еще не видел), но впоследствии сжалился: не только объяснил, как действует предохранитель, но и допустил шкета постоять у распределительного щита, когда возился над фарфоровыми пробками.

— Позавчера я собрала остатки малины с одичавшего куста, растущего в дальнем углу участка, — говорит мать, — товарищи писцы с удовольствием покушали ее на десерт, и мальчишке тоже досталось.

— А благоуханное варенье? Оттуда же?

— Нет, товарищ младший лейтенант госбезопасности, на варенье бы не хватило. К тому же оно клубничное, вы заметили? Это из старых запасов, хранившихся на даче.

— А вообще со снабжением у вас как, товарищ комендант, позвольте осведомиться?

— Для товарищей писцов на все время пребывания в Доме творчества особым распоряжением предусмотрен кремлевский паек высшей категории.

— Ого! — восхищается киномеханик. — А обслуживающий персонал и дирекция?

— Вы про нас с очаровательной Машей? Хватает, не жалуемся. О высшей категории речи не идет, конечно, но кое-что доставляют. К тому же у творческих работников не самый зверский аппетит. Многое остается нетронутым.

— Вы заметили птицу на участке, Сергей Маркович?

— Упитанный, превосходный гусь.

— Третий день упрашиваю наших гостей — не зарезать ли. Глядишь, привезут второго — что прикажете с ними делать? Птицеферму открывать?

Гуси — уменьшившиеся со временем потомки травоядных нелетающих диплодоков, также обладателей длинной шеи и маленькой, почти безмозглой головы. Правда, благодаря естественному отбору нынешние диплодоки не только обросли водонепроницаемыми перьями и обзавелись примитивными крыльями, но и поумнели по сравнению с предками. Едва осознав опасность, пусть даже исходящую от детеныша человека, они убегают стремительнее эфиопского гепарда, а если застать гуся врасплох, он с удручающим шипением щиплется, оставляя на тянущейся к нему руке лилово-черный синяк размером с серебряный полтинник.

— А холодильник?

Деревянный шкаф с четырьмя дверцами, обитыми изнутри тусклым металлом, занимает добрую четверть кухни. В верхнее отделение Дементий каждое утро помещает извлеченный из подпола брусок мутного льда с прилипшими опилками; тая, он превращается в воду, собирающуюся в нижней части холодильника в эмалированном лотке. А в трех остальных отделениях царит мартовская прохлада, не дающая портиться ни семге, ни зловонному сыру рокфор, ни сарделькам, ни кускам сырого мяса, обернутым в пергаментную бумагу.

— Забит под завязку. — Мать огорченно взмахивает рукой. — Одного тощего барашка третий день доесть не могут. Завтра приготовлю суп-харчо. Большая часть мяса уже срезана на шашлык, но на костях осталось достаточное количество.

— Откуда тебе известен рецепт супа-харчо, Мария?

— Во флигеле осталась книга о вкусной и здоровой пище, с предисловием народного комиссара Микояна. И еще одну поваренную книгу, про кавказскую кухню, доставили в самый первый день. Ты что, забыл, товарищ комендант?

— Наши писцы хорошо понимают, чьи они гости, — отмечает Дементий, и мужественное лицо его твердеет. — Выпьем, возлюбленные мои товарищи, за его бесценное здоровье. Хвала тебе, великий, родивший богов, создавший один себя самого, сотворивший Обе Земли, создавший себя силой плоти своей!

Киномеханик встает вслед за Дементием и разливает из графина багровую огненную воду, настоянную на клюкве, по трем маленьким стаканчикам, так называемым стопкам.

— Создал он тело свое сам: нет отца, зачавшего образ его, нет матери, родившей его, нет места, из которого он вышел на подвиги. Лежала земля во мраке, но грянул свет после того, как он возник!

Мать Мария, не отказываясь, также подносит свой стаканчик к губам, покрытым нежно-алой помадой.

— Озарил ты родину лучами своими, когда лик твой засиял, — подхватывает она, и глаза ее, кажется, сами начинают светиться. — Прозрели люди, когда сверкнуло правое око твое впервые, левое же око твое навеки прогнало тьму ночную!

Встает и мальчик, подняв свой стакан с недопитым чаем, чтобы чокнуться со взрослыми.

Упомянутый барашек тоже изначально являлся живым, со свалявшейся грязно-бурой шерстью и недоуменными стрекозьими глазами. Дементий сильно сердился на сержанта, под расписку доставившего очередной паек, возглашая, что спецфилиал Дома творчества — не хладобойня, сам же он — комендант, а не мясник. Обошлось: Мария с сыном, развязав барашку худые ноги с неизношенными раздвоенными копытцами, отвели его на небольшой пристанционный рынок, где обнаружился торговец коровьим мясом — с лопатообразной спутанной бородой, в серой рубахе, подпоясанной изношенным кожаным ремнем, в перепачканном белом переднике. За работу (быстро и бесшумно осуществленную в глухом сарайчике на краю рынка) он попросил только голову и шкуру животного. Возвращались молча; из холщового мешка, оказавшегося довольно тяжелым, сочились, падая на дорогу, капли крови, привлекавшие многочисленных бронзово-зеленых мух; кроме того, за путниками увязалось три, может быть, даже четыре бродячих пса, продолжительно и тревожно лаявших впоследствии у запертой калитки.

 

6. Дневниковые и иные записи жильцов Дома творчества

Что записывает Андрей Петрович в черновой блокнот. Видно, что трудолюбивая Мария от души радуется неожиданному почетному поручению, тем более что оно предоставило ей бесплатную возможность вывезти за город любознательного, но тщедушного и малокровного сына, которому не досталось путевки в пионерский лагерь. Маша едина во многих лицах: она в одиночку выполняет нелегкие обязанности повара, уборщицы, посудомойки, официантки, кастелянши, прачки. Они, разумеется, облегчаются тем, что нам, советским писцам, никогда не придет в голову по-барски вести себя с обслуживающим персоналом; мы с хлопотуньей Машей и исполнительным Дементием — равноправные члены одной бригады, выполняющей ответственнейшее задание партии. Не все у старательной Маши получается одинаково удачно; в котлеты, на мой взгляд, она кладет слишком много хлеба, пренебрегает чесноком, столь богатым витаминами, а в компот, напротив, добавляет слишком мало сахара, да и яйца всмятку, несмотря на мои многочисленные указания, у нее всякий раз перевариваются, иной раз и трескаясь. А ведь этого легко избежать; достаточно класть яйца не в кипяток, а в холодную воду, с чайной ложкой уксуса на литр, и внимательно следить за продолжительностью варки, не отвлекаясь на капризы ребенка, явно мешающего отправлению служебных обязанностей. Но стоит ли жаловаться, стоит ли наносить ущерб собственной душе, усомнившись в совершенстве благосклонности царской? В целом бытовая сторона нашей творческой командировки организована на непревзойденном уровне, а увлекательной работы такой огромный объем, что отсутствия прогулок не замечаешь, порою даже радуешься ему — т. к. тем самым избавляешься от незапланированных встреч с коллегами, бог весть каким путем — и уж точно не за счет таланта! — добившимися выделения дачных участков, от их вечных дрязг, интриг, от горечи, которую испытываешь, когда видишь, что многие так называемые советские писатели в глубине души еще не выбрались из мелкобуржуазного болота и порою бесстыдно обнажают свое классово чуждое нутро, с самодовольным придыханием произнося слова вроде “изразцы” или “дранка”. В царской обители прекрасно жить… ее зернохранилища наполнены пшеницей и полбой, поднимаются они до небес... гранаты и яблоки, оливки, фиги из фруктовых садов, сладкое вино из Кенкем, превосходный мед, жирные карпы из царских прудов... Калорийное и разнообразное питание, алкогольные напитки в умеренных количествах, чудесная для позднего лета погода (за всю последнюю неделю — ни одного дождя!), почетный труд на благо Родины — чего еще остается желать!

Что записывает Рувим Израилевич в черновой блокнот. Да, мы существуем по законам военного времени, продиктованным необходимостью коллективного выживания. Чистоплюи из таких же, как я, бывших попутчиков с придыханием нашептывают на своих четырехметровых кухнях в Нащокинском переулке (на скорую руку сварганенные стены, жульническая побелка в один слой, зловещий лифт, просыпающийся в три часа ночи): на Гражданской якобы лично расследовал, выносил известно какие приговоры, выводил в расход. Я не стыдился бы: революции не делают в лайковых перчатках. Вероятно, даже гордился бы. Но убивать я так и не научился. Лишний раз сообщу для потомков: да, я служил старшим писарем в Чрезвычайной комиссии. Да, я видел, как убивают выстрелом в лицо живое существо, которое любило класть в чай варенье из райских яблочек серебряной ложкой и, покашливая от смущения, просило свою женщину надеть для любви кружевные трусики. Этих женщин убивали тоже. Так творилась история. Священное для меня, писца, слово. Но обладает ли история смыслом без воодушевленных и красноречивых свидетелей? Без летописцев? Сегодняшняя история есть смертный бой угнетенных с угнетателями. Нравится нам это или нет, но она по-прежнему стучит по российским проселкам буденновскими копытами, сминая недовольных и случайных. Изгнать его, убить, уничтожить имя его, истребить друзей его, изгладить память о нем и близких его, ибо он возмутитель города и мятежник; соблазн и смуту сеет он среди юных.

В “Pernaud” еще с войны отсутствует полынь, только солдатский спирт из перегнивших отжимок винограда да детские капли от василеостровской ангины, которые несла мне, печалясь, по длинному пещерному коридору сутулая и бездетная тетка Рахиль. Мне уже никогда не попробовать настоящего абсента. Предает даже писчая бумага. Je voudrais crever maintenant, juste crever. Ne me jugez pas⁴. Источник воды для истомленного жаждой, молоко для голодного грудного младенца — вот что такое тщетно призываемая смерть для того, к кому она медлит прийти. И некуда укрыться от писателей, чекистов и рыбоводов, которые расхаживают на петушиных голенях, облаченных в палаческие юфтевые сапожки, за стенками аквариума. Мы еще будем жирными, розовыми, самодовольными стариками, сказал я тогда Эдику. Мы вернемся в Одессу и будем коротать время на лавочках у своих дворов, и при воспоминаниях о былых любовных подвигах будет сочиться сладкая слюна из беззубых наших ртов. Еще не ведая, что через два часа умрет от удушья, он рачительно сыпал желто-коричневый порошок из сушеных дафний своим меченосцам и скаляриям, и те корыстно открывали не ведающие воздуха рты — также беззубые, но от рождения.

Что записывает Аркадий Львович в черновой блокнот. Есть доля правды в рассуждениях А. П. Был грех, когда-то я называл его полуграмотным оппортунистом, прокравшимся в Союз писателей в неразберихе после ликвидации РАПП из своекорыстных соображений. Признаю свою неправоту перед высшим судьей — самим собою. Готов признать ее и в иных компетентных инстанциях. Начинаю понимать: если бы наша организация состояла только из идеологически щуплых творцов, озабоченных вопросами гармонии между формой и содержанием, ее следовало бы немедля разогнать. Нам необходимы крепкие, простые, быть может — угрюмые, неладно скроенные, но крепко сшитые люди, лучше нас понимающие надлежащее направление (вектор) общественного движения. Возьмем лично меня. Сколько сил я истратил на создание ударного стиха! Казалось бы, почивай на лаврах, открыватель новой страницы в поэзии росской! Не собираюсь умалять своих достижений; сам Тынянов признавал их несомненным шагом вперед в развитии русской литературы, и Эйхенбаум не возражал ему. Однако люди вроде А. П., с их скромным, если вообще существующим литературным даром, являются неотъемлемейшим элементом сегодняшнего литературного процесса, поскольку, в отличие от “небожителей”, чем и сам грешу, разумеется, они способны верно — нюхом? осязанием? — ощущать истинное содержание небывалой беспрецедентной сегодняшней жизни и указывать на него нам — не директивами, на которые есть ЦК и аппарат <нрзб.> фараона, да пребудет он весел, здоров и счастлив, да рассеются врази его и укрепится десница его, ласкающая верных и поражающая непокорных! — но личным примером. И вот мне, гордецу, урок: именно А. П., человек незамысловатый, однако корневой, веселый упрямец, сумел увидеть в нашем задании подлинно исторические перспективы. Дух захватывает: какой Пушкин, какой Гёте могли мечтать о столь неразрывном слиянии жизни и искусства? Бывало, восторженные дамочки в мадаполамовых блузках увлажняли батистовые платочки лицемерными слезами, огорчаясь выдуманным “страданиям” старого дурака, раздавшего имущество корыстным дочерям и поплатившегося за это собственной головой. Срубили, понимаешь ли, вишневый сад! Такие, как А. П., призваны давать толчок размышлениям и творчеству людей истинно думающих. И я считаю: настает новая эпоха не только в политике и в экономике, философии и юриспруденции. Достоевский считал произведения литературы росой, которая должна благотворно лечь на души молодого поколения. В нашем случае это, возможно, кровавая роса. Но разве кровь бешеных собак — это кровь? И мы, инженеры человеческих душ, должны с честью принять этот вызов.

Что записывает Дементий Порфирьевич в журнал дежурств. 8.30. Принят по описи доставленный паек (см. прилагаемую расписку). Приняты по описи доставленные документы, включая один (1) спецпакет с пометкой “О. Э. М.”. 10.10. Писцы завершили завтрак (см. меню, представленное сержантом Свиридовой) и разошлись по рабочим местам. 14.30. Обед писцов совместно с комендантом СФ ДТ (см. меню, представленное сержантом Свиридовой). Разговоры на бытовые темы. Также краткое обсуждение доставленных утром материалов в спецпакете; общая реакция по существу: неодобрительная. Зафиксированы жалобы на недостаток времени; по словам всех трех писцов, главное задание отнимает у них слишком много сил, чтобы выполнять побочные поручения. 15.50. Доставка канцтоваров и алкогольных напитков (см. прилагаемую расписку), в том числе одной (1) бутылки напитка “Pernaud” по особому заказу тов. Бруни. 17.10. Член Союза советских писателей Б. Л. Пастернак пытался проникнуть в СФ ДТ под предлогом необходимости встречи с тов. Бруни. В допуске в режимное учреждение отказано. Выслушав должную отповедь, Б. Л. Пастернак удаляется, горбясь и взмахивая длинными, как у павиана, руками. 18.00. Прибытие киномеханического отряда (один чел.), разворачивание приспособлений для показа кинематографических фильмов. 18.30. Ужин писцов (см. меню, представленное сержантом Свиридовой) под слуховым контролем коменданта СФ ДТ. За чаепитием затронута тема о социальном происхождении членов писательской бригады. Ответы соответствуют анкетным данным. Разговоры на бытовые темы. Отмечено волнение писцов в связи с объявленным неурочным посещением товарища старшего майора и демонстрацией секретного фильма. Отмечена радость двух писцов в связи с предстоящим индивидуально-развлекательным сеансом патриотического высокохудожественного фильма “Цырк!” и подавленная реакция тов. Бруни. 19.45. Сеанс патриотического высокохудожественного фильма “Цырк!”. Тов. Бруни, являющийся одним из соавторов сценария данного фильма, ушел с середины просмотра. Довожу до сведения, что в титрах фильма оказались вредительски невырезанными кадры с упоминанием ныне разоблаченного и удавленного шпиона Швеции, “оператора” В. Нильсена. 21.25. При осмотре тумбочки тов. Бруни, вышедшего на двор для курения папирос “Метро”, обнаружена опустошенная бутылка напитка “Pernaud”. 22.05. Прибытие товарища старшего майора. 22.25. Показ документального спецфильма и его обсуждение.

 

7. Отрывок из сочинения мальчика “Как я провел лето”.

Конец лета запомнился мне особенно. Мы с мамой провели его на даче со знаменитыми писателями. Случалось много разнообразного и интересного. Особенно мне запомнился просмотр высокохудожественной патриотической кинокамедии “Цырк!”, где заглавные роли исполняют знаменитая актерка Любовь Орлова и знаменитый полярный летчик-орденосец Иван Мартынов. Советская Любовь Орлова играет американскую акробатку, у которой имеется небольшой дошкольник черного цвета, так называемый негритенок, его играет Джеймс Паттерсон⁵. И беспощадный хозяин-фашист с гитлеровскими усами. Сначала фашист лицемерно и корыстно якобы спасает американскую акробатку от внесудебной расправы, потом порабощает ее в рабство и увозит на гастроли в СССР. Там Любовь Орлова стремится из пушки на искусственную луну и исполняет в цырке развлекательные танцы и песни, обнажая жемчужными зубами и принося фашисту непомерные заработки в валюте. Фашист, однако, бьет Любовь Орлову последним и решительным боем, и она рыдает безнадежными слезами из своих живописных глаз, а знаменитый полярный орденосец Иван Мартынов, наоборот, преподносит ей букет русских цветов. С этого начинается любовь между Любовью Орловой и полярным орлом Иваном Мартыновым. Вернее, с когда они вместе поют пронзительный народный лирический марш на слова Исаака Дунаевского “Много в ней лесов, полей и рек”, аккомпанируя себе на рояле с видом на древний исторический Кремль и Красную площадь, сердце нашей великой страны, над которой, по верному выражению композитора Дунаевского-Кумача, “весенний ветер веет” и “бережем, как ласковую мать”⁶. Лица влюбленных отражаются в черной лакированной крышке рояля в перевернутом вниз головой изображении, и это заставляет нас не забывать, что фильм представляет собой кинокамедию.

Американский матерый фашист требует с советского цырка чудовищные суммы денег за выступления Любви Орловой, хотя сам только злобно расхаживает, невежливо не снимая в помещении своей неприглядной головной шляпы-“котелка”, и лишь иногда объявляет зрителям ее (Любви Орловой) примечательный и небезопасный полет из пушки на искусственную луну под куполом у цырка. Поэтому добрый и смешной хозяйственник, директор цырка, принимает историческое решение утереть фашисту его валютный нос, то есть разработать с помощью Ивана Мартынова такой же занимательный и вредный для здоровья полет, однако не на луну, а еще дальше, в стратосферу. У директора цырка располагается недостаточно бдительная дочь Рая, которая, поддавшись на посулы, является в ресторан для приема пищи с притворяющимся любезным, и выдает ему военную тайну о готовящемся номере с пушкой. Коварный заставляет доверчивую Раю под гипнозом сожрать высококалорийный двухкилограммовый торт. Девушка тут же толстеет и становится не способной исполнять “Полет в стратосферу”(!!!). Таким образом фильм дает зрителю возможность, привлекая юмор и сатиру, ознакомиться с преподлейшими методами иностранных разведок, аналогично художественной повести полковника Гайдара “Судьба Барабанщика”.

Знаменитый дрейфующий полярник Мартынов испытывает ужаснейший конфликт общественного и личного, втюрившись в заезжую Любовь Орлову, и ненароком даже тормозит внедрение нового номера, чтобы предотвратить ее возвращение в Америку с усатым вислоухим диверсантом. И все же торжественный момент настает! Мускулистый и мужественный Мартынов, надев буденновский шлем для охранения черепной коробки, улетает из ракеты в стратосферу, но падает на опилки цыркового манежа, т. к. его циолковская ракета заранее подпилена фашистским шпионом. Чавкая от животного наслаждения, шпион укусывает и сладострастно прожевывает свою буржуазную табачную “сигару”, предвкушая продление выгодного контракта на дальнейшую эксплуатацию Любви Орловой. Замечая же, как волнуется и тоскует Любовь Орлова, находясь рядом с несчастливо упавшим на опилки цыркового манежа Петровичем (как она, плохо владея Языком Пушкина, именует прославленного полярного орденосца Мартынова), внезапно передумывает наоборот, и, наоборот, грозится раскрыть советскому цырку головокружительный секрет своей практической рабыни (наличие чернокожего негритенка). Она смотрит на него с ужасом, ненавистью и презрением. И тут производится неожиданное! Отвратительный диверсант падает на свои лощеные немецкие колени в штучных брюках перед привлекательной блондинкой, уверяя ее в своей “любви орловой” и уговаривая уехать из Страны Советов! Она, будучи от природы не самой умственно отсталой акробаткой, отказывается, и тогда диверсант начинает швырять в нее различными предметами верхней одежды (женскими платьями), выкрикивая угрозы человеконенавистнического содержания, а в комнату одиноко, как деревенская гармонь, вступает плачущий дошкольный негритенок. Которому Любовь Орлова в дальнейшем мелодично напевает ласковую колыбельную песню с американским акцентом.

В фильме “Цырк!” разворачивается и освещается преизрядное количество других забавных, поучительных, а иногда грустных вопросов жизни и Любви Орловой. Например, фашистский диверсант перехватывает любовную записку акробатки полярному орденосцу и передает ее конструктору Скамейкину как якобы ему и адресованную. В результате тот приобретает несколько ударов по щекам от своей невесты Раечки, законной дочери директора цырка, и ненароком обнаруживается заключенным в железной клетке с дрессированными львами. Таким образом, создатели патриотического высокохудожественного фильма “Цырк!” наставляют молодое поколение хранить сугубую верность своему честному слову, чтобы не красоваться перед всем честным народом на четвереньках, бросаясь сосновыми опилками и базарными гладиолусами в пасть нубийским львам, чтобы не оказаться бесславно поглощенным этими хищными чуковскими животными за нарушение честного пионерского слова.

Запомнились мне также наши советские римские гладиаторы в белых трусах, которые не умерщвляют друг друга в цырке на потеху буржуазным рабовладельцам, а, напротив, становятся в живописную спортивную пирамиду на плечах друг у друга и гарцуют на ней на радость мирному советскому человеку.

Не стану в дальнейшем перекладывать увлекательного содержания патриотического высокохудожественного фильма “Цырк!”. Отмечу только два заключительных эписодия. Во-первых, наш советский полет в стратосферу выглядит намного роскошнее, чем их жалкий американский полет из бакелитовой пушки на картонную луну. В плане количества танцующих девушек в белых трусах, распутывающих умопомрачительно гигантские порошутные стропы, а также выполняющих изящные развлекательные пляски, подкидывая стройные советские ноги, на вертящейся круглой подставке. Во-вторых, чернокожий негритенок наслаждается всеобщей и ярко выраженной любовью всех кинозрителей цырка на разных языках, что неопровержимо свидетельствует о нашем интернационолизме, а за бесславно уходящим в ночь немецко-американским усатиком, значительно переглянувшись, следуют два советских милицанера в белых гимнастерках, и предстоящая судьба его достаточно ясна, что более чем справедливо.

Заключительные же завершающие кадры высокохудожественного патриотического фильма “Цырк!”, описывающие демонстрацию на Красной площади, где всего круглей земля и во всю невесомую силу звучит патриотический марш “Наши нивы взглядом не обшаришь”, слишком рододендроны, чтобы их осмелился пересказывать рядовой советский школьник. Они — достояние всего человечества в целом.

 

8. Что показывали после кинофильма “Цырк!”

— Чаю, друзья мои писатели, ароматного крепкого чаю в тонкой фарфоровой чашке! И рюмку доброй русской водки. Или даже две! Иногда я чувствую себя ассенизатором, по-нашему — золотарем. Особенно в связи с нынешним делом. Совершенно не вижу семьи, прихожу с работы под утро, подремлешь часа два-три от силы — и в кабинет или к вам, дорогие мои писатели! Маша! Ма-а-ша! Приведи нашу чудную Машу, старший лейтенант. Самовар сюда, и немедленно! Я бы, кстати, и перекусил перед сеансом. Смотрю, у вас тут культурная жизнь? Кинофильм “Цырк!”? Я и сам его недавно смотрел. Повторюсь, друзья писатели, чувствуешь себя, словно весь день купаешься в нечистотах. Хочется чистого, свежего воздуха, славной советской комедии, доброй патриотической песни. Помните, как эта американская акробатка марширует по Красной площади? Все поняла! Все! Ладно, понимаю, что и ваш нынешний труд в чем-то сродни моему. Не буду больше жаловаться, слово чекиста!

Лестница скрипит тяжело и тревожно: это спускается Рувим Израилевич. Одышка мучает его больше обычного, ноги нетверды. Не дойдя до нижней ступеньки, он вдруг шатается и всем весом пожилого оплывшего тела грохается попой на лестницу, тупо уставившись на товарища старшего майора сквозь кривые стекла очков, чудом оставшихся на его шишковатом утином носу.

— Рувим Израилевич! Дорогой вы мой человечек! Только что расхваливал фильм, к созданию которого вы, так сказать, непосредственно причастны! То-то ли еще будет, когда на весь мир прогремит ваш коллективный сценарий!

Мать аккуратно ставит на середину стола кипящий самовар.

— Как по-вашему, богато жил этот подонок на свои шпионские гонорары? — Товарищ старший майор обводит сухощавой рукой уютную гостиную, последовательно тыкая указательным пальцем в горку с посудой, книжные шкафы, обитые кожей стулья и, наконец, сам самовар и чашки с сияющими золотыми ободками, нарисованными купидонами и полуобнаженными буржуазными дамочками.

Мальчик иногда помогает матери мыть посуду и знает, что на донышке у чашек и аналогичных блюдечек написано синими, чуть расплывчатыми иностранными буквами: “Fine Bone China. Stoke-on-Trent, England”.

— Довольно зажиточно, — осторожно говорит Аркадий Львович.

— Ха! Молодчина, бывший конструктивист! Чувствуется любовь к слову. Именно довольно зажиточно, хотя и пошикарней, чем полагалось бы главному редактору “Известий”. Эх, простодушные инженеры человеческих туш, не были вы на квартире его покровителя, прокравшегося на должность наркома. Не читали вы протокол изъятия имущества. Это роман! Песня! И уж не знаю, что там было — тысячи марок и фунтов от иностранных разведок или заурядное циничное воровство из казны органов госбезопасности, но дух захватывает! Вот ты, Андрей Петрович, знаменитый, преуспевающий драматург. Советская власть тебя любит и достойно оплачивает твой труд. Ну, дачи у тебя нет, не заслужил еще, квартирка скромная, хотя и отдельная, но ведь какое-то добро ты нажил? Ты же человек семейный, не холостяк, спускающий заработанное на кокоток? Дай еще водки, Маша. Или лучше коньяку, не скупитесь, писатели, мы вас обеспечиваем лучше самих себя, ха-ха.

— Есть грех, — кивает Андрей Петрович, удивленный необычной развязности товарища старшего майора, и бережно наливает ему половину стакана коричневой жидкости из длинногорлой светлой бутылки, а затем подталкивает к гостю тарелочку с нарезанными ломтиками лимона — удивительного суптропического фрукта, который сам по себе кисл и невкусен, но сообщает обыкновенному чаю замечательный аромат.

— Раньше лимоны закупались на валюту за границей, а теперь выращиваются в советской Абхазии и Таджикистане, — подает голос мальчик.

— О! Все знает новое поколение. Молодец. Чаю хочешь? Маша, налей своему не по летам развитому сыночку, пирожное выдай. Не мешает он вам, товарищи писатели?

— Что вы, товарищ старший майор! — улыбается Аркадий Львович. — Сообразительный, милый, скромный пионер, интересующийся естествознанием и историей Древнего мира. С ним даже веселее работать!

— Отлично. — Товарищ старший майор одним глотком осушает коричневую жидкость, заедает ее двумя ломтиками лимона и вытирает узкие губы тыльной стороной ладони. — Так вот, сколько у тебя костюмов, дражайший мой драматург и киносценарист? Не стесняйся, признавайся честно перед товарищами по классовой борьбе.

— Вообще-то два, — почему-то бледнеет Андрей Петрович, — один двубортный, синего габардина, другой однобортный, коричневого шевиота… и еще один летний, кремовый, молескиновый⁷. Все сшито в ателье Союза писателей, материал получен в распределителе Союза… у меня сохранились все квитанции, если надо, товарищ старший майор. Я же член всевозможных комиссий, туда без костюма никак, а к тому же…

— Двадцать два! — взрывается хохотом товарищ старший майор. — Двадцать два заграничных костюма хранил у себя этот диверсант! Двадцать одно пальто! Гимнастерок коверкотовых из заграничного материала — тридцать две! Кальсон егерских — двадцать шесть! Девятнадцать револьверов, девять фотоаппаратов, пять золотых часов, резиновый искусственный половой член, прости, Маша! Сто шестьдесят пять курительных трубок, большая часть из которых полнографическая! Одиннадцать полнографических фильмов! Враги народа в Советской России еще недавно жировали вольготнее нэпманов. И еще, полагаю, драгоценностей на миллион-другой закопал в вишневом саду у какой-нибудь любительницы, до сих пор не разоблаченной.

— Так почему бы этого не использовать в нашей работе, товарищ старший майор? Почему вы нам, так сказать, раньше не сообщали?

— Мудила ты рапповская, а не выдающийся драматург. Ты для кого сочиняешь свой исторический концерт для клистира с оркестром? Для бухгалтеров? Для стоматологов, которые приходят в эстрадный театр пощекотать свои мелкобуржуазные нервишки? Тебя за что Родина тут потчует по кремлевскому пайку высшей категории? Ладно, ладно, шутки в сторону. Не надо мешать политику и уголовщину, Андрей Петрович. За воровство Генриха Григорьевича мог бы спокойно удавить обыкновенный районный суд. Воспитательно-политический эффект стоит куда больше двадцати двух костюмов. Тем более что это не мое решение.

— Виноват, товарищ старший майор, недодумал. Недооценил.

Аркадий Львович и Рувим Израилевич согласно кивают, а мать ставит на стол перед товарищем старшим майором горячую немецкую сардельку с кислой капустой, производство которых начато на мясокомбинатах страны по инициативе народного комиссара пищевой промышленности. Это чрезвычайно вкусные сардельки, думает мальчик, и при укалывании вилкой из них брызжет ароматный сок, чуть пахнущий черным перцем и чесноком. Собственно, их можно есть даже сырыми. Бывают еще сосиски, они тоньше и длиннее и, в общем, представляют собой также прекрасную, но несколько менее сытную еду. Что до кислой капусты, то сама по себе она является довольно бессмысленным и низкокалорийным продуктом питания. В нее следует добавлять постное масло, пахнущее семечками, а можно и подвергнуть термической обработке, подавая затем вместе с горячей картошкой. Дома капуста и картошка бывают каждый день, а сардельки и сосиски — редко, но в спецфилиал Дома творчества их доставляют почти ежедневно.

— Ступай, малец, тебе спать пора, — приказывает товарищ старший майор.

Когда мать с комендантом Дементием, по обыкновению, садятся вечерять на кухне флигеля, мальчик выскальзывает через заднюю дверь, чтобы неслышно, подобно индейскому воину, пристроиться на привычную рогожку. В силу теплой погоды окна в гостиную открыты, а экран, повешенный на стену киномехаником, виден безупречно. “Хотя бы несколько минут, — размышляет мальчик. — Все-таки интересно, что собираются смотреть взрослые”.

 

9. Что смотрели взрослые

Ликующий либо праздно болтающий с противоположной стороны Арбата (скажем, выходящий из театра Вахтангова) вполне мог бы увидеть внутренность их комнаты на третьем этаже, над козырьком магазина “Обувь”: очень высокий дубовый буфет, оставшийся от старорежимных хозяев (с вырезанными гроздьями винограда, яблоками и грушами), никелированные шары на спинке материнской кровати (одного недоставало уже пару месяцев — укатился и спрятался, свинченный для подтверждения магнитных свойств); тисненые обои с розами и крупным жасмином, когда-то поблескивавшие бумажным атласом на всей своей площади, а ныне — только в укромных местах, у самого плинтуса, куда не достигал солнечный свет; прикнопленную к стене репродукцию картины Васнецова “Три богатыря”, которая тоже начала выгорать и, пожалуй, нуждалась в замене; абажур над столом — не оранжевый, как у всех, а нежно-сиреневый, с длинными кистями, купленный всего года два назад на Смоленском рынке; лепной гипсовый орнамент на недостижимом потолке, покрытый серой оренбургской пылью; верх изразцовой печи, не достигавшей до потолка сантиметров пятнадцати, — в этот совершенный тайник мальчик иногда закидывал комья манной каши, самого отвратительного блюда в мире, а затем тщательно облизывал перемазанную в белой гадости ладошку. Картина, открытая постороннему с улицы; но еще в самом начале лета мать принесла с работы листок бумаги с сердитым названием “ордер”, который вскоре обернулся длинным полотном желтовато-белого тюля с вытканными снежинками.

Потребовались недолгие переговоры с соседкой Евгенией Самойловной (мать краснела и повторяла слово “отблагодарим”), чтобы полотно превратилось в две строгие полосы, обметанные по краям. Поначалу мальчик не понимал их предназначения: дело в том, что обычные занавески из простынного полотна уже наличествовали в их доме, хотя и задергивались только вечером. Тюль оказался волшебным материалом, потому что, почти не задерживая дневного света, обеспечивал полную непроницаемость для нежелательных внешних взглядов. Более того, даже богатый улов майских жуков объяснялся тем, что они, двигаясь на свет абажура, застревали мохнатыми лапами в белом прозрачном материале.

Тюля на окне гостиной спецфилиала Дома творчества не имелось за отсутствием возможных внешних наблюдателей (участок огромен и лесист, забор — высок), однако на ночь мать затягивала окно марлей — от комаров и мотыльков. Вот почему мальчик на своей рогожке не слишком боялся разоблачения: он-то, как Машенька за спиной медведя, видел всех, а его не замечал никто.

— Если взять убежденного белогвардейца, — уже без улыбки объяснял товарищ старший майор, — то он после ареста более открыто рассказывает о своих контрреволюционных делах, как и где занимался вредительством и так далее. А троцкисты и правые — это падаль. Все они начинают твердить, что не виноваты. Они в свое время не один, а по пять-шесть раз каялись, признавали свои ошибки, обещали исправиться. И все-таки, когда троцкист пойман за руку, когда против него собраны изобличающие материалы, он все еще лжет, пытается продолжать маскироваться. Ваша работа, товарищи писцы, близка к завершению. Основные контуры обвинения уже выяснились, осталась, в сущности, стилистика, согласование подробностей, так сказать — раскадровка. И тем не менее случаются неприятные сюрпризы. Сейчас сами увидите. Петр Андреевич, заводи машину!

Свет в гостиной погас, застрекотал киноаппарат. Спина киномеханика загораживала лишь сравнительно небольшую часть экрана. Мальчик задрожал от предвкушения большой взрослой тайны.

Фильм, однако, оказался коротким и скучным, а изображение — не слишком четким. На экране появился старый, лет сорока пяти, неприятный усатый субъект с залысинами, одетый в белую рубашку (не слишком чистую и не слишком глаженную) и совсем помятый темный пиджак. Субъект носил также аккуратную и недлинную козлиную бородку, но не владел искусством бритья: на его левой щеке чернел основательный порез. Штанов видно не было, так как субъект сидел за письменным столом, под портретом вождя; иная мебель в комнате отсутствовала. Он непрестанно моргал, а также потирал пальцами дряблые веки, видимо, расстроенный тем, что разглядывает с киноэкрана собственную гостиную, куда явились без приглашения незнакомые люди. Впрочем, гладкий оловянный подстаканник с незамысловатой полукруглой ручкой тускнел и перед ним. Ни клыков, ни рогов, ни иных особых примет у неприятного субъекта не оказалось. “Понятно, — подумал мальчик, — иначе как бы он сумел столько лет маскироваться”. Субъект отхлебнул дымящегося чаю и начал говорить, обращаясь к кому-то невидимому:

“Сейчас разворачивается последний свиток моей судьбы и, возможно, моей земной жизни. Я, как видишь, дрожу от волнения и едва владею собой. Хочу проститься с тобой заранее, пока открыты еще глаза мои и не помутился разум.

Ничего не намерен у тебя просить, ни о чем не хочу умолять. От своих показаний я на суде не откажусь. Но я не могу уйти из жизни, не сказав тебе этих последних слов.

Стоя на краю пропасти, из которой нет возврата, даю тебе предсмертное честное слово, что я не виновен в тех преступлениях, которые подтвердил на следствии. Мне не было никакого выхода, кроме как подтверждать обвинения и показания других и развивать их: либо иначе выходило бы, что я не раскаиваюсь”.

— Ага! — закричал товарищ старший майор. — Еще коньяку! Останови на минутку. Видите, товарищи, до каких глубин падения человек докатиться способен. То есть он пытается сообщить — сами знаете кому, — что все его так называемые признания — ложь с самого начала. Вам известна чудная русская поговорка? Единожды солгавши — кто тебе поверит? Включай.

“Размышляя над происходящим, я соорудил примерно такую гипотезу. Есть большая и смелая идея генеральной уборки. Во-первых, в связи с предвоенным временем, во-вторых, в связи с переходом к народовластию. Эта уборка захватывает не только виновных, но и подозрительных, а также отдаленно подозрительных. Без меня здесь не могли обойтись. Ради бога, не пойми так, что я здесь скрыто упрекаю. Я понимаю, что большие планы и большие интересы перекрывают все, и было бы мелочным ставить вопрос о своей собственной личности наряду с всемирными, лежащими прежде всего на твоих плечах.

Но тут-то у меня и главная мука, и главное страшное противоречие.

Будь я уверен, что ты так и думаешь, у меня на душе было бы куда спокойнее. Ну что же! Нужно так нужно. Но поверь, у меня сердце обливается горячей струею крови, когда я подумаю, что ты можешь верить в мои преступления и в глубине души сам думаешь, что я действительно виновен во всех ужасах.

Мне ничего уже не нужно, да ты и сам знаешь, что я скорее ухудшаю свое положение этими словами. Но не могу, не могу просто молчать, не сказав тебе последнего „прости”. Вот поэтому я и не злоблюсь ни на кого, начиная с руководства и кончая следователями, и у тебя прошу прощенья, хотя я уже наказан так, что все померкло и темнота пала на глаза мои.

Господи, если бы существовало такое орудие, чтобы ты видел всю мою расклеванную и истерзанную душу! Если б ты знал, как я к тебе привязан! Но отсутствует ангел, который отвел бы меч Авраамов, и роковые судьбы осуществятся!”

Неприятный субъект опять замер на экране, и морщины на его лбу застыли в одутловатую сетку.

— Жертвой себя выставляет, — пояснил старший майор. — Дьявольская уловка, чтобы с большей убедительностью валяться в ногах у пролетарского суда и лично у сами знаете кого.

Застрекотал аппарат, козлобородый снова заговорил:

“Позволь, наконец, перейти к последним моим просьбам.

Прежде всего, мне легче тысячу раз умереть, чем пережить предстоящий открытый суд: я просто не знаю, как я совладаю сам с собой”.

— Угрожает! — заметил товарищ старший майор. — Грозит сорвать всю вашу напряженную и ответственную службу, товарищи писцы!

“Я бы, позабыв стыд и гордость, на коленях умолял бы дать мне возможность умереть до суда, хотя я знаю, как ты сурово смотришь на такие вопросы.

Если же меня ждет смертный приговор, то я заранее тебя прошу, заклинаю прямо всем, что тебе дорого, заменить палаческую удавку тем, что я сам выпью в узилище яд. Ведь это ничему не помешает, да никто этого и знать не будет. Но дайте мне провести последние мгновения так, как я хочу. Сжальтесь! Ты, зная меня хорошо, поймешь. Я иногда смотрю ясными глазами в лицо смерти, точно так же, как — знаю хорошо — что способен на храбрые поступки. А иногда тот же я бываю так смятен, что ничего во мне не остается. Так если мне суждена смерть, прошу о чаше с цикутой. Молю об этом...”

Неприятный субъект притворно всхлипнул.

“Прошу дать проститься с женой и сыном. Жена — молодая, переживет, да и мне хочется сказать ей последние слова. Я просил бы дать мне с ней свидание до суда. Доводы мои таковы: если мои домашние увидят, в чем я сознался, они могут покончить с собой от неожиданности. Я должен их подготовить к этому”.

— Можешь не останавливать, Петр Андреевич, хотя дальше следует уже абсолютный и бесстыдный троцкистский бред.

“Поступай по истине, и долог будет твой век на земле. Утешь плачущего, не притесняй вдовы, не лишай сына наследия отца его, не причиняй ущерба сановнику. Остерегайся карать неповинного. Не убивай — бесполезно это тебе. Наказывай битьем и заточением, и порядок воцарится в стране; казни только мятежника, чьи замыслы обнаружены, ибо ведом богу злоумышляющий, и покарает его бог кровью его. Не карай человека, если ведом тебе добрый нрав его, если он сотоварищ твой, обучавшийся вместе с тобою арифметике и письму.

Если мне будет сохранена, паче чаяния, жизнь, то я бы просил выслать меня в Америку. Я провел бы кампанию по процессам, вел бы смертельную борьбу против Троцкого; можно послать со мной грамотного стражника и, в качестве добавочной меры, на полгода задержать здесь жену, пока я на деле не докажу, как я бью морду Троцкому.

Но если у тебя есть хоть капля сомнения, то вышли меня хоть на 25 лет на Колыму, в лагерь: я бы поставил там школу для писцов, филармонию, театр оперы и балета, литературную студию, сеть красных чумов для эскимосов. Словом, повел бы культурную работу, поселившись там до конца дней своих с семьей.

Вот, кажется, все мои последние просьбы.

Ты потерял во мне одного из способнейших и преданнейших своих генералов. Но я готовлюсь душевно к уходу от земной юдоли, и нет во мне по отношению ко всем вам, и к твоим отрядам, и ко всему делу — ничего, кроме великой, безграничной любви. Моя совесть чиста перед тобой. Прошу у тебя последнего прощенья. Мысленно поэтому тебя обнимаю. Прощай навеки и не поминай лихом своего несчастного”.

Старший майор странно зафыркал — то ли от смеха, то ли от негодования.

— Ну что, товарищи писцы, как отреагировал на этот опус его адресат? Как вы думаете?

— Полагаю, что выражу общее мнение, — Андрей Петрович переглянулся с торжественным Аркадием Львовичем и удрученным Рувимом Израилевичем, — если скажу, что не нам, ничтожным писцам, проникать в замыслы фараона. Он приказывает нам через своих верных слуг, и мы повинуемся, не задавая вопросов, не испытывая сомнений в его мудрости.

— Разрешите обратиться, товарищ старший майор?

— Разрешаю.

— Если ни в чем не виноват, то почему же просит прощения? А если виноват, зачем лишний раз врет и снова путается в показаниях?

— Молодчина, лейтенант госбезопасности. Но мы с вами обсуждать этого не будем, товарищи. Я хотел всего лишь продемонстрировать, с каким коварным и неподатливым материалом приходится иметь дело. Мы, разумеется, справимся, однако потребуется пара дней. На это время вы свободны от основных обязанностей. Займетесь побочным поручением. В связи с этим еще один коротенький фильм. Вперед!

На экране появился другой персонаж, совсем древний старик, лысый, лопоухий и беззубый, с противным бабьим голосом. Но мальчику стало скучно, да и комары заели — ведь он выполнял секретную миссию и не мог обнаружить себя ударом по кусачему насекомому. Он зевнул, поднялся с рогожки и бесшумно ускользнул в чулан, к своему топчану, застеленному батистовым бельем. Мать с Дементием громко смеялись на кухне и не заметили возвращения мальчика. Перед сном он, не веря самому себе, вдруг тихо заплакал от малодушной и недостойной настоящего пионера жалости к матерому шпиону и убийце, которого, кажется, действительно собирались удавить.

 

10. Политические разъяснения Андрея Петровича, вышедшего на участок с Аркадием Львовичем передохнуть и разговорившегося с мальчиком

— Взять такой сюжет: девятиглавый дракон держит в страхе уездный городок, то есть районный центр. Каждую неделю съедает по обывателю, в случае неповиновения сжигает своим огненным дыханием один из домов вместе с палисадничками и жильцами. Жители безропотны; самые корыстные и бессовестные даже пошли на службу к дракону, который заставляет остальных платить им деньги, отдавать продукты питания, осуществлять индивидуальный пошив одежды. В один прекрасный день в городке, наконец, вспыхивает всеобщее восстание под руководством трех богатырей. Илья Муромец отсекает дракону две головы из девяти и прогоняет его далеко-далеко. Как теперь поступить с пособниками дракона? Ведь их немало. Даже школьный учитель твердил детям, что власть дракона вечна и неизменна. Городской поп учил, что дракону надо покоряться, чтобы получить вознаграждение в загробной жизни. Жирные жандармы за одно слово протеста избивали недовольных и кидали их в тюрьмы, а то и в зубы к дракону, мудрость и всесилие которого воспевались раскормленными поэтами. Местные богачи, получившие свое имущество благодаря девятиглавой твари, собирали с горожан дань, малую часть отдавали своему хозяину, а львиную долю присваивали. Пировали, творили произвол, выделывали детскую кожу на полицейские барабаны. Волей восставшего народа это паразитическое охвостье в одночасье лишилось и имущества, и власти, и доходов. Кое-кто в страхе бежал из городка вслед за недобитым хозяином, но большинство осталось. Начали они войну с восставшим народом, надеясь на возвращение сказочной рептилии, однако потерпели поражение. Уцелевшие драконовские слуги стали жить в новом, справедливом обществе. Им пришлось притаиться, притвориться сторонниками народа. Могли они с этим смириться, как ты думаешь?

— Вряд ли, дядя Андрей! — воодушевился мальчик.

— Именно. И вот в освобожденном городке начинаются загадочные происшествия. То рухнет мост через реку, то скот в окрестных деревнях погибает от сибирской язвы, то третий год неурожай. Сапожник заказывает себе товар для работы, а он оказывается гнилым. Мать семейства обнаруживает толченое стекло в сливочном масле, купленном в государственном магазине. Разражается эпидемия чумы, которой не случалось с незапамятных времен, причем никто из бывших не заболевает. Как тебе это нравится?

— Совсем не нравится, — сказал мальчик, радуясь собственной проницательности.

— Народ начинает роптать, вздыхать по прежним порядкам. А несчастья продолжаются. Случайно ли? Разъяренные сторонники дракона притаились, но не смирились. И так велика их ненависть к победителям, настолько неодолимо желание вернуться к старым временам, когда они катались как сыр в масле, что они, опьяненные своей подлостью, начинают действовать уже почти неприкрыто. Ветеринар добавляет гвозди в сено армейским лошадям. Поп в своих проповедях призывает не покоряться новой власти, угрожая загробными муками. Так называемые поэты, готовя почву для контрреволюции, сочиняют подлые песенки про беззаботную жизнь в драконовские времена и похабные пасквили на народных вождей. Старорежимный доктор заражает Добрыню Никитича туберкулезом, а потом залечивает до смерти. Бывший учитель составляет клеветнические “труды” по истории городка, принижая роль богатырей и восхваляя драконовских пособников. Невысланные кулаки выращивают вредительский лен, ткань из которого расползается после первой стирки. Не мылится мыло, засоряются примусы, невозможно разыскать в магазинах детскую обувь. И приходится народу от такого бесстыдства восстать еще раз, пойти войной на драконовских последышей, многие из которых сумели примазаться к освободительному движению, войти в доверие к богатырям, даже к самому Илье Муромцу. Но суть-то их осталась прежней! Дракон из-за рубежа снабжает их деньгами, посулами, оружием и ядами. Они всего лишь ждут своего часа! Врагом может оказаться любой, даже не из бывших. Ты живешь с ним рядом, а он на самом деле — бандит, убийца, отравитель.

— Дракон — это проклятый царизм?

— Не совсем, пионер. Скорее капитализм, власть помещиков и буржуев. Вот и судят прихлебателей этой власти прилюдно, чтобы показать народу, что мы не дремлем, что кара неизбежна. Вот и наказывают их по всей строгости революционных законов. Бывший хозяин нашей дачи притворялся большевиком, теоретиком, интеллигентом. А на самом деле убивал, пускай и не всегда своими собственными руками, разрабатывал заговоры, руководил разветвленной армией предателей. Останься он на свободе — и рано или поздно причинил бы вред фараону, от судьбы и здравия которого, да продлятся его безмятежные дни, зависит все будущее благополучие пацанов вроде тебя. Победи такие, как он, — и всех верных слуг фараона, стоящих на страже народного счастья, безжалостно истребят, а сирот отправят в работные дома и на кулацкие мельницы.

— Вам надо писать детские рассказы, Андрей Петрович, — сказал Аркадий Львович. — Просто, убедительно, увлекательно. Видели, как мальчишка слушал? Я бы, правда, вместо работных домов сослался на что-нибудь более близкое к нашей реальности — Диккенсом попахивает. Ну и еще — поэты до революции не так уж часто занимались воспеванием старого режима. И маленький стилистический комментарий: у вас они катаются как сыр в масле, а чуть выше в масло добавляют толченое стекло. Одного упоминания масла вполне достаточно.

— Спасибо за похвалу, но я прирожденный драматург, — заулыбался Андрей Петрович. — Мне по душе творчество на более усложненном уровне, с привлечением сцены, декораций, актеров, а в нехитрой детской притче — тем более импровизированной — пришлось, конечно, многое упростить, ну и стиль, конечно… Ведь ребенку не объяснишь, что дикодентство, мандельштамовщина, какие-нибудь обериуты — это, по сути дела, то же самое воспевание капиталистически-помещичьих порядков, только более изощренное.

— Советский конструктивизм с самого основания заявил о себе как о течении, неуклонно поддерживающем линию партии на развитие литературы социалистического реализма, — отчеканил Аркадий Львович, — а также на индустриализацию всей страны.

— Что вы оправдываетесь, коллега? К вам у нас претензий нет.

Данного выступления мальчик не понял, тем более что его занимал совсем иной вопрос.

— Скажите, дядя Андрей, а вот этого, бывшего хозяина дачи, повесят?

— Откуда же мне знать, пионер! Может, повесят, а может, и расстреляют. А глядишь, приговорят к тюремному заключению. Я же не армвоенюрист Ульрих. Закончится следствие, выяснятся масштабы его преступлений, степень раскаяния, искренность на процессе, готовность помочь органам в разоблачении приспешников. В любом уголовном деле могут обнаружиться смягчающие обстоятельства, которые учитываются в духе пролетарского гуманизма. Но не наше с тобой это дело, молодой человек.

— А у него была семья, дядя Андрей?

— Насколько знаю, имелась — сын твоих лет, молодая жена.

— Их тоже удавят с учетом смягчающих обстоятельств в духе пролетарского гуманизма?

— Типун тебе на язык! Разумеется нет! А с другой стороны, представь себе такую ситуацию: к вашему соседу по квартире ходят неизвестные, ведут антисоветские разговоры. Некоторые люди, погрязшие с головой в обывательщине, не хотят “донести” на соседа. Вот с такими ложными понятиями о “доносе” нам еще не удалось покончить. Умолчать об опасности, грозящей государству, — значит стать изменником родины, предателем, помощником шпиона, диверсанта, вредителя. А ты спрашиваешь о его супруге, несомненной свидетельнице подрывной деятельности мужа. От малодушия ли она помалкивала, по иной ли, более основательной причине — это опять же должен установить пролетарский суд. Что до сынка нашего бывшего хозяина… ну где он может, с позволения сказать, обретаться? У бабушки? У двоюродной тетки? В детприемнике? — Андрей Петрович пожал костистыми плечами. — Как известно, у нас сын за отца не отвечает. У него остались все шансы — и немалые! — вырасти полноценным советским человеком. Трагедия, кто спорит, можно даже выразиться, козлиная песнь. Но кто же в ней виноват, кроме самого этого лисосвинского двурушника?

Андрей Петрович кидает на мальчика прощальный взгляд, берет под руку поэта-конструктивиста и удаляется с ним в сосновый бор, примыкающий к усадьбе.

— Ночью прошел легкий дождь, — говорит он, — в лесу могли подрасти маслята, а то, глядишь, и белые. Я даже перочинный нож с собой захватил на всякий случай.

 

11. Что переписывал мальчик из взрослой книги в общую тетрадку, иногда добавляя рассказы от себя

В 1924 г. некто Р. выразил желание уехать за границу. В консульстве ему сказали, что на родину уехать — дело хорошее. Но если он патриот своей родины, то чем он сможет это доказать на деле? Р. дает согласие выполнить задание. Тогда ему сказали: “Вы должны поступить кассиром на Ярославский вокзал, выведать и получить необходимые нам сведения о состоянии дороги”. Он дал немало сведений о железной дороге. Но за границу его не пустили, а предложили поступить на ружейный завод. Р. сообщал иностранной разведке сведения о производимой там продукции и другие. Но и после этого его за границу не пустили. В консульстве его уверяли, что он оказался очень хорошим агентом, что у них более подходящего человека нет, поэтому придется остаться на заводе и ждать особых распоряжений. Р. выработал план взрыва котельной, передал сведения о производимой продукции, о личном составе работников, занятых выполнением оборонных заказов. На суде он трусливо промолчал о том, что создал диверсионную группу из множества предателей Родины на этом заводе. Это мы выяснили сейчас, когда с ним уже нельзя разговаривать. А все ружья, выпущенные заводом, когда Р. занимался вредительством, пришлось отправить в переплавку, потому что у них оказались кривые стволы, а приклады сразу превращались в светящиеся гнилушки.

Мать с отцом уехали и говорят дочери с сыном:

— Ждите нас и ночуйте дома.

Они ночуют, вдруг в час ночи по комнате свет такой желтоватый. Они испугались. Смотрят, а на дереве эстонский маскхалат висит, белый с желтыми пятнышками. На следующую ночь — то же самое. Мальчишка от страха умер.

Девчонка утром пошла в милицию. Ей там сказали, что приедут через два дня, а сами в этот же день приехали. Она ночью лежит, боится, а маскхалат за окошком светится.

Милиционеры залезли на дерево, а там мать с отцом сидели, нарочно маскхалат вывешивали по заданию фашистской разведки.

Шпионы, диверсанты, враги нашей страны нередко скрываются под самыми лояльными деловыми вывесками. Например, иностранная концессия, которая производила зубную пасту “Хлородонт”. Директор этой концессии, иностранный подданный, немец, учреждая концессию по изготовлению пасты, долго и тщательно искал коммерческого директора для ленинградской конторы, пока не нашел подходящего человека в лице бывшего белогвардейца X. Концессионер устраивал приемы, на которые приглашал X. с его родственниками, всячески их обласкивал, снабжал деньгами. Одного покупал за деньги, другого ловил на сокрытии социального прошлого, третьего — на уголовном деле. И в результате через известный срок этот концессионер насадил на ряде наших предприятий резидентуру иностранной разведки. А в свою зубную пасту он добавлял отбеленный наждачный порошок, чтобы у советских людей быстрее стиралась зубная эмаль.

Жила одна старуха-кровопийца. Пошла она искать жертву. Остановилась у детского сада. Подозвала к себе маленькую девочку и говорит:

— Девочка, девочка, хочешь иметь много игрушек, пошли со мной.

Та согласилась, и они поехали к старухе домой. Через три часа они приехали. Старуха схватила девочку и привязала вверх ногами к стене и воткнула в нее ножи. Под ноги девочке поставила старуха таз. В него стекала кровь девочки. Родители пришли за девочкой в детский сад, но не нашли ее. Воспитательница сказала, что девочку взяла бабушка.

Родители сообщили в милицию. Милиция нашла дом на отшибе, где жила та старуха. Взломали дверь, смотрят — а старуха кружкой черпает кровь из таза и пьет. Старуху арестовали и удавили. Она оказалась белояпонской гейшей из Нагасаки. А девочку спасти не удалось.

В 1934 г. был уволен из совхоза “Озерки” за кражу некий зоотехник К. За границей у него живут родственники. К. зашел в некое консульство узнать о своих родственниках. Там его приняли и сказали, что через месяц ему что-нибудь скажут о родственниках. Для того чтобы навести справку, необходимо было уплатить. К. жалуется: “Я сейчас с работы уволен и не могу даже за справку заплатить”. В консульстве его снабдили деньгами, К. по инструкции консульства переехал в Кандалакшу и организовал из контрреволюционных элементов вредительские группы в ряде колхозов. Участники этих вредительских групп всячески разлагали трудовую дисциплину в колхозах, расхищали семенные фонды, проводили подрывную работу. В планы деятельности банды К. входила также организация террористических актов против местных советских и партийных работников. По тщательном расследовании оказалось, что за свое гнусное вредительство ныне разоблаченный и удавленный шпион и диверсант К. вместе с диверсионными группами получил от некоего консульства пять тысяч рублей. На эти деньги он покупал у троцкистов чумную заразу, чтобы губить колхозных коров, а в молоко добавлял сыворотку из лягушачьей крови.

Жила в гостинице женщина. Пошла она в магазин и купила там кактус. Поставила в номер. К ней утром пришел официант и обнаружил ее мертвой. Заявил в милицию. Администрация не разрешила поселять никого в номер. Но напросилась одна женщина.

Наутро пришла милиция и с удивлением увидела женщину мертвой. Они осудили тех людей, которые пустили ее в номер. Один милиционер воткнул нож в землю кактуса. И вдруг стало скрываться лезвие ножа, и осталась одна рукоятка.

Он позвал всех товарищей по работе и сообщил о случившемся. Изъяли из горшка всю землю, а на дне была черная рука, приделанная к корню кактуса. С руки сняли перчатку, и там оказалась каучуковая рука. Стали искать изобретателя данного кактуса, и стало падать подозрение на одного пожилого человека. Стали за ним следить.

Дедушка пошел в маленький сквер и зашел в будку, где проходил ток. Тогда пошел туда один работник милиции. За несколько шагов он провалился.

Затем туда направилась целая группа. Они открыли эту будку, и один человек нажал одну из кнопок. Все механизмы отодвинулись в сторону, и перед ними появилась подземная лестница. Они спустились по ней и увидели много таких кактусов, а рядом с ними — рацию. Старик оказался правотроцкистским белоэмигрантом.

Некто У., сотрудник одного консульства, а на самом деле — офицер иностранной разведки, вел разгульный образ жизни, ухаживал за дамами, постоянно посещал рестораны, и все его там знали. Его называли не иначе, как “милый У.”. В ресторанах бывают женщины, в частности жены военных. Этот шпион плавает среди них как рыба в воде. У него всегда в кармане про запас небольшие подарки — духи, пудра и т. п. Среди своих знакомых женщин этот У. искал подходящих для него людей. Он сделал подарок жене интересующего его лица, побывал у нее на квартире в отсутствие мужа, а потом прямо перешел к шантажу: “Ах, не хочешь стать шпионкой и диверсанткой, так я поставлю в известность твоего мужа о том, как ты со мной время проводила”. Таким путем ему удалось привлечь к шпионско-диверсионной и террористической работе тысячи женщин, ныне разоблаченных и удавленных органами НКВД. А тех женщин, кто отказывался на него работать, он заражал сифилисом.

Свою шпионскую деятельность Ф. начал развивать через год после прибытия в СССР. Он нарочно женился на одной женщине, у которой имеются три сестры. Одна из них замужем за инженером, работающим в проектной организации, где сосредоточены секретные данные о строящихся тракторных заводах, вторая — за администратором филармонии, третья — за ответственным работником одного райкома партии. Он начал постепенно обрабатывать родственников своей жены. Как идет эта обработка? Сестра ходит к своим сестрам в гости. Она дарит сестре одно платье, второе платье, пальто, и, таким образом, эта сестра, которая замужем за ответственным работником, уже в известной степени обязана этому иностранцу и его жене. А дальше Ф. и его жена начинают приглашать к себе в гости своих родственничков. Приходит муж одной из сестер один раз, потом заходит другой, третий раз. Ф. начинает снабжать его костюмами, деньгами. В его распоряжение любезно предоставляется для слушания радио. Слушают сначала музыкальные передачи из-за границы, затем фашистские статьи и речи, потом невесть откуда появляется троцкистская литература, и так разведчику Ф. удалось завербовать у нас немало шпионов и террористов. А потом Ф. перед отъездом за границу отравил свою жену и всех ее сестер трупным ядом.

Дело было в Америке. Летчик Чкалов со своим экипажем вошел в заброшенный дом. В комнате, куда они попали, было темно. Они включили свет и увидели, что на столе лежит череп Троцкого. Череп сказал: “Подойдите к столу и меня не бойтесь, но выключите свет!”

Они выключили свет и подошли к столу. На столе лежала записка. Один человек из экипажа начал ее читать. Там было написано по-английски: “Кто увидит мой затылок, тот умрет”. Череп Троцкого мгновенно повернулся затылком к тому человеку, и тот умер. Потом череп стал бросаться на людей и вцепляться им в горло. Люди умирали. И тогда летчик Чкалов выхватил саблю и разбил череп Троцкого на половинки, а затем разрубил поперек, и череп умер. Тогда Чкалов с оставшимися товарищами вышел из этого американского дома и улетел на Родину.

 

12. Вопросы выращивания винограда в средней полосе России

Предосенний день прозрачен, ясен, несуетен, почти лишен веса, но зато переполнен объемом.

Писцы, отобедав молочной лапшой и нежирными свиными отбивными с жареной картошкой (мальчик получил от матери порядочный нагоняй, потому что при чистке срезал с клубней слишком толстую шкурку, а что было поделать, если нож достался такой тупой?), разбрелись по своим комнатам и некоторое время оглашали окрестности торопливым стуком пишущих машин, чуть похожих на ожившие скелеты динозавров — или доисторических рыб? Не в том смысле, что они сами сочиняют, пояснил Аркадий Львович, а в том, что способствуют занесению придуманного на бумагу ровными печатными буквами.

“Незаменимое подспорье в творческой работе”, — добавил он.

Пишущие машины настолько важны для художников слова, что носят свои собственные имена — Яналиф, Ремингтон, Ундервуд⁸.

Ученым ботаникам неизвестно, рычали ли динозавры, но пишущая машина, когда в особую щель вставляешь лист бумаги и крутишь ручку резинового валика, симпатично мурлычет своими воронеными шестеренками. Бумага — ярко-белая и осанистая, из нее складываются высококачественные голуби, существенно более стремительные и устойчивые в полете, чем изготовленные из сероватых страниц “Крокодила” и уж тем более из осьмушки жухлого газетного листа с рекламой зубного порошка “Снежок”. По мнению Дементия Порфирьевича, главное в голубе — семь-метрия, то есть зеркальное соответствие левой и правой частей; еще важно не сместить центр тяжести, по оплошности перегрузив носовую часть, а также тщательно разгладить сложенную птицу на твердой и ровной поверхности.

По заведенному порядку, в 17.00 трое писцов спускаются в столовую с напечатанными за день листами и за полдником, вооружившись ножницами, вязким конторским клеем в стеклянном пузырьке и самопишущими перьями, обсуждают их, кареготически не допуская посторонних.

Доставляемые к завтраку из города булочки успевают зачерстветь, и мать добровольно вызвалась в дни, когда нет слишком большого количества стирки, выпекать свежие, попросив только обеспечить ее плотными брусками

кулинарного шоколада, светло-бурыми трубочками корицы, пакетом изюма, пахучим ванильным сахаром. Шоколад и корица с помощью обнаружившейся в хозяйстве маленькой терки превращаются в грубый порошок для посыпания булочек; шоколад, впрочем, иногда кладется и внутрь, плавясь при выпечке. Мальчик, предварительно окунув ладошки в жестяную коробку с мукой, помогает вымешивать сладкое тесто, а потом наблюдает, как оно дышит и пузырится под влажным вафельным полотенцем, удваиваясь и утраиваясь в объеме благодаря жизнедеятельности невидимых дрожжей, которые, к сожалению, при выпечке поголовно погибают от воздействия высокой температуры. Вот почему столовая ложка простокваши, добавленная в молоко, также превращает его в простоквашу, а ломоть старого хлеба никак не мог бы заменить хранящихся в холодильнике живых дрожжей.

Подслушивать, в силу светлого времени суток, не удается, однако писцы порою горячатся, повышая голос друг на друга. И тогда развеваются всякие взрослые выражения, например, “коллективный труд, где нет места личным амбициям, а есть только задание партии”, “наша сверхзадача: доступность, сценичность, убедительность, Рувим Израилевич”, “формалистическим красотам здесь не место, как и нет места стилизации, — диалоги должны вестись живой, разговорной речью, Аркадий Львович”.

— Что вы, собственно, понимаете под убедительностью, Андрей Петрович? Агитку в духе областной газеты? Нет, требуется смоделировать тончайший психологизм, колебания подсудимых, попытки увильнуть от поиска классовой истины. Иные моменты обвинения они не могут не отрицать, причем упрямо, яростно, сознаваясь только под тяжестью доводов прокурора.

— Тут-то и возникает наикардинальнейшая проблема. Именно тут! Ведь мы исходим из сырых материалов дела. О чем же должна идти речь — о литературной обработке или о реальном творчестве? Погодите, погодите, Андрей Петрович, ваша речь впереди. В первом случае можно было и не привлекать спецов, в смысле писцов, такого высокого класса. Я считаю, что оказавшийся в наших руках сюжет взывает к нашей совести художников, молит о претворении в подлинное советское искусство, чтобы общественность, включая заграничную…

— Фараону начихать на ваших парижских кокоток, Рувим Израилевич!

— А я убежден, что мы не вправе решать подобные вопросы без дополнительных инструкций и разъяснений.

— Какие могут быть инструкции! Мы должны писать правду, правду и только правду, но преображенную по законам художественного творчества, как нам велят самые что ни на есть фундаментальные принципы социалистического реализма. Заветы Горького, дорогие коллеги, заветы нашего учителя, мученически умерщвленного этими отбросами общества вместе со своим невинным сыном, с которым мы выпили на Капри не одну бутылку кьянти, — вот о чем мы должны помнить!

Пишущие машины всегда тарахтят вразнобой, с непредсказуемыми перерывами, неизбежными в творческом труде, но сегодня вскоре после обеда и вовсе затихли. Пока ундервуд и его механические друзья отдыхают под чехлами, вытянув щучьи косточки металлических рычагов, писцы в своих кабинетах, возможно, и шуршат бумагами из прибывшей вчера особой папки, однако со двора этого совершенно не слышно, даже сквозь распахнутые по случаю солнечной погоды окна.

Очевидно, что указанные товарищи сообща разрабатывают всем пьесам пьесу для постановки на сцене в театре, может быть, даже в Большом театре оперы и балета, над входом в который мифологический железный Феликс стегает четверку мышечных жеребцов, чтобы мир осознал наконец всю пропасть падения троцкистской падали и весь недосягаемый небоскреб законопроектов фараона, да продлятся дни его на земле на благо всех угнетенных нивхов, енотов и обездоленных пролетариатов.

Сегодня, повторим, тихо, и писатели выходят на двор курить папиросы чаще обычного. Именно во время подобной прогулки Андрей Петрович излагал поучительную сказку про буржуазного дракона. Поодаль присутствовал, утвердительно кивая, также комендант Дементий Порфирьевич, на коленях возившийся у забора с невысокими, меньше метра ростом, виноградными лозами на цементных столбиках.

— Я пощупал эти твердые зеленые ягоды, висящие тяжелыми гроздьями на искривленных шероховатых стволах, я попробовал их на вкус, но они оказались кислыми и почти несъедобными. Зачем? Почему вы постоянно занимаетесь этими кустами?

— А для души, неопытный малец, — поднял голову комендант Дементий. — Что есть история человечества? Борьба с природой! Она велит: сливы в Подмосковье — пожалуйста, антоновка там, клубника, малина. Персик же или, скажем, виноград — это для других, извини-подвинься, для тех, кому повезло жить на юге, у синего моря, у белого парохода. Но мы же за равенство? За классовое братство? Почему ты, взрослый пионер, лишен возможности попробовать этот диетический продукт?

— Он бывает только на рынке и стоит очень дорого. А когда мы были в Крыму, еще не созрел.

— Вот именно. А следует добиться, чтобы он лежал в любом государственном овощном магазине по доступной цене, как изюм. Ты знаешь, что изюм — это сушеный виноград? Не знаешь! А для взрослых целей из винограда изготовляют вкуснейший и даже полезный алкогольный напиток — вино. Задача в том, чтобы заставить эту теплолюбивую культуру расти и плодоносить в нашем скромном климате. За этими кустами не ухаживали уже два с лишним месяца, не успели обрезать всех пасынков, не удалили лишних гроздей, чтобы оставшиеся ягоды стали крупными и сочными. Созревание замедлилось, а плоды измельчали. Ты понимаешь, что эти хилые грозди могли бы потянуть на два килограмма каждая? — Он щелкнул хитроумным секатором, обрубая одну из веточек. — Пасынки — это отростки сбоку от основной ветки лозы. Их надо обрезать, оставляя всего два-три листика, и все питательные вещества пойдут в плодоносящую гроздь. Погляди на обработанный куст. Видишь, от основания ветки до грозди я не оставляю ни одного листа, а после оставляю семь листиков и макушечку прищипываю, чтобы не росла выше. Труд кропотливый, но благодарный. Может быть, к концу сентября и вызреет наш урожай.

Хотя, скорее всего, вряд ли мы доживем здесь до этого времени.

 

13. Как напился алкоголем комендант спецфилиала Дома творчества

“К восковой поверхности кожицы виноградных ягод прилипают миллионы микроорганизмов, среди которых находятся и разнообразные дрожжевые грибки, создающие инеевый эффект, известный как „пушок”. Под влиянием этих грибков раздавленная виноградина подвергается спиртовому брожению. Пищеварительные ферменты дрожжей расщепляют виноградный сахар, чтобы запастись энергией, а побочными продуктами этого процесса являются углекислый газ и — при отсутствии доступа кислорода — спирт.

Виноградные вина готовят из технических (винных) сортов винограда, которые занимают большую часть виноградников мира. Эти сорта должны хорошо накапливать сахар при умеренном снижении кислотности, легко подвергаться промышленной переработке. Лучшие вина делают из различных сортов, принадлежащих к европейскому виду Vitis vinifera. Новые гибридные технические сорта по качеству производимого вина приближаются к ним. Для приготовления различных типов вин используются определенные сорта винограда, отвечающие особым требованиям”.

Так, плохо скрывая безадресную ненависть, бормотал выпивший комендант Дементий, склонившись над брошюрой из хозяйства лисосвинского садовника, и пронзительные глаза его, цвета синьки для белья, казались лишенными разума, а на щеках проступала тревожная рыжеватая щетина. Он читал на крыльце, под светом лампы, трудившейся над входом во флигель, и отгонял комаров нерегулярными взмахами пятипалых ладоней.

— Кьянти! — повторил он, прижав книгу к сердцу, бившемуся под клетчатой фланелевой рубахой. — О, суки! Мы: спирт в окопах, когда повезет, мы: в окопах спирт в отсутствие доступа кислорода, а они — Шираз! Мы по рабочим казармам, по нарам, под буддийский перезвон утреннего рельса, а они — Гоген! “П-перно”, понимаешь ли! Душистое асти-спуманте! Папского замка вино!

— Дядя Дёма, — беспомощно сказал мальчик, — не переживайте так, а?

— Вырастешь, пацан, тоже будешь водку жрать.

– Дядя Дёма, не обращайтесь со мной так грубо, пожалуйста! Лучше объясните мне еще про виноград.

— Дёма! — взволнованно выкрикивает мать вдалеке. — Дементий! Товарищ комендант!

Голос ее, искавшей коменданта по участку (где Дементий Порфирьевич еще не так давно бродил без выраженной цели), высок и разносится достаточно далеко в столь же высоких окружающих соснах, перемежающихся более редкими и худощавыми осинами. Белая блузка с радужными пуговками из речных ракушек-перловиц сияет в лунных сумерках, а завитые с помощью бигуди кудри чуть растрепались на легком вечернем ветру. Она сжимает в тонкой руке парафиновую свечу, неловко подставляя под нее другой верхней конечностью случайный кусок исписанного папируса, чтобы не закапать серую коверкотовую юбку. Она замечает наконец никуда не запропастившегося Дементия и облегченно спешит к флигелю, ликуя. Между тем на крыльце появляется незваный гость.

— Я слышу слово “вино”, — подтверждает некто внезапный, сгустившись из прохладного дачного небытия. — Доводилось ли вам пробовать неразбавленное вино ранней осени, комендант?

— Всякое бывало, — трезвеет Дементий Порфирьевич, откладывая книгу. — Как работа продвигается, Рувим Израилевич?

— Древние греки, как, впрочем, и римляне, считали неразбавленное вино ядом, а тех, кто его употребляет, — безнадежными пьяницами. Есть две школы историков: одна полагает, что человечество в то время еще не привыкло к алкоголю, другая — что в силу недостаточного развития производительной базы чистое вино было попросту слишком дорого, даже для рабовладельцев. Хотите, я почитаю вам стихов? Подходите, Машенька, слушайте! Милости прошу! Хотя и неуместно декламировать поэзию под звездным небом, ибо оно превозмогает все, содеянное питекантропом и его потомками.

Рувим Израилевич снимает очки с водянистых близоруких глаз, протирает их платочком и приступает к художественному чтению стихотворения про Францию, где часто попадаются непонятные слова, а еще упоминаются горлинки, небольшие лиловато-коричневые голуби, которых мальчик видел прошлым летом в доме отдыха “Симеиз”. Горлинки довольно мелодично, хотя и однообразно, воркуют, тунеядствуя на тутовых деревьях, а местные жители отлавливают их паутинными сетями и помещают в деревянные клетки, выкрашенные лазурью, золотом и киноварью, а затем продают на колхозном рынке, чтобы покупатели держали птиц в домах для украшения и озвучивания своей скудной и бородатой татарской жизни. Знаменитый писец декламирует с выражением, порою потрясая правой рукой, подобно увлекшемуся провинциальному дирижеру, однако его слушают, кажется, только из вежливости, потому что уловить смысл в читаемом почти невозможно.

— Автор — наш фигурант?

Писатель удрученно кивает. Наступает молчание.

— А правда, Рувим Израилевич, что во Франции вино дешевле нарзана?

— Угу, — тускнеет вопрошаемый, — во всяком случае, два года назад и такое продавалось. Но там вин несметное количество. Имеются и такие, что за бутылку отдашь месячную зарплату.

— А правда, что во Франции триста сортов сыра и сто сортов духов? — снова осведомляется мать.

— Сыр у них носками грязными отдает, Маша! — возражает Дементий Порфирьевич. — Забыла? Вчера на ужин ты подала камамбер — плесень и плесень! Вы один и кушали, Рувим Израилевич. То ли дело наш творожок деревенский. Как стечет с марлечки — тут же и к столу.

— Французский камамбер несколько отличается от советского, — мягко возражает Рувим Израилевич.

— Не так воняет, что ли?

— Сильнее, гораздо сильнее, но гамма ощущений совсем иная. А в целом у нас, в Советской России, — почему-то заторопился писец, — жизнь, разумеется, куда лучше и веселей, Дементий Порфирьевич, хотя бы за счет своей целеустремленности и уверенности в завтрашнем дне. Куда лучше и веселей. Куда увереннее в завтрашнем дне.

— В каком смысле хотя бы?

— Что ж лицемерить! Ста сортов “Шанели” у нас пока нет, все-таки почти с нуля начинаем. Трусики кружевные в дефиците. Но это же не главное…

— Отчего же тогда, дорогой вы мой человек, обнаруживаются у нас отдельные неблагодарные персоны из числа творческой прослойки, которые изготовляют контрреволюционную бодягу вроде только что прочитанной вами с неясным намерением? Воспевают единоличное, карликовое крестьянское хозяйство, еще сохранившееся за границей? Страсть к деньгам? Даже воздух у вашего фигуранта — “денежный”! Розы — “скаредные”! Сказывается классовое происхождение — разве он не отпрыск купца первой гильдии? Не пришлец ли он из Ассирии? И при чем тут употребляется Чаплин? Не потому ли, что его фильмы мы — ради беззлобного развлечения советского народа — закупаем за границей на валюту? Снова деньги, снова буржуазное вырождение!

— Чарли Чаплин беззвучный, но смешной и симпатичный, дядя Дёма, — высказывается мальчик, но тут же замолкает, потому что Дементий Порфирьевич без лишнего усердия, однако достаточно увесисто хлопает его широкой ладонью по попе, а мать отрывисто смеется. Рувим Израилевич уходит к усадьбе, где на втором этаже безжалостно жгут электричество, работая на благо Родины, его стахановские товарищи по перу.

Темно, но еще не поздно. Прохладно, однако не холодно. Сквозь сосны проступают колеблющиеся отсветы безысходных вечерних чаепитий на соседних писательских дачах. Пахнет кинзой и мятой с хозяйского огорода и чуть-чуть — помидорными листьями. В сказке про вершки и корешки справедливо отражено, что некоторые сельхозкультуры полезны своими плодами, а некоторые — клубнями. Тем не менее богатый витаминами помидор и содержащий большое количество питательного крахмала картофель, как это ни удивительно, принадлежат к одному семейству вместе с табаком, стручковым перцем и условно съедобным (то есть дающим неядовитые, но и невкусные черные ягоды) пасленом, растущим по уголкам их запущенного арбатского двора. Здесь — увлекательный простор для юнната, невероятные возможности скрещивания с целью усовершенствования слепой и неустроенной природы⁹.

 

14. Рядовое следующее утро в спецфилиале дома творчества

В спецфилиале Дома творчества накармливают разными вкусными вещами, а вокруг располагается полудикая природа, включая множество лесов, полей и рек. В доме, как и во флигеле, обустроено электрическое освещение, однако по остальным бытовым удобствам он заметно уступает московской квартире и даже дому отдыха “Симеиз”. Из разговора между Дементием Порфирьевичем и матерью выявилось, что хозяин собирался к началу лета проложить водопровод и канализацию, но потом отменил заказ, ибо не мог думать ни о чем, кроме павшего на него справедливого гнева фараона. Установленная в умывальной белая ванна (в почти такой же стирают белье в арбатской квартире) покрыта пылью, и вместо крана над ней зияет черная, неправильных очертаний предварительная дыра в стене; раковина, еще не смонтированная, валяется в подвале флигеля. Поэтому писцы совершают гигиенические процедуры перед старорежимным умывальником, похожим на алтарь в честь второстепенного бога, а оправляются (как и все остальные обитатели спецфилиала) в зеленой деревянной будке на краю участка, где на гвоздь, вбитый расплющенным острием кверху, наколоты осьмушки последней страницы “Литературной газеты”. Вечером предусмотрено вспомогательное средство — электрический фонарик, подвешенный на крючке в дачной прихожей. В светлое же время суток нередко можно наблюдать, как один из них переминается с ноги на ногу, ожидая выхода своего уважаемого коллеги из дощатого уединения.

С первыми лучами солнца, не дожидаясь будильника, пробуждается к жизни Андрей Петрович. Пренебрегая мойдодыровским алтарем с его мещанскими полочками, на которых тоскуют куски земляничного мыла и индивидуальные жестяные коробочки с зубным порошком, он воодушевленно выбегает на участок, направляясь к турнику близ флигеля. Андрей Петрович одет в бело-голубую футболку и белые трусы, как настоящий динамовец, а в руке крепко сжимает небольшое махровое полотенце. Ни на черной голове его, ни на розовой груди нет ни единого седого волоса. Тринадцать раз подтянувшись, даровитый драматург, хотя и бывший рапповец, спрыгивает на утоптанную землю и стучится во флигель, чтобы получить во временное пользование два эмалированных хозяйственных ведра, уже наполненных на водоразборной колонке Дементием Порфирьевичем. Перед тем как в порядке общественной нагрузки занести их в дом и опорожнить в бак умывальника, писец останавливается на полдороге, стягивает футболку и, пофыркивая, обтирается смоченным в воде полотенцем. “Ну-ка, дождик, теплой влагой ты умой нас огромною рукой! — поет он, почти не фальшивя. — Напои нас всех отвагой, а не в меру горячих успокой!” Наполнив умывальник, он возвращается во флигель за стаканом кипятка, а когда появляется вновь, щеки его уже совершенно чисты.

Порою, впрочем, Андрей Петрович бреется у дачного умывальника, на дворе, приладив на полочку круглое увеличительное зеркало в галалитовой¹⁰ оправе, в котором черты лица потешно искажаются, как в комнате кривых зеркал в ЦПКиО имени Горького. Свою опасную бритву он тщательно точит на личном сером бруске из наждачного камня (правильное наименование — оселок), а затем правит на кожаном ремне, пробуя остроту лезвия на волосках предплечья. Густая кисточка с ручкой из полупрозрачного рога сначала взбивает теплую мыльную пену в белой чашечке, а затем ровным слоем наносит ее на заросшие щеки. Андрей Петрович становится похож на Деда Мороза, но это длится недолго. Изредка бритва разрезает кожу лица драматурга; выступившая капелька крови стирается малиновой и махровой салфеткой, а затем к порезу прикладывается голубоватый стекловидный камешек под названием “квасцы”, что странно: по правилам грамматики надо было бы говорить “квасец”. Кровь останавливается, и довольный Андрей Петрович продолжает свой кропотливый труд по удалению ежедневной мужской растительности с поверхности лица.

Рувим Израилевич умывается и бреется внутри дома, на турнике не подтягивается, а в деревянную будку по утрам ковыляет в полосатом халате, из-под которого проглядывают поблескивающие лиловые подштанники. Он пользуется безопасным бритвенным станком и лезвиями с нерусской надписью, открывая новое каждые пять-шесть дней, а старое выбрасывая. Причины расточительности писателя остаются темными — подобранное в мусорном ведре лезвие оказалось поразительно острым и отсекает, например, листок сирени или цветок одуванчика с одного короткого взмаха. Выяснилось также: если на полый стебель одуванчика нанести с торца несколько продольных надрезов, а затем медленно надавить на торец пальцем, то стебель начинает разделяться на части, которые завиваются, в конечном итоге образуя некое подобие тропической пальмы. Аркадий Львович своих затупившихся лезвий не выкидывает, кажется, никогда, потому что возобновляет их для применения на особом точильном приборе с двумя оселками внутри. А комендант Дементий хранит свой набор бритвенных принадлежностей в секретном чемоданчике, рядом со своим неиспользуемым командирским снаряжением¹¹, и никогда не бреется на людях, что неудивительно — ведь встает он раньше всех, еще засветло.

В черных штанах и черной куртке из сверхпрочной чертовой кожи, в серой байковой рубахе и подержанных кирзовых сапогах Дементий Порфирьевич, умывшись, отправляется к поленнице. “Бодрит лучше любого чаю”, — бормочет он. Жаль, что никто, кроме скучающего гуся, длинной бечевкой привязанного за лапу у поленницы, не видит его мужественных, выверенных движений, не слышит богатырского уханья, когда увесистый колун вонзается в полено и, как правило, с одного взмаха разбивает его на две половинки, да так, что острие колуна иногда глубоко врезается в колоду, на которой колют дрова, — чурбан из сосны, которая прожила на свете лет триста, а то и четыреста, а теперь служит удовлетворению немаловажной бытовой потребности человека. По сучковатым образцам приходится, правда, бить два, а то и три раза, но и они в конце концов сдаются. В считанные минуты на утоптанной земле образуется достаточно высокая кучка дров, необходимых для приготовления пищи, а в прохладные дни — для отопления дома. Однажды Аркадий Львович показал мальчику поразительный научный опыт: приложил к натопленной печи развернутую газету и стал растирать ее одежной щеткой из свиной щетины. Натертая “Правда” с большим портретом величественного фараона начала потрескивать, а в конечном итоге прилипла к печи и стала висеть на ней без посторонней поддержки. Аркадий Львович выключил свет, расправил снятую с печи газету и распростер ее над головой. Мальчик ахнул, ибо волосы поэта-конструктивиста встали дыбом и начали испускать крошечные, но отчетливые голубоватые искры. “Статическое электричество! — воскликнул Аркадий Львович и объяснил, что щетка сдергивает с газеты мелкие, неисчерпаемые, как атом, частицы — электроны, после чего на ней появляется положительный заряд, притягивающий нетяжелые предметы, в данном случае — саму газету, прилипающую к печке.

— Майор мне приказывает, — повествует комендант, авторитетно улыбаясь, — езжай, дескать, выполнять задание. Прием документов, общее наблюдение, контроль, отчетность. Работа — не избивай лежачего, но ответственная. Посильную помощь тебе предоставить или сам справишься? Зачем мне, осведомляюсь, помощь? Ну, отвечает, там же хозяйство — дров наколоть, воды принести, в саду навести порядок. Растопить плиту, натопить печь, когда надо. Да на хрена, говорю, мне помощник? Что я, белоручка?

— Ты трудолюбивый, Дёма, — кивает мать. — Хочешь еще бутербродик с колбаской?

— Не откажусь, Машенька.

— Так что, вас и длинному сбросу обучали?

— Исключительно теории, Маша, так сказать, отвлеченному знанию. Материальная база для тренировок пока отсутствует. На весь Союз всего две американских установки, в Москве да в Ленинграде. Зато уж короткий сброс, классический, мы отменно освоили — два часа лекция, четыре часа практических занятий. Смеху было! Мы же первые три часа друг на друге тренировались!¹²

Чугунное чудище для кулинарной обработки продуктов питания снабжено тремя дверцами, разукрашено литыми латунными бляхами и опирается на щегольские медные ноги в виде изогнутых львиных лап. Дементий Порфирьевич, стараясь не запачкать руку, спичкой поджигает в его закопченном чреве несколько щепочек, выложенных колодезным срубом, затем добавляет щепки покрупнее, а в конце — несколько поленьев. Пристально любуясь крепнущим пламенем, он тоже напевает песню:

— Наш острый взгляд пронзает каждый атом! Наш каждый нерв решимостью одет, и, верьте нам, на каждый ультиматум воздушный флот сумеет дать ответ!

— Дядя Дёма, а что такое ультиматум?

— Нам говорят: сдавайтесь, а то начнем войну.

— А мы?

— А мы даем ответ простой, солдатский, не для детских ушей. Ты лучше отойди подальше от плиты, малец, а то обожжешься.

 

15. Некоторые посторонние встречи мальчика за пределами спецфилиала дома творчества

Мама — тоже не из белоручек. В городе она служит секретарем-референтом у важного чиновника, и начальство ее ценит, но об этом нельзя рассказывать никому из писцов, да и вообще ни одной живой душе в поселке. Последнее нетрудно, потому что мальчика выпускают гулять с условием — не заговаривать с посторонними взрослыми, по возможности избегая и малолетних обитателей населенного пункта. У взрослых, погруженных в свои таинственные мысли, мальчик любопытства не вызывает, а писательские дети, которые играют в бабки (позвонками умерших животных) за своими зелеными штакетниками или на берегу пруда, сторонятся чужака, проживающего в доме несчастья на месте их бывшего сверстника. Местные же дети, босоногие колхозники, привыкли не подходить к чистюлям-ровесникам, одетым по-городскому, ибо не ровен час.

Мальчику это на руку: он любит одиночество. Даже в пионеры его принимали не без скрипа, с учетом службы матери, под обязательство с большим восторгом участвовать в жизнерадостной форме существования, характерной для подрастающей юной смены белковых тел.

Нет, один исключительный случай все-таки имел место.

Два писательских ребенка мужского пола остановили его на поляне, почти у самого входа в мшистый и сосновый необитаемый бор.

— Ты не из лисосвинского дома? — спросил тот, что постарше, лет двенадцати.

Он промолчал, храня военную тайну.

— Ты что тут делаешь?

— Намерен исследовать хвойный лес на предмет наличия плодов грибного мицелия.

— Чего?

— Мицелия, иными словами — грибницы.

— Ты чего, ученый, что ли? Юннат?

— В некотором смысле — несомненно, — отвечал мальчик.

Руки у писательских детей начали опускаться, как “Варяг” — на дно Японского моря. Что ни говори, а задирать убогого — вещь не только неправильная, но и скучная.

— А чем занимается твоя мать? Она кухарка?

— Моя добродетельная мать готовит овощи, корнеплоды и мясо умерщвленных агнцев для кормления писцов, используя пламя от сгорания каменного масла или высушенных березовых стволов, разрубленных топором. Каменное масло представляет собой перегнившие стебли папируса и трупы допотопных ящеров. В этом оно сходно с черноземом, наиболее плодородной почвой из всех известных. Поскольку она также богата остатками мертвых стеблей растений, фекалий животных и продуктами разложения их беспокойных тканей.

Старший писательский ребенок мужского пола приложил большой палец правой руки к виску и совершил несколько ритмических движений ладонью, а младший неумно хихикнул, соглашаясь. Они повернулись и начали вприпрыжку удаляться: сначала сквозь сосны, а потом — по тенистой улице, под молодую перекличку плотников, состязающихся в сооружении новых писательских изб, под верещание флотских австро-венгерских щеглов, тоже охваченных вдохновением мировой революции (хвостик лодкой, черно-желтые перья, красное шитье ниже клюва) в листьях горбатых яблонь, украшающих приусадебные участки еще не выселенных колхозников¹³. Дети писцов обернулись, чтобы состроить рожу скудоумному из лисосвинского дома, но он смотрел на них с жалостью, если не с равнодушием.

— В доме устроили отделение Канатчиковой дачи, — засмеялся старший.

— Белых Столбов!! — захохотал младший, и его щеки стали еще круглее.

— А Сережку все-таки жалко. Бинокулярный микроскоп у него был — застрелись!

— А духовой пистолет? А энциклопедия? А немецкая железная дорога на электрическом ходу?

И второй случай имел происшествие, когда мальчиш-кибальчиш также не нарушил военной тайны.

Шел по обочине со станции некто носатый, высокоростый, усатый и смешной. Старый, морщинистый. И узнал его мальчик, и приблизился он к нему, дабы снизу вверх посмотреть на уважаемейшего из пишущих скоморохов, пусть и не удостоенного звания писца, но любимого в народе. Был старик озабочен, и десницу его оттягивала авоська со снедью, благоприобретенной на колхозном рынке у станции, — головкой цветной капусты с неизбежными пятнами желто-серого тления на кучерявой белой плоти, шестью обреченными картофелинами и ломтем нежного и жирного крестьянского творога, недальновидно обернутого в промокшую оберточную бумагу (следовало бы запастись стеклянной банкой). Шуйца же его была пуста и совершала произвольные перемещения в пустопорожнем осеннем воздухе.

— Евсей Иванович! — промолвил мальчик, робея и приближаясь.

— Честь имею, — затрудненно ответил морщинистый, раскачивая сетью со снедью.

— Я чрезвычайно обожаю ваши стихи для детей.

— Спасибо.

— А во взрослых стихах вы разбираетесь?

— Смею надеяться, молодой человек. Вы хотели о чем-то спросить? О Маршаке? О Маяковском, Пастернаке? Может быть, Симонове? Суркове?

— Сообщите мне, прошу вас, Мойдодыр Айболитович, что такое “жимолость” и “кривда”?

— Что-что?

— “Жимолость” и “кривда”. И почему у козы-безбожницы глаза золотые.

Зрачки смешного, усатого и высокоростого очевидно расширились. Он присел, похрустывая коленными суставами кузнечиковых ног, он неаккуратно разместил авоську на пыльных зарослях подорожника, помогающего лечить поверхностные ранения кожного покрова, и напряженно заглянул мальчику в веснушчатое лицо.

— Где ты слышал эти слова, молодой человек?

— Я не могу вам сказать, Евсей Иванович. Это военная тайна.

— Военная тайна имени полковника Гайдара? Один сервильный ублюдок, один гуманитарствующий голем и одна — пусть и гениальная — сволочь решают судьбу российского Овидия Назона, а может быть, и Данте Алигьери. Ха! А я, не последняя, дьявол подери, фигура в отечественной критике и литературоведении, низведенная до колодок не то счетовода, не то скомороха, случайно узнаю об этом от ёршика, встреченного на окраине нашего — благоухающего сосной и пенькой — садка для откормленных мурен? Так, что ли? Так? Так? И я… в дневнике… Боже, зачем? Почему? Дневник — бессмертную душу свою — мог бы и пощадить, скажи мне, молодой человек? Да хоть бы и с помощью тайнописи? А?

— Вы изъясняетесь подобно простолюдину, опьяненному ячменным пивом, и я не понимаю вас, Евсей Иванович, — удрученно промолвил мальчик, располагая лицо под углом в сорок пять градусов. — Я не знаю, кто такой Овидий Назон, и не слышал, что такое “пенька”.

— Стебли конопли, молодой человек, стебли конопли, благотворные для народного хозяйства, скажем, для изготовления авосек и мешков, да и еще кое-каких товаров¹⁴. — Евсей Иванович, бережливо пользуясь отвердевшим голосом, встал во весь свой преувеличенный рост и вытер глаза довольно клетчатым носовым платком. — Прощайте. Впрочем, я добавлю: жимолость — благоуханный садовый кустарник. Кривда — не менее, чем неправда. Воззвавший эти слова из всемирной безымянной копилки в ближайшее время, скорее всего, умрет на виселице. Это значит, что вопрос о золотых глазах безбожницы козы (вероятно, наклоняющей свою худощавую шею под топором самостоятельного bourreau в кожаном переднике), вопрос о том, почему именно “кривая” июльская улица, бурля, смывала французских королей, может решаться только грядущими поколениями свободных, праздных и праздничных словознатцев. Ибо наши уста, юноша, простите пожилого человека за неуместную высокопарность, уже навеки зашиты просоленной и даже, я бы сказал, просмоленной пеньковой нитью. Атеперьивпрямьпрощайте. Fare thee well, and if forever, still forever, fare thee well¹⁵. И да не приключится с вами, молодой человек, ничего дурного в проклятом доме, на опушке темных государственных лесов.

Слабость свойственна даже взрослым, не правда ли? Проявим и мы надлежащее великодушие. Если Евсей Иванович и всхлипывал, уходя и раскачивая пеньковой авоськой с продуктами питания, то мальчик предпочел этого не услышать. Также отметим: предпочел не запомнить странных мнений и выражений выдающегося пишущего скомороха, списав их на счет воздействия ячменного пива, несомненно поступившего в его организм в виде водки на станции железной дороги.

 

16. Стирка белья в спецфилиале дома творчества

В особой кладовке во флигеле сохраняется продолговатое корыто, посверкивающее цинковыми снежинками, два цилиндрических жестяных бака разного размера, ребристая стиральная доска из того же металла, но в деревянной раме. От попадания воды березовая поверхность дерева отполировалась и приобрела особенный матовый блеск, как морские камешки в окрестностях Симеиза, когда обсохнут. Для устранения упорных загрязнений на мелких вещах предусмотрен эмалированный тазик — снаружи синий, внутри желтоватый. Большой бак не применяется, потому что наволочки и пододеяльники писцов два раза в неделю очищают в неведомом городском месте, обменивая на новые.

В хозяйстве обладаются также предметы, которые мать называет катком и вальком, а Дементий Порфирьевич — скалкой и рубелем. Если первый схож с преувеличенной скалкой для теста, то второй представляет собой дугообразную рифленую плашку твердого дерева, покрытую народной резьбой по дереву и снабженную ручкой. На скалку наматывают выполосканное белье и с помощью рубеля катают его по деревянному столу с целью обезвоживания с малым износом. “Надо бы в дом купить такие, — бормочет мать, — легче, чем выкручивать, и правильнее для тканей, особенно ветхих”. Впрочем, впоследствии в кладовке отыскалось также механическое достижение передовой научной мысли, на совесть сработанное за границей из двух натуральных каучуковых валиков на алюминиевом основании; таким образом, скалка и рубель утратили свою минутную славу.

Когда оцинкованный бак извлекают из чулана, он звонко грохочет, задевая за братские предметы, как поступил бы на его месте любой тонкостенный металлический сосуд. Мать заранее изготовила на терке несколько горстей стружки из мраморного хозяйственного мыла (белого с фиолетовыми прожилками). Мыло разводится в тазике остатками теплой воды из чайника, пенистый и пахнущий родным домом раствор заливается в бак, уже поставленный на плиту. Дементий, взобравшись на табуретку, наливает в бак два ведра воды, затем бросает туда подаваемые матерью трусы, майки, сменные воротнички для рубашек Алексея Петровича, манишки и манжеты Аркадия Львовича, подвязки для носков и нарукавники.

Светлое и темное обрабатываются отдельно. Отдельно стирается также исподнее Рувима Израилевича; его замачивают, но никогда — по его собственной смущенной просьбе — не кипятят. (“Шелковое-то оно шелковое и действительно от хлорки может расползтись, да все заношенное, перештопанное”, — не одобряет мать.) Впрочем, двое писцов помоложе тоже стесняются, когда приносят во флигель очередной сверток из “Литературной газеты”. “Сочинители! — в тон матери отвечает Дементий Порфирьевич. — Носки дырявые у всех троих. Не нюхали они военной дисциплины”. — “Носки стремительно изнашиваются, Дёма, — вступается мать за писцов, — а новые достать затруднительно”. — “Ты кому это говоришь, Маша? — Дементий, напрягая бицепсы, с видимым наслаждением крутит ручку американского агрегата, и прямой кусок холста, не обметанный по краям, выходит из валиков почти совсем сухим. — Вот русский носок, я его ни на что не променяю!¹⁶” — “Писцы носят не сапоги, а ботинки”, — упорствует мать. “По глупости, — заключает комендант спецфилиала Дома творчества. — Ты сообрази, Мария. Сохнет портянка быстрее. Изнашивается меньше. Если сапог великоват, ты даже этого не заметишь. Кожа в ней чувствует себя куда лучше. А в полевых условиях, скажем, ее можно изготовить самостоятельно! Да и боевую рану перевязать, чтобы не истечь пролетарской кровью”.

“Ну, это ваши мужские дела”, — сдается мать и уходит развешивать выжатое белье на длинных, чуть провисающих веревках, пересекающих участок за флигелем на высоте человеческого роста. Белье прикрепляют к веревке с помощью деревянных прищепок с пружинками внутри, которых в хозяйстве несчитано, и мальчику уже удалось стянуть три штуки. А что! Прищепка — изделие нехитрое, но в своем роде совершенное, к тому же похожее в профиль на крокодилью пасть. Двумя прищепками можно изображать бой крокодилов на берегу Нила, а третьей, помещенной в стакан с водой пастью вверх, — мирное земноводное, наблюдающее за схваткой из реки.

До революции, когда у простого народа не было ни мыла, ни горячей воды, помещики и капиталисты за полкило черного хлеба с лебедой нанимали простых женщин, и те стирали их белье на реке, в холодной воде, перетирая одежду с песком и нанося по ней сильные удары вальком. Власть рабочих и крестьян покончила с этим изнурительным трудом. Но и в счастливом 1937 году стирка, даже в горячей воде с мылом, — занятие не из легких. Склонившись над корытом, мать яростно трет чьи-то подштанники о стиральную доску и трясет головой, чтобы убрать со лба спускающиеся кудряшки. Руки ее распухли и покраснели, на лице проступают капли пота, однако она все равно прекрасна. Кажется, Дементий понимает это не хуже мальчика, потому что проводит с ней много больше времени и помогает чаще, чем положено по службе.

Он произносит, смеясь:

— Стиральная доска означает, что у вас впереди трудности.

Мать отвечает:

— Трудности у меня прямо сейчас, Дёма. Обстирывать такую ораву — это тебе не виноград обрезать.

Он говорит, глядя в сторону:

— Если мужчине снится мокрое белье на стиральной доске, это значит, что женщины будут им помыкать.

Она спрашивает:

— А тебе снится?

Отирает мокрую руку о край штатской штапельной юбки (синей в белый горошек) и осторожно улыбается.

Он молвит, не отвечая:

— Сломанная стиральная доска говорит о том, что беспутная жизнь и необдуманные поступки приведут вас к беде.

Она, тускнея, но не прерывая возвратно-поступательных движений трудовой деятельности:

— Эта доска еще не сломана и вряд ли сломается, Дементий Порфирьевич.

Белье, как уже упоминалось, полощут у бывшего святого источника. Мать несет тяжелую корзину с текстилем самостоятельно, задумчиво и молчаливо. (Дементий Порфирьевич лишен права надолго отлучаться: он должен охранять покой писателей.) Источник проистекает в овраге, рядом со сгоревшей молельней.

— Там мололи муку! — радостно догадывается мальчик.

— Вот и не угадал, там молились. Просили несуществующего Бога о здоровье, счастье, продвижении по службе.

Спускаясь глинистой тропинкой по склону неглубокого оврага, заросшего ивой и ольшаником с серо-коричневыми прошлогодними шишечками, мать ступает впереди, держа корзину руками, заложенными за спину, а мальчик — сзади, поддерживая другой конец корзины. Вывалится белье на неухоженную траву — и вся многочасовая работа пойдет насмарку. Там, где ручеек из источника впадает в речку, вода самая чистая, без водорослей и ила, к тому же сооружены мостки, на которых иногда сидят на корточках или на коленках молодые домработницы из писательского поселка, почему-то не удивляющиеся тому, что мать никогда с ними не заговаривает и даже не здоровается. Где полощут белье местные жители — неведомо; те старухи, что наполняют бутылки водой из источника, чуть выше по склону, равно неприветливо смотрят и на мать, и на сына, и на писательских домработниц. Течение на середине заставляет длинные мохнатые водоросли, похожие на волосы русалок, вытягиваться, стелиться, волноваться. По чистому дну реки снуют увертливые пескари, а однажды мальчик увидел настоящего рака, шевелящего насекомыми усами, только не красного, как положено, а серо-зеленого. Рыба не боится, когда ее рассматривают, но тут же разбегается, если погрузить в воду белье, истекающее мутным мыльным раствором. Аркадий Львович объяснил, что рыба не видит человека, что ее небо — поверхность воды — кажется ей непрозрачным зеркалом. Предмет же, погруженный в воду, — совсем другое дело.

 

17. Муравьи и лисички

Участок, как уже сообщалось выше, охватывает не менее гектара.

Малая часть его площади, непосредственно окружающая дачу, отведена под огород, флигель, детскую площадку и сад из десятка яблонь и крошечного малинника, по молодости лет еще не плодоносящий. Остальное приходится на огороженный кусок соснового бора, почти нетронутый тревожной хозяйственной деятельностью человека. Отойдешь минуты на две ходу — и дача теряется в шероховатых соснах, можно подумать, что заблуждаешься в подлинном диком лесу. Но эта мысль будет неоправданной: дикий лес обнажает признаки неухоженной природы в виде праздно гниющего валежника, сухостоя и обломившихся от старости веток, сиротливо покоящихся на многолетнем слое сухих иголок. В сосновом бору при даче за период времени с исчезновения бывшего садовника еще не успело накопиться этих скорбных особенностей: он чист и весел, сух и опрятен (как на второй день творения, когда произвела земля зелень, траву, сеющую семя по роду ее, и дерево, приносящее плод, в котором семя его по роду его, — добавил бы я, но смысл этой фразы остался бы темным для нашего безымянного мальчика).

Он вступает в лес, вооруженный ладным перочинным ножичком (подарок Дементия Порфирьевича) и легкой корзинкой.

Нож с тремя лезвиями, необходимый для разнообразных применений, при срезании гриба способствует сохранению грибницы. Он изготовлен из спиленных бычьих рогов и, по словам дяди Дёмы, из зоолингенской стали (верно, он имел в виду зоологическую сталь); в магазинах такие не продаются. Вероятно, он приобрел его на Смоленском рынке, где, как известно, можно найти все. На самом маленьком лезвии красивым почерком выгравировано: Дорогому Сереже от папы. Бедный незнакомый Сережа, как он, должно быть, расстраивался, когда потерял изящную вещицу.

На белые или подосиновики — которые, говорят, встречаются в большом лесу на окраине поселка, хотя обнаружить их мальчику так и не удалось, — надеяться не приходится, однако позавчера удалось собрать одиннадцать маслят, и ни один не очутился червивым. Любая темнолицая колхозница близ железнодорожной станции содрала бы за такой улов (составляющий условную единицу рыночно-грибного измерения — кучку) никак не менее двух рублей — огромные деньги, почти на три бутылки крем-соды, или буханку серого, или двести граммов кетовой икры. Сегодня хорошо бы собрать побольше, чтобы угостить необъяснимо загрустивших писателей, до поздней ночи кричавших друг на друга в спецфилиале Дома творчества с употреблением неизвестных мальчику грубых обзывательных слов “рапповец”, “конструктивист” и “попутчик”, к которым добавлялись прилагательные слова, слышанные им на дворе от знаменитого хулигана Васьки Шило. Похоже, что в конце концов они все-таки помирились, но утром прибыл фельдъегерь от товарища старшего майора и через Дементия Порфирьевича передал молчаливо завтракающим писателям (овсяная каша, яичница с ветчиной, чай, масло, хлеб, яблочный сок) запечатанный пакет, где находился всего один листок бумаги с напечатанными на пишущей машине стихами. Комендант спецфилиала Дома творчества вскрыл конверт и, не читая, передал листок Андрею Петровичу.

“Это тот самый похабный пасквиль, изготовленный нашим фигурантом в 1933 году, который упоминал товарищ старший майор. Тогда фигурант отделался дешево”.

Андрей Петрович, прочитав стихотворение, поморщился, словно проглотил жабу; Аркадий Львович всплеснул руками; Рувим Израилевич усиленно закашлялся, хватаясь рукою за толстую грудь. Никто не вымолвил ни слова.

— Прошу вернуть материал и сделать соответствующие выводы, граждане бывшие рапповцы, конструктивисты и попутчики, — строго утвердил Дементий Порфирьевич.

Он разорвал возвращенный листок на восемь, кажется, частей и поместил их в пепельницу — свободно, чтобы обеспечить доступ воздуха. Белая страница быстро сгорела, оставив немного дыма и немного пепла — не табачного, серого и бархатистого, а бумажного, черного и ломкого.

— Работайте, коллеги! — широко улыбнулся комендант. — Не буду вас больше беспокоить. К вечеру приедут забрать готовое заключение.

Фельдъегерь дожидался Дементия Порфирьевича у крыльца.

— Разрешите обратиться, — шепнул, — товарищ старший лейтенант госбезопасности?

— Разрешаю.

— У меня имеются к вам дополнительные инструкции от товарища народного комиссара, товарищ старший лейтенант госбезопасности.

— Я слушаю.

— Цитирую визу на отчете наркома: “Полагаю, что работу писательской бригады следует считать успешно выполненной. Несмотря на допущенные в прошлом ошибки, товарищи добросовестно поработали, на деле доказав верность партийной линии. Считаю, что подвергать их репрессиям нет никаких оснований”.

— Имеются ли дополнительные инструкции?

— Пройдемте в машину, товарищ старший лейтенант госбезопасности.

Маслята — отменные, однако крайне негигиеничные грибы. Сначала приходится очищать их липкую шкурку от прилипших сосновых иголок и мусора, а то и от мелких слизней, потом — тщательно мыть и чистить, что в отсутствие водопровода совсем не просто. Между тем крепкий молодой масленок исходит такой самодовольной прелестью, что пренебречь им решительно невозможно, даже если размерами он не превосходит лесного ореха. А почерневшие пальцы? Как их отмыть впоследствии? Песком, мылом, щеткой — и то с трудом.

Удивительная вещь эвалюция! С одной стороны, она привела к появлению человека, царя природы. С другой стороны — к необъяснимому разнообразию форм жизни. Злобные гиены, ядовитые поганки, уродливые ящерицы, кровососущие комары — кому они, спрашивается, нужны? Почему не вымерли, уступив место более разумно устроенным? Впрочем, эвалюция еще не закончилась. Советский человек еще наведет на планете порядок, оставив только культурные и красивые виды животных и растений, на всякий случай сохранив остальные в научных зоопарках и ботанических садах.

Он дошел до самого дальнего края участка, где за непроницаемым зеленым забором лежали владения кого-то из выдающихся писцов и раздавались детские крики, — должно быть, писательские дети играли в прятки, скрываясь за толстыми стволами, ложась ничком в овражках, таясь в кустах дикой малины. Или в жмурки, когда водящему надевают на глаза повязку из подручного материала и он на время становится слепцом, ищущим зрячих; в комнате у него еще есть надежда, в лесу — вряд ли. Или в салочки, когда дети носятся друг за другом, пытаясь дотронуться до жертвы, которая после этого сама становится охотником. Опять же лес — не самое подходящее место для этой игры: бегущему грозит опасность споткнуться и упасть лицом вниз, сильно ударившись о землю, а то и о случившийся камень. Позавчера даже бедный Рувим Израилевич, размеренно прогуливаясь по участку, неудачно рухнул на землю, и очки его ударились о булыжник, наследие ледниковой эпохи. Одно стекло разлетелось вдребезги, а бакелитовая оправа — очевидно, достаточно изношенная — раскололась пополам.

Мальчик заметил желтое пятнышко в слежавшейся хвое. “Желтый осенний лист, — убедительно сказал он себе, — несомненно, это лист бересклета или волчьей ягоды”. Тем сладостнее оказалось обнаружить огромную лисичку с воронкообразной шляпкой, чуть пожухшей по краям. Чик! Не поднимаясь с корточек, мальчик стал неторопливо и внимательно оглядывать ближние окрестности. Чаще всего лисички растут большой семьей, но попадаются и одинокие экземпляры. Ага! Две! Три! В общей сложности набралось четырнадцать довольно крупных штук; ни одной червивой, как и положено с лисичками, руки чисты, дно корзинки полностью покрыто. Правда, на пятачке, где росли лисички, обнаружился также небольшой муравейник. Его взволнованные обитатели, ползая по ступням и голеням мальчика, не кусались, но малоприятно щекотали кожу.

“Жадины, — подумал мальчик. — Муравей силен для своего веса, однако с грибом не справиться даже тысяче этих насекомых. Так бы и сгнили мои лисички, никому не доставшись — разве что болезнетворным микробам”. Он положил на муравейник раскрытый спичечный коробок с кусочком гриба на донышке. Некоторое количество шестиногих оказалось в ловушке — для предстоящего исследования с помощью половинки очков, подаренной позавчера Рувимом Израилевичем.

Был ясный день, и старый писатель, почти не приуныв, показал мальчику, как можно использовать солнце для раскуривания папиросы “Метро”. “Шутки в сторону, а в непроходимом лесу — в котором каждому суждено оказаться на середине жизни, — такое стеклышко может спасти человека! — добавил он. — Очков, правда, жалко, но у меня есть запасные наверху”.

Всякая высушенная вещь расправлялась на гладильной доске, и Мария обрызгивала ее водой изо рта, смешно надувая щеки, а потом водила по ткани шипящим железным утюгом, наполненным тлеющими угольками. Белье раскладывалось в стопки — для каждого из трех писцов, для мальчика, для Дементия Порфирьевича. Свое собственное белье мать никогда не стирала и не гладила на людях.

— Умница! — сказала она, посмотрев на содержимое корзинки. —

И как быстро! Но почему же писателям? Чтобы каждому досталось по две столовых ложки? Давай я их тебе самому поджарю к обеду.

— Я хочу их подбодрить, — сказал мальчик. — Они же добрые и занимаются тяжелым трудом. И у всех троих сегодня плохое настроение.

— Молодец, настоящий юный пионер! Всегда нужно делиться с другими. Ступай, помоги Дементию Порфирьевичу заклеивать окна на зиму.

— До зимы еще далеко!

— Ты не поверишь, сынок, но по прогнозу погоды ночью ожидаются заморозки. Дом нужно хорошо протопить, а зачем же зря терять тепло, тратить государственные дрова?

 

18. Что переписывал мальчик в тетрадку из разрозненных страничек, обнаруженных на помойке возле ризиденции важного человека — Патриарха, а также из книги Н. В. Гоголя “Тарас Бульба”, исправляя старую орфографию и добавляя кое-что от себя

Эти гонения, начавшиеся при Нероне, продолжались с большей или меньшей силой в течение столетий. Христиан обвиняли в самых отвратительных преступлениях и считали их причиной таких тяжелых бедствий, как голод, чума и землетрясения. Когда они стали предметом ненависти и подозрения со стороны народа, доносчики охотно ради корысти предавали невиновных, которых осуждали как мятежников, врагов народа и вредителей. Многих бросали на растерзание диким зверям или живыми сжигали в амфитеатрах. Некоторых распинали, других зашивали в шкуры диких зверей и бросали на арену на растерзание собакам. Народ собирался в большом количестве для того, чтобы насладиться этим зрелищем, встречая предсмертные муки казнимых смехом и рукоплесканиями.

В месяц несен (апрель) жиды распинают и мучают христианского младенца, если могут достать его, и об этом говорится в книгах Талмуда Зихфелеф, Хохмес и Наискобес. Обряд этот исполняется в половине апреля, к празднику Пейсах, т. е. к Пасхе; в память заклания агнца притолока обрызгивается кровью младенца или к ней прикасаются ниткой, намоченной в этой крови. Младенцев берут преимущественно, потому что с ними легче справиться и легче их достать. Каждому еврею, успевшему в этом, дается отпущение грехов. На истязание младенца, распятие его и проч. есть подробные правила, и все это должно быть исполнено в синагоге. Но при опасности огласки дозволяется убить христианина где и как можно, не соблюдая никаких особых обрядов.

Инквизитор из Комо рассказывал нам, что его однажды пригласили жители графства Барби для расследования вследствие следующего события. Некто, узнав о таинственном похищении своего ребенка из колыбели, стал искать преступников и напал ночью на собрание женщин, на котором он увидел, как убили мальчика и как присутствующие пили его кровь и пожирали его тело. Поэтому указанный инквизитор в прошедшем году предал костру 41 ведьму.

Где бы сторонники Маркса и Энгельса ни укрывались, всюду их гнали, как хищных зверей. Они вынуждены были искать убежище в пустынных и покинутых местах. За пределами Рима под холмами в земле и в скалах были проложены длинные ходы, мрачная, переплетающаяся сеть которых простиралась на целые мили за городскими стенами. В этих подземных убежищах последователи Маркса и Энгельса находили приют. Когда Циолковский и Федоров воскресят тех, кто подвизался добрым подвигом, тогда из этих мрачных пещер выйдут многие, ставшие мучениками за дело Маркса и Энгельса.

В книге Рамбам (Гандома церихен дмей Акумь сельмийцвес) обряд описан во всей подробности. В книге указаны все снаряды, необходимые для совершения сего бесчеловечного обряда. Для этого содержатся при синагоге железная корона, два железных копьеца, нож для обрезания, полукруглое долото для желобковатой раны в боку младенца, а также бочка, в которой катают его для привлечения подкожной крови.

Возникает вопрос: как смотреть на грех тех ведьм, которые, сохраняя в сердце своем веру в Бога, приносят черту внешние признаки почитания и повинуются ему? На это надо ответить следующим образом: отступничество может быть двояким: 1) в виде внешних действий неверия без нарочного заключения договора с дьяволом. Так поступают христиане, проживающие в магометанских странах и принимающие обряды ислама; 2) в виде внешних действий неверия с заключением договора с дьяволом. Так поступают ведьмы. Первых не отнесешь к отступникам или еретикам, но их проступок нельзя не назвать смертным грехом. Поклоняться дьяволу из страха — не служит оправданием. Ведь, по словам Августина, лучше умереть от голода, чем поесть жертвенного мяса. Но как бы ведьмы ни сохраняли в сердце своем веру, а на словах ее отрицали, они все сочтутся отступницами вследствие заключения договора с дьяволом и союза с адом.

Не уважали козаки и чернобровых панянок, белогрудых, светлоликих девиц; у самых алтарей не могли спастись они: зажигал их Тарас вместе с алтарями. Не одни белоснежные руки подымались из огнистого пламени к небесам, сопровождаемые жалкими криками, от которых подвигнулась бы самая сырая земля и степовая трава поникла бы от жалости долу. Но не внимали ничему жестокие козаки и, поднимая копьями с улиц младенцев их, кидали к ним же в пламя. И много святых общин, расположенных невдалеке от мест сражения и не могших спастись бегством, как то св. община Переяслав, св. община Борисовка, св. община Пирятин, св. община Борисполь, св. община Лубны, св. община Лохвица с прилегающими, погибли смертью: у некоторых сдирали кожу заживо, а тело бросали собакам, а иных — после того, как у них отрубали руки и ноги, бросали на дорогу и проезжали по ним на телегах и топтали лошадьми; многих закапывали живьем, у беременных женщин вспарывали живот и плод швыряли им в лицо, а иным в распоротый живот зашивали живую кошку и отрубали им руки, чтобы они не могли ее извлечь.

Тайные инструкции Троцкого называют мертвых коммунистов падалью, дохлыми и вследствие того не велят их хоронить; замученного советского ребенка не зарывают, а выбрасывают куда-нибудь или кидают в воду; между тем почти все подобные злодейства действительно обнаруживались оттого только, что искаженное тело юного пионера случайно обнаруживалось в поле, в лесу или всплывшим на воде; и если бы троцкисты не были обязаны поверьем своим выбрасывать труп мученика, то было бы трудно понять, для чего они не стараются зарыть его и скрыть таким образом, чтобы оно по крайней мере не бросалось в глаза первому прохожему.

Еще одна пагубная сторона свойственна преступлениям троцкистов. Вследствие оказанного ими почитания капитала все их поступки, будь то хорошие или дурные, надо считать греховными. Позорные дела троцкистов превосходят все другие преступления. Они подлежат наказанию вдвойне: как уклонисты и как предатели. Согласно Ульриху, уклонисты наказываются четырьмя способами: исключением из партии, увольнением, конфискацией имущества и высшей мерой социальной защиты. Тяжкие наказания полагаются также сообщникам троцкистов: укрывателям, пособникам и защитникам. Если уклонист после разоблачения тотчас же не отречется от своего заблуждения, то он должен быть тотчас удавлен. Ведь спекулянты и дезертиры тотчас же умерщвляются. А во сколько раз преступнее этих последних люди, поднимающие руку на партию!

 

19. Дневниковые и иные записи жильцов дома творчества

Что записывает Андрей Петрович в черновой блокнот. Ну вот, к шести часам пополудни и завершили мы, члены писательской бригады, наш недолгий, но и нелегкий труд. Сколько голов — столько и умов, гласит мудрая русская поговорка. Как написал наш фигурант на своем птичьем языке: Благословенны дни и ночи те, и сладкогласный труд безгрешен. А теперь меня одолевают философские вопросы. Ведь больше всего мы с коллегами спорили о масштабах деятельности фигуранта, о том, обладает ли он подлинным поэтическим талантом. Практически победила моя точка зрения: холодный версификатор, автор головных стихов, эпигон Гумилева и Пастернака, который неискренне пытается (от страха за свою шкуру, вероятно) приспособиться к новой действительности, мимикрировать, если угодно. (В экспертном заключении, согласованном с моими товарищами, используются не столь жесткие выражения, но их суть остается той же.)

И вот хочу для себя, да и, что греха таить, для потомков выразить свою собственную, беспримесную позицию. Я не литературный критик, но мое писательское сердце остро реагирует на фальшь, попытку вкрасться в доверие к читателю. Да, фигурант из кожи вон лезет, чтобы доказать свою лояльность к советской власти, к руководству партии и правительства и всего советского народа. “Я должен жить, дыша и большевея…” Казалось бы, какие могут быть претензии к этой строчке (за исключением того, что в ней начисто отсутствует поэзия)? Но уже в следующей строке фигурант проговаривается: “Работать речь, не слушаясь — сам-друг…”, беззастенчиво утверждая примат индивидуализма, отказ “слушаться”. Там, где истинного поэта волнуют судьбы страны, переживающей самый великий период своей истории, он озабочен только собственной участью. “На вершок бы мне синего моря, на игольное только ушко. Чтобы двойка конвойного времени парусами неслась хорошо…” Что за троцкистский текст! На своем корявом наречии фигурант как бы ставит двойку нашему историческому времени, к тому же именуя его “конвойным”, — и это вместо того, чтобы задуматься о своей вине перед партией и всем советским народом! “Чтобы Пушкина чудный товар не пошел по рукам дармоедов, грамотеет в шинелях с наганами племя пушкиноведов…” Вот именно! Тут фигурант прав. То самое “младое, незнакомое” племя зорко следит за тем, чтобы дармоеды — к числу которых, несомненно, принадлежит и он сам — не завладели наследием великого Пушкина. И если уж вспоминать Пушкина, то мои чувства на данный момент точнее всего описываются словами: “Эти слезы впервые лью: и больно и приятно… как будто нож целебный мне отсек страдавший член!..” Философский же вопрос заключается в следующем: а ну как эти “стихи” были бы не контрреволюционными поделками, а действительно обладали какой-нибудь, пускай и ограниченной, художественной ценностью? Как должна была бы — по совести — поступить наша экспертная группа советских писателей? Что, если б нам довелось судить Шекспира или Данте (кстати, в свое время высланного из Флоренции)? Думается, что революционная действительность и в этом случае не дает поводов для сомнений. Поэт — прежде всего гражданин, и судьбы Родины неизмеримо неизмеримей, чем судьба изменивших ей граждан.

А теперь пора спать, чтобы наутро продолжить наш главный проект. Смешно сказать, но я уже соскучился по этой увлекательной работе!

Что записывает Аркадий Львович в черновой блокнот. Я единственный поэт в экспертной группе, и меня больше, чем остальных, волнуют узкие цеховые интересы. Поэзия, хотя и неразрывно связана с обществом, все же развивается своими непредсказуемыми путями. Малый ручеек может дать начало большой реке, пополняющей безбрежный и бурный океан русской словесности. Что ни говори, а Баратынский или Случевский, при жизни решительно отвергнутые аудиторией, занимают сегодня в этой словесности не последнее место. В какой мере это относится к нашему фигуранту? Вероятно, в самой скромной. Вряд ли он, со своим незначительным даром, сможет изменить что-то в строении и составе нашей великой литературы, тем более что и литературное дело сегодня — это не развлечение эстетов, а мощное оружие. Фактически перо уже приравнено к штыку! Фигурант не с нами, а, следовательно, против нас. “Может быть, это точка безумия, может быть, это совесть твоя…”¹⁷ Что это, если не претенциозный набор слов, который, быть может, и привлечет ленивое внимание будущего литературоведа в качестве курьеза, а будущего поэта — в качестве примера смысловой, звуковой, эмоциональной и идеологической невнятицы! И все же я не могу так решительно отказывать фигуранту в поэтическом таланте, как наш простодушный драматург. Его ранним стихам свойственно забавное насупленное обаяние, да и в этих чувствуется некая бестолковая хлебниковская энергия. Но городской юродивый не так безобиден, как представляется на первый взгляд, ибо может ненароком изрыгнуть хулу на фараона, смущая юношество, а в рубище его гнездятся блохи, переносящие чуму, и жирные тифозные вши. Поэтический дар, тем более третьесортный, не освобождает от ответственности за преступления или злой умысел против народа. В любом случае окончательное решение — за судом, и я рад, что нам удалось смягчить формулировки экспертного заключения, чтобы лишний раз не настраивать судей против фигуранта.

Что записывает Рувим Израилевич в черновой блокнот. J’ai vraiment l’esprit de l’escalier¹⁸, старыйкретин. Уже поставив подпись на заключении, уже за великолепной — даже по меркам нашего узилища — вечерней трапезой, я вдруг сообразил, что для облегчения участи этого идиота (в афинском значении слова) следовало настаивать на том, что подсудимый — психически нездоровый человек, не способный отвечать за свои действия. Я всегда замечал в нем склонность к помешательству. Сам щебеча на разорванном наречии, он жаловался, что я пишу “не по-русски”, когда главный, быть может, подвиг моей жизни состоял в том, чтобы привить к финской сосне русского наречия веточку прованской смоквы, развести жаркий, но безвкусный спирт революции мощным и пахучим косноязычием жизнелюбивых южан. Нетрудно выявить шизофреническую логику его последних стихов, смехотворную манию величия. “Да, я лежу в земле, губами шевеля, и то, что я скажу, заучит каждый школьник…” — эк хватил! “В игольчатых чумных бокалах мы пьем наважденье причин, касаемся крючьями малых, как легкая смерть, величин…” И кто эти мы? Неужели строители Беломорканала, Магнитки и Днепрогэса? Разумеется нет! Враги? Не смешите меня. Он всего лишь провозглашает свое родство с другими безумцами, обитающими вне времени и пространства, “в кукушьем краю”, как выражаются англичане. Станет ли здоровый человек, пытающийся спасти собственную жизнь восхвалением фараона, пить за эполеты белых офицеров и барские шубы? (Кстати, бедный фигурант — неужели не знает он, что асти-спуманте, которое представляется ему символом буржуазной роскоши, — это приторная шипучка, которая на родине Тасса стоит немногим дороже пива? И его вылезшая шуба из неизвестного меха до сих пор смердит в моих воспоминаниях.) Может ли он, изображая всесильного царя в виде дракона (“Он свесился с трибуны, как с горы, в бугры голов…”), вдруг самонадеянно добавлять: “Должник сильнее иска”, — для этого надо полностью утратить связь с реальностью. Да, я положительно ошибся, и мне воистину жаль этого олигофрена. Заключение уже ушло в город, но завтра же утром составлю свое особое мнение. А теперь — спать. Ужин был, пожалуй, слишком сытным.

Что записывает Дементий Порфирьевич в дневник дежурств. 9.30. Принят по описи доставленный суточный паек (см. прилагаемую расписку), включая, наряду с прочими напитками, одну (1) спецбутылку коньяка армянского пятизвездочного и две (2) спецбутылки вина “Киндзмараули”. Приняты по описи доставленные документы, включая один (1) спецпакет с пометкой “О. Э. М.” и один (1) спецпакет с инструкциями от товарища народного комиссара. 9.35. В ходе завтрака (см. меню, представленное сержантом Свиридовой) писцам представлен для ознакомления машинописный стихотворный документ, содержавшийся в спецпакете с пометкой “О. Э. М.”. Реакция: страх и отвращение. В непринужденной (шуточной) форме писцам, согласно полученным устным указаниям, сообщено, что они еще не полностью разоружились перед партией. Машинописный документ по прочтении писцами уничтожен. 9.40. Вскрыт пакет с инструкциями товарища народного комиссара. Инструкции по прочтении уничтожены. 10.00 — 12.00. Выполнение обязанностей по хозяйству, в том числе подготовка гостиной и прихожей к холодному сезону. 14.30. Обед писцов совместно с комендантом СФ ДТ (см. меню, представленное сержантом Свиридовой). Вопросы о продолжении генерального проекта, обсуждение возможных поворотов сюжета. 15.30 — 17.30. Писцы, освободив свои кабинеты и спустившись в гостиную, составляют на пишущей машине ремингтон окончательный вариант экспертного заключения. В кабинетах за это время проведена подготовка к зимнему сезону (заклеивание окон). В течение дня мимо спецфилиала Дома творчества неоднократно прогуливались тов. Валентин Катаев и детский писатель Чуковский. Попыток проникнуть на территорию не отмечено, однако тт. Катаев и Чуковский осуществляли внешнее наблюдение за зданием и озабоченно переговаривались друг с другом, томясь. 15.45. Осуществлен забой (обезглавливание) и разделка домашней птицы (гусь), ранее доставленной в составе продуктового пайка. 18.00. Заключение экспертной группы передано прибывшему фельдъегерю. 19.30. Праздничный ужин писцов совместно с комендантом СФ ДТ и приглашенной ими сержантом Свиридовой состоялся без происшествий. Неоднократно отмечалось высокое качество деликатесных продуктов питания и напитков, особо доставленных к данному приему пищи.

20. Как провел мальчик остаток дня после сбора лисичек и поимки муравьев

— Эх, где наша не пропадала! — провозглашает Дементий Порфирьевич, шуточно сощурив синие глаза. — Мальчишка ты исполнительный, гостей наших сегодня накормил чуть не целым обедом. Матери помогаешь, почти как взрослый. Держи!

Полированная деревянная коробка с кожаной ручкой оказалась неожиданно тяжелой, будто содержала что-то металлическое. “Вряд ли это пистолет, — подумал мальчик, — детям не разрешается пользоваться оружием, да и зачем он мне?”

— Открывай, дружок, не стесняйся.

Мальчик отодвигает два никелированных крючочка, на которых держится крышка. На зеленом бархатном ложе, снабженном необходимыми углублениями, бесстрастно покоится двуствольный латунный микроскоп, из тех, которые он видел в журнале “Техника — молодежи”.

— Ой! — не верит он своим глазам. — Это на время?

— Нет, насовсем. Считай, премия за образцовое поведение. Инструкция, правда, на фашистском языке, но справимся как-нибудь.

Мать смотрит на коробку с недоверием и восторгом.

— Балуешь ты мальчишку, Дёма. Я видела такой микроскоп в магазине случайных вещей — четыре с половиной тысячи!

— Да ну?

— Честное слово. За такие деньги лисью шубу можно купить. Откуда он у тебя?

— От верблюда. А с лисьей шубой разберемся, Маша, голой не останешься.

— Спасибо, дорогой дядя Дёма, — частит мальчик, опасаясь лишиться ценного подарка. — Ужасное спасибо!

“Наверное, мать притворяется, что дядя Дёма всего лишь ее сослуживец. Наверное, он и есть мой отец, которого якобы никогда не было, — подумал мальчик. — Просто они надолго поссорились после моего рождения, а теперь наконец помирились. Или, наоборот, папу послали на сверхсекретное задание за границу, а теперь он вернулся. Скоро он обменяет свою жилплощадь и мы заживем вместе в целых двух комнатах, купим радиоприемник и диван, на котором я смогу читать, забравшись на него с ногами. Ботинки я буду предварительно снимать, чтобы не запачкать обивку и чтобы родители не ругали. Еще мы купим для меня ученический письменный стол и настольную лампу-грибок, покрытую голубой эмалью. Мама не будет так страшно уставать, а папа будет помогать мне готовить уроки, присаживаясь рядом со мною перед столом. Через несколько лет ему придется изображать близкое знакомство с геометрией, биологией и всемирной историей, но я же понимаю, что у него не было времени изучать все эти школьные предметы, что он занимался куда более важными делами. Свою комнату — а у меня появится своя комната! — мне придется держать в армейской чистоте и порядке, потому что папа — человек справедливый, но суровый и, вероятно, в случае чего может без лишней жестокости отодрать меня своим широким командирским ремнем. А наши друзья-писатели будут иногда запросто приходить к нам в гости, вспоминать спецфилиал Дома творчества, шутить и хохотать, нахваливать мамин винегрет и котлеты, ставить на стол советское шампанское и стрелять пробкой в потолок, и мама будет зажимать уши в притворном страхе. Будут угощать и меня, а я вежливо откажусь. Еще будут наведываться командиры-чекисты с женами и детьми, и у меня появится много новых замечательных друзей. И все наши жалкие соседи будут завидовать, потому что их никогда не навещают такие знаменитые и незаменимые люди”.

— Ты, как всегда, держишь какую-нибудь живность в спичечном коробке? Давай сразу и опробуем наш новый аппарат. Мне, признаться, тоже любопытно.

Дементий Порфирьевич, отряхнув с рук остатки гусиного пуха, ставит микроскоп на кухонный стол.

— Нам требуются предметные стекла, — подает голос мальчик, — и, наверное, покровные стекла тоже.

— Ну, я покопался в инструкции. В комплекте имеются и те и другие, но покровные стекла нужны для совсем крошечных, тонких образцов, например луковой шелухи. А мы с тобой будем муравьишку рассматривать. Только как сделать, чтобы он, оставаясь живым, не двигался? Маша, капни-ка на стеклышко чуть-чуть меду из высокой банки. Теперь помещаем зверя в эту каплю. Видишь, лапами шевелит, усами старается — а выбраться хрен! Ну-ка…

Он склоняется над окулярами, медленно вращая черный винт машины, а еще одним винтом — чуть-чуть перемещая прямоугольное стеклышко, помещенное в лапки-зажимы на предметном столике.

— Вот он, наш объект. Ну и урод, полюбуйся!

Непомерная голова муравья, как бы закованная в панцирь цвета старой меди, яростно (а может быть, и отчаянно) шевелит усами, то и дело выпадающими из фокуса, полусферические фасеточные глазки злобно (или беззащитно) поблескивают, угрожающе (или бессильно) шевелятся челюсти — кажется, называющиеся жвалами.

— Как марсианин! — вскрикивает мальчик. — Как скупой рыцарь из музея Пушкина! Но как же он теперь освободится?

— А хоть бы и сдох, жертва науки, — весело говорит Дементий Порфирьевич. — Муравьем больше, муравьем меньше. Павловскую собаку видел на фотографиях? Оттяпали бобику голову за милую душу — а ведь, должно быть, тоже бегал по лаборатории, полаивал, хвостиком повиливал… Ну, давай-ка на время уберем это хозяйство. Помоги мне дров в дом натаскать. Маша, не пора ли ставить гуся в духовку? Не допускай напрасного прогорания топлива.

— Я не хочу, чтобы насекомое умерло, — говорит мальчик. — Может быть, отмыть его от меда?

— Только покалечишь, гуманист недорезанный, или вовсе раздавишь. Лучше отнеси стеклышко на участок и сбрось мураша спичкой на землю. Товарищи быстро приползут ему на выручку, оближут дочиста — и будет как новенький! Можешь и до муравейника дотащить, коли не лень. У них, муравьев, коллектив крепче, чем у людей. И устроен проще — никакой буржуазной свободы, зависти или стяжания, собственности и классовой борьбы. Все равны, все трудятся на общее благо. Позавидуешь!

— Что за глупости ты несешь, Дементий! Сравниваешь нас, людей, с какой-то безмозглой гадостью.

— Сказка ложь, да в ней намек, Маша, — отзывается комендант. — Нам есть чему у них поучиться.

В связи с временным перерывом в работе трое писателей поодиночке бродят между соснами, не глядя друг на друга. Мальчик доставил муравья домой (заодно выпустил из коробки и остальных) и вскоре, пыхтя, тащит в пустой дом порядочную охапку березовых дров. Затормозила у калитки обтекаемая черная эмка, посверкивая решетчатым радиатором, приветствовала обитателей спецфилиала Дома творчества ослепительным светом инопланетных фар. Выступил из кабины, закурив “Делегатскую”, шофер в малом чине, он же фельдъегерь, отсалютовал Дементию Порфирьевичу, принял осургученный серый пакет, вторично отдал честь и уехал вдаль по вечереющей дороге, счастливец, на своем восхитительном средстве передвижения, напевая, верно, какую-нибудь негромкую военную песню.

Покуда мать накрывает на стол и раскладывает закуски, гусь в печи испускает благоухание, доносящееся от флигеля до самого дома. Так написал бы Рувим Израилевич: он набит четвертушками антоновских яблок, гусь, к ним добавлена гвоздика из Индии и черный перец с острова Суматра, а разъятая грудь ощипанной и опаленной покойной птицы зашита суровыми русскими нитками. Сегодняшние яства доставлены в отдельных судках, каждый из которых снабжен записочкой с названием блюда — джонджоли, сациви, пхали, лобио, хашлама¹⁹. Даже мама не умеет готовить такой изысканной, такой пряно пахнущей еды.

Между тем Дементий Порфирьевич в своей комнате с наслаждением стаскивает постылую спецодежду коменданта спецфилиала Дома творчества, по совместительству дворника и садовника, и надевает синие бриджи с малиновым кантом, а также хорошо отвисевшуюся в гардеробе гимнастерку. Он обворачивает сначала правую, а затем левую ногу в свежие портянки, после чего с помощью длинного рожка натягивает хромовые сапоги, молодецки поскрипывающие при ходьбе. (Господи, как осточертела проклятая солдатская кирза, которую давеча так расхваливал этот штатский щелкопер!) Щетки не требуется: для наведения полного блеска достаточно пройтись по поверхности форменной обуви бархоткой. Далее надеваются ремень, портупея, кобура с привычной веселой тяжестью револьвера. Необходимо еще разрезать готового гуся, но на этот случай можно одолжить у Марии кухонный передник. “Петлицы, должно быть, скоро придется менять!” — радостно подумал Дементий Порфирьевич и тут же одернул себя, чтобы не сглазить. Могут и благодарностью в приказе обойтись, в конце концов. Задание было — отпуск, курорт! Жаль, что Ольга не дожила. Впрочем, семейного, может быть, и не направили бы в столь познавательную и ответственную командировку.

Он выходит на крыльцо флигеля, внимательно вглядывается в густеющую, прохладную полутьму ранней подмосковной осени и глубоко вздыхает. С соседних участков пахнет скошенной травой, горящими сухими листьями, рябиновой настойкой. Жалко прощаться с этим благословенным местом. Уже невидимое, закатное солнце все еще льет нежаркий золотистый свет на верхушки сосен, под которыми по-прежнему непересекающимися кругами одиноко слоняются трое писателей. Странное, какое же странное ремесло, требующее уединения и независимости! Однако даже руководство партии и правительства должным образом учитывает данный момент; новые дачи в поселке поднимаются с каждым днем, ибо сказано: “Есть разные производства: артиллерии, автомобилей, машин. Вы же производите товар. Очень нужный нам товар, интересный товар — души людей”.

Надо по возвращении в Москву почитать их книжек, если будет время.

 

21. Последний вечер в спецфилиале дома творчества

Скатерть — белая, жаккардовая; тарелки — белые с золотым ободком и еле заметным рельефным орнаментом по краю, в центре стола — букет гладиолусов с дачной клумбы, частично тоже белых, а частично — темно-фиолетовых с алой серединкой. Блюда с незнакомыми названиями содержат изобильное количество непостижимых трав и молотых грецких орехов; иногда попадается крошка покрупнее, вкусно похрустывающая на зубах. За стол мальчика не пустили, но мать положила ему каждой перемены понемножку в большую мелкую тарелку и налила основательный хрустальный стакан крем-соды.

Честно говоря, ему и самому не хотелось оставаться со взрослыми. Впервые увидав своего коменданта в командирской форме, писцы вдруг преобразились в пришибленных и неразговорчивых. Движения их замедлились, а взгляды застывают то на петлицах дяди Дёмы, то на его нарукавном знаке серебряного и золотого шитья. Зря, потому что бояться им нечего, а Дементий Порфирьевич в своей настоящей одежде выглядит очень красиво. Может быть, источником всеобщего стеснения является жара в гостиной? Печь основательно протоплена, а обещанные заморозки никак не наступают.

— Нет-нет… — замешкавшись в дверях, мальчик слышит, как настаивает благородный комендант, — коньяк — ровесник революции! — и вино из спецсовхоза предназначаются исключительно вам, друзья мои, купить ничего подобного невозможно, прислано из личных подвалов сами знаете кого, и не нам, рядовой обслуге, разевать щучьи рты на эти редкости.

— Зачем вы скромничаете, товарищ старший лейтенант госбезопасности? — уважительно спрашивает Аркадий Львович. — Ведь ваше звание соответствует общевойсковому майорскому? Мы, право, и не подозревали…

— Не важно! — отмахивается Дементий Порфирьевич. — Я, будучи незамысловатым человеком из сознательных пролетариев, с душевным удовольствием утешусь родной “Московской особенной”, а наша дама употребит бокал-другой “Цинандали” — также выдающееся отечественное вино, однако в распределитель поступает регулярно. Ну что? За успешное продолжение наших трудов на благо Родины?

Громче и мелодичнее всех звучит бокал с позолоченной кромкой, из которого собирается пить полусладкое вино Рувим Израилевич, потому что он сжимает его не за верхнюю часть, а за длинную ножку.

— Ну и хитрец вы, товарищ Бруни! — замечает Андрей Петрович. —

Я тоже хочу попробовать. Ну-ка, еще раз… ух, как здорово! Давайте все

будем держать посуду правильно. Еще раз!

“Так, должно быть, звенели бы колокольчики, которые растут на лугу, будь они покрупнее и хрустальными”, — думает мальчик.

Совместный пир трех писцов и двух сотрудников госбезопасности, очевидно, проходит тихо и чинно. Через час, правда, пирующие затягивают совместную песню, и была эта песня, как ни удивительно, вовсе не про сердце — пламенный мотор и не про белогвардейские цепи.

Вел — красивым голосом, как у Вадима Козина на патефоне, — Дементий Порфирьевич. Он перекрывал и дребезжащий фальцет Андрея Петровича, и мурлыканье Аркадия Львовича, и фальшивые грассирующие трели Рувима Израилевича. “И-извела”, — затягивал Дементий Порфирьевич, и мать повторяла неожиданно высоким голосом: “И-извела!”. “Извела меня кручина, по-одколо… подколодная змея! До-огорай (мать повторяет), догорай, моя лучи-ина, до-огорю, догорю с тобой и я!” К четвертой строчке писцы тоже увлекаются, поют все громче и громче, и тоскливые звуки не самого стройного хора смущают его единственного несовершеннолетнего слушателя — почти так же, как сегодняшнее невиданное обилие отчетливых звезд в высоте, недостижимой даже для стратостата.

Не дожидаясь конца песни, он возвращается во флигель, к книжке “Занимательная математика”, и незаметно засыпает.

Вскоре поднимаются в свои комнаты и усталые, необычно сонные писцы. Мать с Дементием Порфирьевичем переносят грязную посуду во флигель и убирают со стола. Затем комендант, оставшись на некоторое время в доме, подбрасывает в печь три полена и, чтобы не терялось тепло, плотно задвигает вьюшку.

Вернувшись во флигель, он пристраивается у кухонного стола и, наблюдая за моющей посуду терпеливой Машей, мелкими порциями допивает свою “Московскую”, время от времени завороженно следя за перемещением секундной стрелки никелированных карманных часов. Примерно через час он опять идет в дом, поднимается по лестнице (издавая совокупный скрип сапогов и лестничных ступеней), проводит на втором этаже несколько недолгих минут и вновь появляется во флигеле.

— Сержант Свиридова, — голос его совершенно трезв, — приказываю вам срочно отбыть со мной в Москву в связи с окончанием выполнения задания. На сборы — двадцать минут. Вопросы есть?

— Но…

— Вопросов нет. Собирайся. Ребенка разбудишь, когда придет машина.

Мальчик счастлив: его посадили на переднее сиденье, рядом с шофером. Шелестит гравий под стремительным авто, свет фар выхватывает из тьмы притихшие, начинающие желтеть леса, черные окна колхозных изб, вывески редких сельпо, аккуратные новые рабочие бараки, выкрашенные где в белый, а где в голубой цвет. Потом начинается асфальт, и высоченные московские дома, и грохот поздних трамваев. Внезапный отъезд необъясним, но лицо Дементия Порфирьевича при посадке в автомобиль было настолько суровым, что спрашивать его ни о чем не стоит.

— Хорошо, Маша, я тебя понимаю, — негромко говорит он на заднем сиденье. — Порядочные женщины не заводят шашней с сослуживцами во время командировок. Однако ты больше не моя подчиненная. С мальчишкой у меня отличные отношения. Я вдовец, ты не замужем. Может быть, подумаем о чем-нибудь серьезном?

— Я подумаю, — отвечает мать счастливым голосом.

Машина останавливается у подъезда, шофер достает из багажника вещи. В одной руке у Дементия Порфирьевича чемодан побольше — мамин, в другой — поменьше, с вещами мальчика. Сам он прижимает к груди коробку с микроскопом, а мать несет гладиолусы, стоявшие на столе во время пира. Запах селедки, кислых щей и керосиновой копоти, переполняющий скудно освещенный коридор квартиры, может быть, кому-то и не по душе, но это — примета родного дома.

— Добро пожаловать, — шамкает горбатая пенсионерка Алена Ивановна, кое-как волоча нетвердые тонкие ноги в войлочных тапках по направлению к уборной.

— С возвращением! — улыбается усатый снабженец Роман Родионович, покуривающий свою папиросу на кухне, у раскрытого настежь окна, стряхивая пепел в консервную банку.

Высказав соседям вежливые и соразмерные ответы, мать возится с ключом, пробуя повернуть его то в одном, то в другом, смещенном на доли миллиметра, положении, бормочет что-то огорченное и, наконец, распахивает дверь в комнату.

— Замок я тебе на днях сменю, — замечает Дементий Порфирьевич, — негоже так мучиться.

“Ура!” — выводит мальчик указательным пальцем на пыльной поверхности круглого стола, стоящего в центре жилого помещения, и добавляет к надписи улыбающуюся точку-точку-запятую, минус-рожицу-кривую. Вместо отсутствующей вазы для цветов мать приносит с кухни старую бутылку из-под советского шампанского, но в ее узкое горлышко втискивается от силы два гладиолуса, а что делать с остальными?

— Погоди. — Дементий Порфирьевич, как фокусник, извлекает из нагрудного кармана недлинный кусочек пенькового шпагата, смачивает его керосином из примуса (на время командировки сохранявшегося в комнате), обвязывает вокруг верхней части бутылки, затягивает, завязывает узелком, поджигает, а когда пламя стихает, заворачивает бутылку в кухонное полотенце и одним резким движением отламывает горлышко. — Вот вам и ваза, — говорит он удовлетворительно. — Давай, ставь наши цветы, Маша, а мне пора идти.

— Может быть, останешься? — спрашивает мать. — Или хоть чаю с нами попьешь?

— Оставайтесь, дядя Дёма! — подтверждает мальчик.

— Не могу, друзья мои. Я человек военный, подчиняющийся приказам. Товарищ старший майор неутомимо ожидает меня в своем кабинете. Я уже и так опаздываю.

— Погоди, а мне что делать?

— Сегодня суббота, Маша. Завтра твой законный выходной. А в понедельник выходи на работу, как обычно.

— Дядя Дёма! — вдруг соображает мальчик. — Скажите, а вы вовремя закрыли вьюшку в печи? Не слишком рано?

— Не беспокойся, пионер, все сделано как следует.

— А писатели утром не поразятся, что нас нет на месте?

— Они взрослые люди и понимают государственную необходимость. Соответствующие разъяснения будут им предоставлены.

Он обнимает мать, гладит ее по волосам и целует в полураскрытые губы, а мальчик, будучи воспитанным мальчиком, отворачивается и беспокойно ждет. Ждать приходится дольше, чем он рассчитывал, мать с Дементием Порфирьевичем не только целуются, но и шепчут что-то невнятное друг другу, тревожно дыша.

Рано ли, поздно ли, но Дементию Порфирьевичу все же приходится нехотя спускаться по щербатым ступеням лестницы, утомленно садиться на переднее сиденье автомобиля и уноситься по направлению к кинотеатру “Художественный”. Мальчик, волнуясь и радуясь, смотрит вместе с матерью ему вслед из высокого растворенного окна третьего этажа, пока задние огни машины окончательно не теряются из виду.

 

P. S. Сержант Свиридова ошибалась: когда в ноябре месяце немецкий бинокулярный микроскоп в деревянной коробке, выложенной зеленым бархатом, появился в магазине случайных вещей на Сретенке, где реализовывалось имущество, конфискованное у осужденных врагов народа, за него просили не четыре с половиной тысячи, а всего три тысячи семьсот двадцать рублей.

 

 

Примечания

1 Знак представляет собой вышитый на краповом сукне овал с мечом, серпом и молотом в центре. От майора госбезопасности и выше — овал золотистого цвета, меч, серп и молот — серебристого. От капитана госбезопасности до сержанта госбезопасности включительно овал и клинок меча — серебристого цвета, эфес меча, серп и молот — золотистого цвета. В соответствии с приказом № 396 от 27 декабря 1935 года знак носится на левом рукаве на 10 см выше локтевого сгиба.

2 Воротник гимнастерки стояче-отложной с застежкой на два крючка и петли. На воротнике нашиты петлицы. Передний разрез гимнастерки прикрыт планкой и имеет открытую застежку на трех малых форменных пуговицах. На груди два накладных кармана с трехмысковыми клапанами, с застежкой на одну малую форменную пуговицу. Рукава — двухшовные, с двумя складками внизу, с разрезными обшлагами-манжетами, с застежкой на две малые форменные пуговицы. На воротнике и обшлагах гимнастерка имеет малиновый кант. Брюки изготовляются из шерстяной ткани темно-синего цвета. Они состоят из двух передних и двух задних половинок, имеют два боковых прорезных кармана, один часовой карман, один задний карман, два поясных затяжника и внизу штрипки. Брюки застегиваются на пять пуговиц и один крючок. По боковому шву брюки имеют малиновый кант.

3 Первый этап изготовления лайки именуется шакшеванием. Для приготовления шакши разводят собачьи экскременты водой и массу подвергают гнилостному брожению 2 — 3 недели; для употребления эту массу разбавляют теплой водой и в такой жидкости держат кожи 4 — 12 часов, часто перемешивая палками. Для приготовления дубильной смеси растворяют в кипящей воде квасцы и поваренную соль, затем в чане, назначенном для дубления, замешивают муку в тесто с теплой водой, прибавляют яичных желтков, предварительно размешанных в воде, затем квасцовый раствор, достаточно охлажденный, и все хорошо перемешивают.

4 Я хотел бы сейчас сдохнуть, просто сдохнуть. Не осуждайте меня (франц.).

5 В Интернете обнаружилась следующая информация: “Знаменитый „русский негритенок” из картины „Цырк!”. Сын афроамериканца, оставшегося в СССР и здесь трагически погибшего, и театральной художницы Веры Араловой. Закончил нахимовское училище, старший лейтенант подводного флота. Затем советский поэт с главной темой — дружба России и Африки”. Еще ссылка: “В последние годы Джиму Паттерсону и его матери жилось особенно трудно. Напечатать сборник стихов, заработать на жизнь стало практически невозможно. Ни пенсии матери, ни пенсии сына явно не хватало. Долгое время они жили на средства, которые имели от сдачи внаем квартиры. В конце концов Джим распродал мебель, раздарил вещи друзьям и знакомым и купил в авиаагентстве билеты за океан. Сейчас он живет в Вашингтоне. Рассказывают, что Джим с выставкой картин своей матери ездит по стране, зарабатывает деньги. Пробовал он сниматься и в кино, но из этого ничего не вышло. И по-прежнему он пишет, пытается издать на английском языке сборник стихов. Одним словом, всеми возможными способами старается заработать на жизнь. Как выяснилось, жить в Америке ничуть не легче, чем в России…” (Добавлю, что в моей повести вольно цитируются и многие другие интернет-источники и архивные материалы, перечислить которые представляется невозможным за недостатком места.)

6 “Слова о том, что марши Дунаевского заглушали стоны репрессированных в 1937 году, — это гадкие слова! Он не был композитором, заглушающим стоны. Он просто видел радость жизни, он любовался ясным небом. Он видел, сколько в этой стране хороших людей, и воспевал их жизнь. И в день 100-летия со дня рождения этогоабсолютно великого композитора еще раз хочу напомнить, какого замечательного, бессмертного соловья из Лохвицы имело наше Отечество. Музыка эта будет звучать всегда. Вот за это я ручаюсь” (интернет-газета “Дуэль”, 2000, стиль и жирный шрифт источника).

7 Габардин — шерстяная ткань, вырабатываемая из мериносовой пряжи, очень тонкой, крученной в два конца для основы, и менее тонкой, одинарной, — для утка. Благодаря применению особого вида переплетения — сложной саржи — на лицевой поверхности образуется резко выраженный мелкий рубчик, идущий наклонно под углом 60—70°. Из габардина шьют весенне-летние мужские и женские пальто, а также костюмы и некоторые виды офицерского обмундирования. Шевиот — мягкая шерстяная ткань саржевого переплетения, сотканная довольно редко. Ее подвергают валянию и стрижке. Шевиот бывает только одноцветным — серым, черным, синим. Используется в основном для шитья верхней одежды. Молескин — тяжелая плотная прочная ткань усиленного сатинового переплетения с гладкой поверхностью, гладкокрашеная.

8 Пишущая машинка — механическое, электромеханическое или полностью электронное устройство, оснащенное набором клавиш, нажатие которых приводит к печати соответствующих символов на документе. Широко использовалась в XIX—XX веках. В настоящее время пишущие машинки по большей части вышли из употребления, их функцию стали выполнять персональные компьютеры. Нанесение символов на поверхность бумаги выполнялось при помощи специальных рычагов, заканчивающихся площадками с металлическими или пластиковыми литерами. При нажатии соответствующей клавиши такой рычаг ударял по пропитанной чернилами ленте и оставлял, таким образом, отпечаток литеры на подводимом листе бумаги. Перед печатью следующего символа выполнялся автоматический сдвиг бумажного листа (и, как правило, ленты). Для печати нескольких копий одного и того же документа использовались листы копировальной бумаги, прокладываемые между обычными бумажными листами.

9

Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовых
Виноградарей в их разгородках марлевых.

В легком декабре твой воздух стриженый
Индевеет — денежный, обиженный...

Но фиалка и в тюрьме: с ума сойти в безбрежности!
Свищет песенка — насмешница, небрежница,—

Где бурлила, королей смывая,
Улица июльская кривая...

А теперь в Париже, в Шартре, в Арле
Государит добрый Чаплин Чарли —

В океанском котелке с растерянною точностью
На шарнирах он куражится с цветочницей...

Там, где с розой на груди в двухбашенной испарине
Паутины каменеет шаль,
Жаль, что карусель воздушно-благодарная
Оборачивается, городом дыша,—

Наклони свою шею, безбожница
С золотыми глазами козы,
И кривыми картавыми ножницами
Купы скаредных роз раздразни.

10 Галалит — роговидная пластмасса на основе молочного белка (казеина), дубленного муравьиным альдегидом.

11 В состав комплекта снаряжения входят: 1. Поясной ремень — шириной 50 мм с двухшпеньковой, пятистенной пряжкой и находной шлевкой; для придания стойкости и внешнего вида с внутренней стороны ремень подшит тонкой кожей и прострочен. 2. Две поясные короткие муфты — каждая муфта имеет одно полукольцо вверху и два полукольца внизу; к верхним полукольцам пристегиваются концы плечевых ремней, к нижним — полевая сумка и короткий и длинный пасики для шашки. 3. Два длинных задних плечевых ремня — один конец ремня имеет отверстия для шпенька пряжки передних плечевых ремней; на другом конце пробито по два отверстия с прорезями и имеется по одной запонке для пристегивания к верхним полукольцам короткой муфты и носильных петель кобура. 4. Два коротких передних плечевых ремня — на одном конце каждого ремня пришита пятистенная одношпеньковая пряжка, на другом пробито по два отверстия с прорезями и имеется по одной запонке для пристегивания к верхним полукольцам короткой муфты и носильных петель кобура. 5. Кобур для револьвера — с двумя поясными носильными петлями, нашитыми на наружной стороне задней стенки кобура и гнездами для протирки; каждая петля имеет в верхней части полукольцо для пристегивания концов переднего и заднего плечевых ремней. 6. Полевая сумка — с двумя носильными ремнями, нашитыми на наружной стороне задней стенки; к концам носильных ремней пришиты застежки-карабины, при помощи которых сумка пристегивается к нижним полукольцам поясных муфт. 7. Палетка — двухстворчатая, с плечевым носильным ремнем и матерчатой прокладкой между пластинками целлулоида. 8. Револьверный ремень — с двумя малыми карабинами по концам для пристегивания к кольцу рукоятки револьвера и полукольцу носильной петли кобура или пятистенной пряжки переднего плечевого ремня. 9. Чехол и шнур для свистка — надеваемые на длинный правый задний плечевой ремень. 10. Короткий пасик для шашки. 11. Длинный пасик для шашки. 12. Фляга — емкостью в 3/4 литра; алюминиевая, с навинчивающейся пробкой. 13. Чехол для фляги — суконный, с ременным приспособлением для одевания фляги на поясной ремень.

12 Метод длинного сброса (long drop) изобретен в Америке в 1872 г. Уильямом Марвудом (William Marwood) в качестве научной гуманной альтернативы традиционному методу повешения (short drop), приводящему к мучительной смерти от удушения (асфиксии). Он предусматривает использование веревки, длина которой рассчитывается по специальным таблицам в зависимости от веса приговоренного, и высокой платформы, снабженной люком. В конце падения тело приговоренного продолжает ускоряться за счет силы тяжести, однако его движение ограничивается за счет петли, надетой на горло. Если узел петли расположить слева под нижней челюстью, то голова в момент остановки поворачивается назад, что в сочетании с инерцией движения тела вниз обеспечивает перелом шейных позвонков и разрыв спинного мозга, т. е. мгновенную потерю сознания и быструю смерть.

13 В ходе строительства писательского поселка возникла необходимость переселения отдельных местных жителей. Вопрос был решен с максимальной справедливостью: переселенцам выделялся участок в том же районе, не далее двух-трех километров от прежнего места жительства, и достаточное количество средств для нового строительства, а также лимиты на дефицитные стройматериалы, с сохранением членства в колхозе; привлеченным к обслуживанию Дома творчества предоставлялись отдельные квартиры или комнаты в бараках новой постройки. Жалоб ни от одного из переселяемых не поступило.

14 Мужские, пыльниковые, стебли конопли — это посконь, бессемянка, а женские, с семенем, — непосредственно конопля (пенька). Как только запылит над конопляником, пора дергать посконь. Это значит, что женские стебли опылились и теперь посконь необходимо убрать, связать в снопы. Когда снопы подсыхали, их расстилали на солнечной полянке, предварительно обив с корневищ землю. Высохшую посконь убирали под навес, затем мяли мялками, выбивая кострику, и расчесывали гребенками. В результате получалось волокно, которое пряли на самопряхе, а из полученных ниток на стане ткали посконное полотно. Его отбеливали в щелоке и расстилали на лужайке под солнцем. Чтобы добиться лучшей белизны, процедуру повторяли не один раз. Полотно предназначалось для мужских штанов и рубах, используемых в качестве рабочей одежды, а иногда и для нижнего белья. Рубахи и портки шили теми же посконными нитками, из которых ткали полотно. Предварительно их сучили (из воспоминаний С. Т. Редичева о своем детстве в начале 30-х годов, “Наука и жизнь”, 2005).

15 Прощай, и если навсегда, то навсегда прощай (англ.).

16 Портянка — нижнее белье, прямоугольный (примерно 35 см х 90 см) кусок теплой и прочной ткани, который использовался в старину вместо носка. Портянки носили с лаптями (см. также онучи) или с сапогами. В настоящее время портянки широко используются в Российской армии. Для того чтобы портянка не разматывалась при ходьбе и беге, ее нужно особым образом (плотно) наматывать на ногу. Наматывать портянку следует от носка ноги и непременно “наружу”, а не “внутрь”, чтобы при ходьбе она не сбивалась и не натирала ногу. Нога в портянке практически завернута в два слоя ткани, что лучше сохраняет тепло, а при кратковременном попадании в воду намокает только наружный слой портянки. Портянки бывают двух видов: летние и зимние. Летние портянки изготавливаются, как правило, из сукна либо из хлопка (зависит от производителя), зимние — из байки либо из ткани составом 50% хлопка и 50% шерсти.

17

Может быть, это точка безумия,
Может быть, это совесть твоя — 
Узел жизни, в котором мы узнаны
И развязаны для бытия.

Так соборы кристаллов сверхжизненных
Добросовестный свет-паучок,
Распуская на ребра, их сызнова
Собирает в единый пучок.

Чистых линий пучки благодарные,
Направляемы тихим лучом,
Соберутся, сойдутся когда-нибудь,
Словно гости с открытым челом, —

Только здесь, на земле, а не на небе,
Как в наполненный музыкой дом, —
Только их не спугнуть, не изранить бы — 
Хорошо, если мы доживем…

То, что я говорю, мне прости…
Тихо, тихо его мне прочти…

О. Э. Мандельштам, 15 марта 1937.

18 “Я и впрямь задним умом крепок” (фр.).

19 См. в Интернете тему “Грузинская кухня”.