Кабинет
Виктор Есипов

"Всё в жертву памяти твоей..."

Есипов Виктор Михайлович — литературовед, пушкинист. Автор двух книг стихов (1987, 1994), а также историко-литературных книг «Царственное слово» (1998), «Пушкин в зеркале мифов» (2006) и многих публикаций на близкие темы в журналах и сборниках. Неоднократный автор «Нового мира».

"Всё в жертву памяти твоей..."


1

Неболышой по объему пушкинский лирический текст 1825 года, который мы собираемся рассмотреть, думается, не случайно обойден вниманием исследователей: «понять смысловой строй этого стихотворения, приемы сцеп­ления всего того, что приносится в жертву чьей-то памяти»[1], по справедливо­му замечанию академика В. В. Виноградова, не так-то просто.

Все стихотворение состоит из одного распространенного предложения:

Всё в жертву памяти твоей: И
голос лиры вдохновенной, И 
слезы девы воспаленной, И 
трепет ревности моей, И 
славы блеск, и мрак изгнанья, И 
светлых мыслей красота, И 
мщенье, бурная мечта 
Ожесточенного страданья.

Последняя попытка осмыслить эти стихи была предпринята около двадца­ти лет назад. Исследователь достаточно четко сформулировал задачу: «Полно­стью раскрыть смысл стихотворения можно, лишь ответив на два вопроса: что означает „твоя память" и что значит „всё в жертву"»[2]. Но при решении этой задачи он, как нам представляется, упустил из виду некоторые очень важные вещи: «Первый вопрос нетруден, — несколько поспешно заключил упомяну­тый автор, — „Твоя память" у Пушкина всегда означает „память, воспомина­ние о тебе"»[3].


[1]Виноградов В. В. Стиль Пушкина. М., 1941, стр. 347.

2   Тромбах   С.   М.   «Всё   в  жертву   памяти   твоей...».   —   «Временник  Пушкинской
комиссии», вып. 23. Л., 1989, стр. 98.

[3]Там же.


По нашему же мнению, «твоя память» (или, если быть более точ­ными, «памяти твоей») заслуживает более пристального внимания. Дело в том, что слово «память» в «Словаре языка Пушкина» в контекстах, соответствующих нашему, в подавляющем большинстве случаев подразумевает обращение к умершему. Приведем наиболее выразительные примеры: «...И память юного поэта / Поглотит медленная Лета...» («Евгений Онегин», 1826); «Уральские ка­заки (особливо старые люди) доныне привязаны к памяти Пугачева» («История Пугачева», «Замечания о бунте», 1833); «...И в память горестной Марии / Воз-двигнул мраморный фонтан...» («Бахчисарайский фонтан», 1823); «Владимир уже не существовал: он умер в Москве, накануне вступления французов. Па­мять его казалась священною для Маши...» («Метель», 1830); «Что баронесса? память Дельвига  есть  единственная  тень моего   светлого   существования» (письмо П. А. Плетневу от 24 февраля 1831 года); «Драгоценной для россиян памяти Николая Михайловича Карамзина сей труд, гением его вдохновен­ный, с благоговением и благодарностью посвящает Александр Пушкин» (1830); «...мы готовы обвинить его в юношеской заносчивости, не уважающей ни лет, ни звания и оскорбляющей равно память к мертвым и отношения к живым (курсив мой. — В. Е.)» («Опровержение на критики», 1830)[4]. Подоб­ных примеров в пушкинском творчестве еще множество, но мы не видим не­обходимости увеличивать их перечень, потому что, думается, и так ясно: иг­норировать предложенную нами трактовку «памяти твоей» как памяти об умершей нельзя.

Есть, конечно, отдельные примеры, когда память о ком-то подразумевает живущего современника (современницу) поэта: «...И ваша память только мо­жет / Одна напомнить мне Москву» («Гонимый рока самовластьем...», 1832). Но то легкое альбомное стихотворение, мадригал неизвестной нам юной осо­бе, память о которой всего лишь (хотя и этого не мало!) напоминает поэту о Москве. Совсем другое дело рассматриваемые нами стихи: здесь абсолютно «всё» приносится «в жертву» неизвестной нам избраннице поэта. И по этой то­же причине (по масштабности поэтического порыва) мы склонны отнести пушкинские стихи к умершей: живые, увы, не удостаиваются подобных при­знаний! Такова человеческая природа: значимость близкого для нас существа в полной мере осознается лишь после его смерти...

А что значит «в жертву»? Как отметил упомянутый исследователь, ни одно из значений, зафиксированных в «Словаре языка Пушкина», «не подходит для стихотворения „Всё в жертву памяти твоей..." в целом», предполагать же, что «в пределах одного предложения (а именно им является данное стихотворение) Пушкин придавал выражению „принести в жертву" разный смысл», вряд ли допустимо. Поэтому он предложил свой эквивалент пушкинского «в жертву»: «Это — „пренебречь" с близкими к нему у Пушкина эквивалентами: „перестать придавать значение", „забыть"»[7]. Но с получившимся в результате прочтением пушкинского текста как-то трудно согласиться.

Вот интерпретация исследователя: «Если осмелиться пересказать стихотво­рение прозой, оно будет выглядеть так: поглощенный воспоминаниями о тебе, я перестал творить (забыл „голос лиры вдохновенной"), пренебрег слезами влюбленной девушки, перестал ревновать, забыл о славе, не замечаю мрака из­гнания, перестал восторгаться красотой светлых мыслей, забыл о мщении»[5]. И все эти признания, по предположению исследователя, обращены к А. П. Керн, недавно покинувшей Тригорское.

Но, во-первых, разлука не была вечной. В письмах к Анне Керн Пушкин постоянно рассматривает планы ее приезда, если не в Тригорское, то в Псков, да и тональность этих влюбленно-шутливых писем резко отличается от мрач­ного драматизма рассматриваемого нами поэтического текста: «...ветреность всегда жестока, и все вы, кружа головы направо и налево, радуетесь, видя, что есть душа, страждущая в вашу честь и славу» (25 июля 1825); «Вы уверяете, что я не знаю вашего характера. А какое мне до него дело? очень он мне нужен — разве у хорошеньких женщин должен быть характер? главное — это глаза, зу­бы, ручки и ножки...» (13 и 14 августа 1825); «Если ваш супруг очень вам на­доел, бросьте его, но знаете как? Вы оставляете там всё семейство, берете поч­товых лошадей на Остров и приезжаете... куда? в Тригорское? вовсе нет; в Ми-хайловское!» (28 августа 1825).

А во-вторых, ничем он (Пушкин) на самом деле не пренебрег, и вряд ли это нужно доказывать.

И дело, конечно, не в том, придавал ли Пушкин «выражению „принести в жертву" разный смысл»: пушкинское «в жертву» включает в себя едва ли не все оттенки смыслов, перечисленные нашим оппонентом.  Каждое пушкинское слово многозначно.


[4] «Словарь языка Пушкина». В 4-х томах. Т. 3. М., 2000, стр. 287 — 288. sГромбах С. М. «Всё в жертву памяти твоей...», стр. 98, 99 соотв.


Это отмечалось многими, например Ю. Н. Тыняновым: «Семантическая система Пушкина делает слово у него „бездной пространства", по выражению Гоголя. Слово не имеет поэтому у Пушкина одного предметно­го значения, а является как бы колебанием между двумя и многими. Оно мно­гомысленно. <...> Семантика Пушкина — двупланна, „свободна" от одного предметного значения, и поэтому противоречивое осмысление его произведе­ний происходит так интенсивно»[6].

Адекватно перевести пушкинское поэтическое страстное признание на язык прозы, объяснить его прозой в данном случае вряд ли возможно (что, по-видимому, и имел в виду В. В. Виноградов), эти стихи как музыка, они непе­реводимы на уровень строгих логических понятий. Но читатель, способный воспринимать поэзию, не может не ощутить, какое мощное, всепоглощающее чувство владело поэтом при написании этих строк: ощущая свое поэтическое могущество («голос лиры вдохновенной»), видя слезы напрасно влюбленной в него другой «девы», находясь в «блеске славы», переживая «мрак изгнания» — он всегда помнит о той, к которой обращены эти пламенные стихи, до сих пор ревнует ее к кому-то.

Кто она?.. Возможны лишь предположения. Существующее мнение, что стихи обращены к живой современнице поэта Елизавете Ксаверьевне Ворон­цовой, представляется нам ошибочным так же, как и отнесение к ней стихо­творения «Прощание»[7]. В стихотворениях, которые принято связывать с ней, нет той глобальности признания, которая присуща рассматриваемым стихам и которая выделяет их из всей любовной лирики Пушкина. Стихотворения, относимые обычно к Воронцовой, если позволительна здесь такая их характе­ристика, более сентиментальны:

Никто ее любви небесной не достоин.
Не правда ль: ты одна... ты плачешь... я спокоен;
Но если................................................. 
               («Ненастный день потух...», 1824);

Прощай, письмо любви! прощай: она велела. 
Как долго медлил я! как долго не хотела Рука 
предать огню все радости мои!..
               («Сожженное письмо», 1825);

Желаю славы я, чтоб именем моим
Твой слух был поражен всечасно, чтоб ты мною
Окружена была, чтоб громкою молвою
Всё, всё вокруг тебя звучало обо мне...
               («Желание славы», 1825).

Более вероятным представляется все-таки, что стихи обращены к умершей возлюбленной, причем это не Амалия Ризнич, потому что известие о ее смер­ти Пушкин получит только 25 июля 1826 года. Ею вполне может быть Жозе­фина Велио. Это предположение мы пока, скажем прямо, достоверными дока­зательствами подкрепить не можем, но известные биографические сведения не только ему не противоречат, но, наоборот, дают, на наш взгляд, определенные основания для такой версии. А сведения эти таковы.


6  Тынянов  Ю. Н. Пушкин. — В его кн.: «Пушкин и его современники». М.,  1969,
стр. 133.

7  См. об этом: Есипов  В. М. «В последний раз твой образ милый...». — В его кн.:
«Пушкин в зеркале мифов». М., 2006, стр. 85 — 107.


Во время правления Александра Iв Царском Селе проживала семья бан­кира Иосифа Велио, скончавшегося в 1802 году. Вдова его, Софья Ивановна (1770 — 1839), воспитывала четырех детей, среди которых были сестры Софья и Жозефина, служившие украшением дома.

Старшая, Софья (1793 — 1840), была фавориткой императора. С ней связано пушкинское стихотворение «На Баболовский дворец» (1816 — 1817):

Прекрасная! пускай восторгом насладится В 
объятиях твоих российский полубог. Что с 
участью твоей сравнится? Весь мир у ног 
его — здесь у твоих он ног.

Сестры Велио упоминаются также в пушкинском экспромте (1816 — 1817):

И останешься с вопросом На брегу
замерзлых вод: «Мамзель Шредер с 
красным носом Милых Вельо не 
ведет?»

Жозефина была воспитанницей лицейского учителя музыки Теппера де Форгюссена (женатого на сестре Софьи Ивановны Велио). Пушкин вместе с другими лицеистами посещал оба дома. Высказывались предположения, что он был влюблен в одну из сестер: Софью[8] или Жозефину[9]. При этом существует предание, что однажды Пушкин встретился в доме Велио с Александром I, по­сещавшим его, по-видимому, ради Софьи[10].

В 1820 году Жозефина выпала из окна верхнего этажа и погибла. Вот как описано это трагическое событие в письме П. А. Плетнева к Я. К. Гроту от 2 марта 1846: «Она (Жозефина. — В. Е.) была удивительное создание по красо­те души, сердца и тела. Но Провидению не угодно было, чтобы она некогда принадлежала кому-нибудь из смертных. Теппер поехал в Париж. Раз ее мать пошла гулять; Josephine забыла перчатки свои. Она жила в верхнем этаже. Прибежавши в комнату, она выглянула в окно, чтобы посмотреть, не ушла ли уже мать ее на улицу. Перевесившись за окно, она упала оттуда и тут же умер­ла <...>. Она для меня облекла в поэзию самое прозаическое ремесло. Но с тех пор я не встречал уже существа, подобного ей, и не испытывал в учитель­стве счастья, какое она ему сообщить умела. До сих пор этот дом веет для меня поэзиею»[11].


[3] См.: Руденская М. П., Руденская С. Д. С лицейского порога. Л., 1984, стр. 199. [9] См.: Краваль Л. А. Сестры Вельо. — «Московский пушкинист». Вып. 1. М., 1995, стр.  191 — 197.

[10]   «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина». В 4-х томах. Т. 1. М., 1999, стр. 83.

[11]   «Переписка Я. К. Грота с П. А. Плетневым». Т. 2. СПб., 1896, стр. 693.


Приведенное описание не исключает возможности самоубийства Жозефи­ны. Бессмысленно гадать, что могло послужить его причиной, но то обстоя­тельство, что Жозефина (сестра фаворитки императора), по-видимому, входи­ла в его ближайшее окружение, придает всей этой истории дополнительную интригу, как и то, что юный поэт, влюбленный в одну из сестер, столкнулся однажды с императором в их доме.



С этими достаточно интересными для нас фактами, возможно, связан еще один пушкинский замысел, который, в отличие от рассматриваемого стихотво­рения, так и остался неосуществленным. Здесь имеется в виду план повести о «Влюбленном бесе» (1821 — 1823), набросанный Пушкиным, заметим, через год (или два года) после трагической гибели Жозефины:

«Москва в 1811 году.

Старуха, две дочери, одна невинная, другая романическая — два прияте­ля к ним ходят. Один развратный; другой Влюбленный бес. Влюбленный бес любит меньшую и хочет погубить молодого человека. Он достает ему деньги, водит его повсюду. Настасья — вдова чертовка. Ночь. Извозчик. Молодой человек. Ссорится с ним — старшая дочь сходит с ума от любви к Влюблен­ному бесу»[12].

Если рискнуть подставить на место предполагавшихся персонажей реальные лица (как то рискнула сделать Анна Ахматова применительно к «Уединенному домику на Васильевском», но об этом ниже), получим следующую картину: «старуха» — вдова Велио Софья Ивановна, «невинная» дочь — Жозефина, «ро­маническая» дочь — Софья, «молодой человек» («развратный») — Пушкин, «Влюбленный бес» — ?.. О последнем персонаже мы пока не можем сказать ни­чего определенного. Чтобы определиться с ним, нам придется перенестись на несколько лет вперед.

В 1828 году Пушкин неоднократно будет рассказывать в кругу друзей не­кий фантастический сюжет. Его устный рассказ будет записан одним из при­сутствовавших, В. П. Титовым, а затем опубликован им в 1829 году с согласия и одобрения Пушкина в альманахе Дельвига «Северные цветы» под названием «Уединенный домик на Васильевском». Новый пушкинский сюжет, насколько можно судить об этом по записи Титова, явится развитием замысла повести о «Влюбленном бесе», он лишь будет «обогащен», по меткому замечанию Ахма­товой, событиями личной жизни Пушкина 1828 года.

Вместе с тем первоначальный замысел «адской повести» претерпит суще­ственные изменения. В частности, вместо двух дочерей у старухи останется од­на «невинная» (Вера), зато появится, как противопоставление ей, гр. И., моло­дой человек получит имя Павла, а «Влюбленный бес» будет назван Варфоломе­ем. В финале Варфоломей исчезнет во время внезапно вспыхнувшего пожара, обманутая им Вера не переживет катастрофы, а Павел сойдет с ума.

При этом, как отметила Ахматова, безумие Павла в «Уединенном домике на Васильевском» удивительным образом совпадает с широко обсуждавшимся в на­чале двадцатых годов реальным «безумием» графа М. А. Дмитриева-Мамонова, которое имело явно выраженный политический характер «не то гамлетовского, не то чаадаевского помешательства»[13]. В той же работе Ахматова привела очень любопытные для нас соображения относительно Варфоломея: «В 1826 году Ма­монов отказался присягать Николаю I. С ним обошлись как с душевнобольным, но держали как арестанта, Мамонов уехал в свою подмосковную, отрастил боро­ду, сделался человеком-невидимкой, подписывал бумаги не своим именем, за­прещал упоминать при нем о государе, государыне и вел. князьях, избил лакея (все это делал и Павел „Домика").

Кроме того, Павел приходил в исступление при виде (где он его брал в своей подмосковной?) высокого белокурого молодого человека с серыми глазами.

Весьма таинственный блондин!

Но здесь нельзя не вспомнить, что Пушкину была предсказана гибель от бе­локурого человека, а что Николай I был совсем белокурым и у него были серые глаза. <...> NB. {Иопять, что Мамонов запрещал упоминать при нем о государе)»[14].

Эти соображения действительно прямо касаются интересующего нас пер­сонажа, потому что характеристика «белокурый высокий молодой человек с серыми глазами» в приведенном ахматовском тексте относится, по ее мнению, к внешности Варфоломея[15].

На основании этого можно заключить, что Варфоломей в какой-то степе­ни (в каких-то эпизодах) ассоциировался у Ахматовой с Николаем I. Призна­емся сразу, что этот вывод из чрезвычайно интересного ее наблюдения, связан­ного с «белокурым молодым человеком», представляется нам маловероятным. Во-первых, в 1828 году Пушкин не успел еще разочароваться в Николае I, о чем свидетельствует, например, стихотворение «Друзьям» («Нет, я не льстец,


[12]   Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 17-ти томах. Т. 8. М., 1995, стр. 429. Ссылки на это
издание в дальнейшем даются в тексте.

[13]   Ахматова Анна. Пушкин в 1828 году. — В ее кн.: «О Пушкине». Л., 1977, стр. 213.

[14]   Там же, стр. 219.
lsТам же, стр. 213.



когда царю / Хвалу свободную слагаю...»), переданное в феврале того же го­да на высочайшую цензуру. А во-вторых, белокурые волосы и голубые глаза (голубой цвет глаз, в общем-то, мало отличается от серого — все зависит от освещения) были и у императора Александра I. И нам представляется, что, если уж и связывать Варфоломея каким-то образом с императорской особой, уместнее иметь здесь в виду именно Александра I, а не Николая I. Немало­важным обстоятельством в этом смысле представляется тот факт, что пресле­дование Дмитриева-Мамонова началось в 1821 году при Александре I и им­ператор лично занимался этим делом. Таким образом, то, что находящийся под домашним арестом Дмитриев-Мамонов «запрещал упоминать при нем о государе» (Ахматова), вполне может рассматриваться нами как реакция на действия именно Александра I.

Уместно привести здесь описание облика Варфоломея, содержащееся в тексте «Уединенного домика...»: «Варфоломей был статен, имел лицо правиль­ное; но это лицо не отражало души, подобно зеркалу, а, подобно личине, скры­вало все ее движение...» (Пушкин А. С. Полное собр. соч. в 10-ти томах, т. 9. Л., 1978, стр. 355).

«Личина» эта в изложении Титова напоминает пушкинскую характеристи­ку Александра I в стихотворении «К бюсту завоевателя» (1829): «...В лице и в жизни арлекин».

Георгий Чулков, автор книги «Императоры России», в главе, посвященной Александру I, отмечал: «С 1791 года Екатерина перестала скрывать от близких ей людей свой план устранения Павла от престола, и Александр, посвященный в этот план, был в ужасе от близости того часа, когда ему придется заявить на­конец о себе, сбросив личину. А личину ему приходилось носить постоянно, ему, подростку, за которым шпионили все» (курсив мой. — В. Е.)[16].

О восприятии Пушкиным Александра I в качестве «волшебного демона» размышляет современный исследователь О. В. Барский: «Особенно отчетливо образ „волшебного демона" перекликается с „волшебниками другими" из „Руслана и Людмилы":

Но есть волшебники другие, Которых
ненавижу я: Улыбка, 
очи голубые И голос милый — 
о друзья! Не верьте им: они 
лукавы! Страшитесь, подражая 
мне, Их упоительной отравы, И 
почивайте в тишине.
        (т. 4, стр. 50).

На замечание Б. В. Томашевского, что речь здесь идет о красавицах, С. А. Фомичев резонно заметил, что „все эти детали не противоречат и портрету Александра I, который был женоподобен личиной. В любом случае Пушкин пишет о 'волшебниках других', а не о волшебницах"»[17].

Аналогия с «адским» персонажем «Уединенного домика...», куда «белоку­рый молодой человек с серыми (голубыми. — В. Е.) глазами» мог перейти из замышлявшейся в начале 1820-х годов повести о «Влюбленном бесе», конечно, весьма условная. Но главный конфликт и трагическая развязка обоих пушкин­ских замыслов могут быть связаны именно с ним.


Пушкин, по-видимому, до конца жизни не забывал ту свою избранницу, ко­торую в начале 1820-х годов собирался вывести в повести о «Влюбленном бесе»


[16]   Чулков Георгий. Императоры России. М., 2005, стр. 89.

[17]   Барский О. В. Пушкин и английский «готический» роман. — «Московский пушки­
нист». Вып. 8. М., 2000, стр. 210 — 211.



в образе «невинной» дочери старухи и к которой воззвал в 1825 году в стихотво­рении «Всё в жертву памяти твоей...». Ведь след какой-то безвременно умершей возлюбленной (не Ризнич, а другой — ушедшей значительно раньше и похоро­ненной в Петербурге) проходит через все творчество поэта. Л. А. Краваль сюда относит отрывок 1818 года «Дубравы, где в тиши свободы...» и черновую редак­цию связанной с ним строфы XXI второй главы «Евгения Онегина» (1824), сти­хотворение 1825 года «С португальского»[18].

Быть может, добавим мы, ту же возлюбленную вместе с Амалией Ризнич вспоминает поэт в оставшейся неизвестной его современникам заключитель­ной части «Воспоминания» (1828):

...И нет отрады мне — и тихо предо мной
   Встают два призрака младые, Две 
тени милые — два данные судьбой
   Мне ангела во дни былые — Но оба с 
крыльями и с пламенным мечом —
   И стерегут — и мстят мне оба — 
И оба говорят мне мертвым языком
   О тайнах счастия и гроба.

С нею, может быть, связано и «Заклинание» (1830). Ее же, видимо, моги­ла упоминается в «Prologue» — плане вступительной части стихотворения, относящегося к 1835 или 1836 году: «„Я посетил твою могилу — но там тесно; les morts m'en distrait <ent> <покойники меня отвлекают> — теперь иду на поклонение в Ц<арское> С<ело>!.. (Gray) les jeux... du Lycee, nos legons... Delvig et Kuchel<becker>, la poesie — Баб<олово>", <(Грей) лицейские забавы, на­ши уроки... Дельвиг и Кюхельбекер, поэзия>»[19]. Краваль, не без оснований, про­комментировала эту пушкинскую запись следующим образом: «Упоминание о Баболово — это воспоминание о Софье (Велио. — В. Е.), посещение могилы — в контексте Царское Село и Баболово — называет имя Жозефины»[20]. Это еще одно косвенное подтверждение предположения о том, что безвременно умершей возлюбленной поэта, о которой он помнил всю свою жизнь, может считаться Жозефина Велио. Тогда заключительные строки рассмотренного стихотворения:

И мщенье, бурная мечта Ожесточенного страданья, —

свидетельствуют о том, что Пушкину неожиданная смерть Жозефины (и в 1825 году еще причинявшая ему «ожесточенное страданье») представлялась самоубийством (не несчастным случаем) и кого-то (возможно, из придворной среды или самого императора Александра I) он считал виновником ее гибе­ли. Предполагаемому виновнику гибели Жозефины он втайне все еще мечтал отомстить.

А в 1828 году та незажившая сердечная рана все еще побуждала его к со­зданию «адской» повести, где бы он мог (конечно, это только предположение!) по-своему рассчитаться с возможным виновником ее гибели. Как заметила Т. Г. Цявловская, герой этой повести замышлялся Пушкиным как «олицетво­рение эгоизма, коварства, бездушия»[21].

Небезынтересен в этом смысле известный список предполагаемых драма­тических произведений, составленный поэтом предположительно в 1826 — 1828 годах:


[18]   Краваль Л. А. Указ соч., стр. 187 — 191.

[19]   «Летопись жизни и творчества А. С. Пушкина», т. 4, стр. 429.

[20]      Краваль Л. А. Указ соч., с. 187.

[21]   Цявловская   Т. Г. «Влюбленный бес»  (неосуществленный замысел Пушкина). —
В кн.: «Пушкин. Исследования и материалы». В 4-х томах. Т. 3. Л., 1959, стр. 124.



«Скупой

Ромул и Рем

Моцарт и Сальери

Д. Жуан

Иисус

Беральд Савойский

Павел I

Влюбленный Бес

Дмитрий и Марина

Курбский»

(т. 17, стр. 213 — 214; курсив мой. — В. Е.).

Интересующий нас сюжет (только теперь в драматическом исполнении) оказался в списке предполагаемых произведений, непосредственно связанных с русской историей (выделены нами), и стоит после неосуществленного замыс­ла о Павле I. Значит, в нем тоже, если его местонахождение здесь не случай­но, вполне мог присутствовать император.

Обратим также внимание на один пушкинский рисунок из серии «адских», рассмотренной Цявловской. Она предварила свое исследование таким замеча­нием: «Вне круга внимания исследователей остался при этом материал перво­степенного значения, авторский, находящийся в черновых тетрадях поэта. Ма­териал этот, в подавляющем большинстве, не литературный, не словесный. Я говорю о графике поэта»[22]. Мы имеем в виду рисунок, обозначенный в ее ра­боте номером 8, где «дьявол возлежит у жаровни, над которой подвешен греш­ник в колпаке висельника <...> но дьявол не видит ни грешника, ни хлопочу­щего у огня беса: он поглощен видениями женщины...»[23]. При этом Цявловская оставила без внимания другие изображения, расположенные на этом листе. Если повернуть его на 90 градусов по часовой стрелке, мы увидим другую ком­позицию, вертикальную: вверху женщина со склоненной головой, прямо под изображением женщины — склоненная голова лошади, еще ниже — клонящаяся под ветром виноградная лоза. Аккуратность совмещения на листе двух компо­зиций оставляет ощущение, что их соседство не случайно, что они обе отно­сятся к одному замыслу. По предположению Краваль, «в красивейшем образе прекрасной дамы со склоненной головой», в котором исследователи видели Каролину Собаньскую, Наталью Кочубей, Лауру Сикар, Софью Потоцкую, Пушкин запечатлел императрицу Елизавету Алексеевну. По ее утверждению, «этот портрет подписан: справа от линии спины прекрасной дамы — подле рожек присевшего у жаровни беса — внятно начертано: Ел.»[24].

Если верна предложенная Краваль атрибуция женского портрета, мы имеем еще одно подтверждение того, что в пушкинском замысле «адской» повести какое-то место отводилось императорским особам, в данном случае жене Александра I...

Но нас больше интересует присутствие в пушкинских замыслах самого Александра I, «белокурого молодого человека с серыми (голубыми. — В. Е.) глазами». В «Уединенном домике...» он упомянут открыто, в замышляемой в начале 1920-х годов повести он поименован «Влюбленным бесом», «бурная мечта» о мщенье в финале стихотворения «Всё в жертву памяти твоей...», веро­ятно, обращена к нему же. В таком случае возможно некоторое уточнение да­тировки стихотворения: 1825 год, не позднее 1 декабря[25].


[22]      Цявловская Т. Г. Указ. соч., стр. 101.


[23]      Там же, стр. 121.

[24]      Краваль Любовь. Рисунки Пушкина как графический дневник. М., 1997, стр. 14 — 15.

[25]      Александр I умер в Таганроге 19 ноября 1825 года, известие об этом было получено
в Петербурге 27 ноября, Пушкин услышал о смерти императора не позднее 1 декабря.

Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация