"Время имеет свою топологию..."

 

Когда в 7 — 8-й книжках «Нового мира» за 1964 год появилась повесть Юрия Домбровского «Хранитель древностей», Виталий Семин, отнесшийся к ней с без­условным восхищением, знаком с автором не был. В июньском номере журнала за следующий год напечатали семинскую повесть «Семеро в одном доме». Вот в этом годовом промежутке между двумя публикациями, когда Семин по журнальным делам ездил из Ростова-на-Дону в Москву, встреча, возможно, и произошла. Может быть, и несколько позднее, после выхода семинской повести. Но, во всяком случае, Семин знал Домбровского еще в холостую его пору, до 1967 года, когда из Алма-Аты в Москву переехала Клара Файзулаевна Турумова, и Юрий Осипович зажил семейной жизнью.

Вышедшее в 1966 году отдельное издание «Хранителя...» автор подарил Семину с надписью: «Виталий, я рад, что я с тобой дружу». Другая надпись размашисто покрывает оборотную сторону графического портрета Домбровского, выполненного художником Ю. Могилевским в 1965 году: «Слушай, Витя, я считаю, что сейчас в советской литературе три имя (так! — Л. Д.) — ты, Некрасов и Казаков — у тебя шансы наибольшие. Не подведи, собака! Не верь Твардовским. С любовью — Домбровский». Некоторая запальчивость тона и грамматическое своеобразие надписи заставляют предположить, что сделана она была в ситуации за­столья (есть, между прочим, фотография, помещенная в сборнике Домбровского «Меня убить хотели эти суки...» (М., 1997): Домбровский и Семин сидят в каком-то общественном месте за бутылочкой). Но что значит — «не верь Твардов­ским»? Своего рода комментарием и дополнением к этой фразе могут послужить строки из письма Семина Домбровскому от 28 февраля 1970 года, отправленного в тот момент, когда редколлегия, возглавлявшаяся Твардовским, была партийными властями разогнана и произошла фактическая ликвидация прежнего либерального журнала: «Я знаю, что у тебя отношения с „Новым миром” были непростые, да и у меня было не все просто — что-то печатали, чего-то не печатали, но ведь дело не в этом. Теперь-то видно, что это были за люди, целая литературная эпоха с ними связана» (Семин В. Что истинно в литературе. М., 1987, стр. 227).

Не станем здесь высказывать скороспелые догадки о том, в чем оба автора отклонялись от новомирского mainstream’а, — они и между собою различались в писательской манере решительно: романтически-живописный, фабульно напряженный, наделенный сильным творческим воображением, позволяющим визионер­ски прозревать разнообразные исторические эпохи, Домбровский и — Семин, сюжетной интригой не увлекавшийся, графически-скупой, в стремлении к документальной достоверности любой детали почти натуралистичный, работавший на материале, достававшемся ему «здесь и сейчас». Но что-то их и сближало, трудноопределимое, — может быть, как раз императив верности себе, дух максимальной ответственности перед собственной авторской совестью. Что знаменовало и максимальную свободу — от любых, пусть самых морально бесспорных, воздействий извне, общественных и групповых. Недаром в одном из публикуемых ниже писем Домбровский напоминает Семину: «Ты царь: живи один…» — строку из великой декларации поэтической независимости, где дальше следует: «Ты сам свой высший суд; всех строже оценить умеешь ты свой труд…»

И еще, биографическое: оба в своем прошлом прошли сквозь ад — Домбровский сквозь многолетний гулаговский, Семин, подростком, — сквозь тусклый ад нацистского арбайтслагеря. Отсюда общее для них обостренное переживание воли как главной ценности. И времени, которое было у них украдено и которое нельзя больше терять — ни в творчестве, ни вообще в жизни.

Они действительно любили друг друга и понимали. В письме к автору настоящей заметки Виктория Николаевна Кононыхина-Семина, вдова писателя, рассказала:

«Я вместе с Витей, разумеется, была у Ю. О. в их с Кларой квартире, был с нами и Л. Левицкий с женой (Л. А. Левицкий — литературный критик, друг Семина. — Л. Д.). Конечно, выпивали; Ю. О. хмелел, и чем больше хмелел, тем интереснее, просто потрясающе интересно говорил. Читал, кажется, из „Факультета ненужных вещей”, тогда еще не опубликованного. Виталия хмель разбирал быстро, и он удерживался от выпивки, чтобы слушать Ю. О. И потом, когда возвращались, все вспоминал детали рассказов Домбровского.

…Встреча на улице Горького. Ю. О. идет с авоськой, сходимся, рукопожатия. Рубашка у Ю. О. застегнута косо. Во время незначительной болтовни Виталий перестегивает ее правильно (он так нежно это делал!). И тут Ю. О. печально-иронически спрашивает: „Теперь все будет хорошо?” Еще деталь: в гостях у Ю. О. Виталий наизусть читал „Меня убить хотели эти суки...”. Ему особенно нравилась последняя строфа: „И вот таким я возвратился в мир…” Ю. О. был тронут: „Утешил! Утешил!” Когда уходили, показывал картины на стенах. Картины были хорошие. Об одном портрете в стиле Модильяни Домбровский сказал: „Это оригинал”. Левицкий потом откомментировал: „Такое с ним бывает, когда выпьет”».

Знала Виктория Николаевна — со слов мужа — и о других его посещениях Домбровского, более ранних, когда тот еще жил в коммунальной квартире: «Виталия смущали люди странного вида, которые заходили к Ю. О., — то ли блатные, то ли бомжи…»

Семин познакомил Домбровского с ростовским поэтом и филологом Леонидом Григорьяном. В относящихся к зиме 1969-го воспоминаниях Л. Григорьяна о первой его встрече с Юрием Осиповичем колоритные визитеры возникают тоже:

«Едва мы вошли, как в комнате появилась супружеская пара — старик и старуха, соседи Домбровского по коммуналке. Они были суетли­вы, услужливы, но вели себя как-то необычно — не то по-родственному, не то по-хо­зяйски. Домбровский называл их „папуля” и „мамуля”. У старика было отвратительное лицо ста­рорежимного филера. Чувство­валось, что он не пропускает ни малейшего слова из разго­вора, в котором, впрочем, не участвовал. Он с готовностью бегал за водкой, приносил че­кушки, при этом бесстыдно об­считывал, неприметно набивал карманы сигаретами. Когда было уже основательно выпито и мы незаметно перешли на ты, а старики на несколько минут куда-то вышли, я не удержался и спросил у Домбровского: „Как ты можешь терпеть эту парочку? Ведь невооруженным глазом видно, что твой папуля стукач”. — „Знаю, — спокойно от­ветил Домбровский, — но это ни­чего, папуля лишнего не настучит”.

Потом стали запросто захо­дить какие-то разношерстные люди, пили, курили, спорили, читали стихи. <...> Сначала читал стихи кто-то из пришед­ших, потом Виталий уговорил читать меня».

Выбор был сделан неудачно — отрывок из поэмы о терроре, вялой и книжной. Едва чтение кончилось, как Юрий Осипович опрометью вылетел в коридор со словами: «Как он смеет! Мальчишка! Что он может об этом знать!» Потом вернулся. «Я не знал, куда глаза девать. Внезапно Домбровский вынул изо рта челюсти и чет­ким, сильным голосом стал чи­тать свое. Никогда я не слышал такого потрясающего чтения. Помню только, что мы с Вита­лием разревелись» («Литературная Армения», 1989, № 3).

Размолвки, наверное, случались — след одной из них мы находим в датированной 31 августа 1977 года записке Семина к редактору новомирского отдела прозы И. П. Борисовой: «Ин! Передай Домбровскому, что мое отношение к нему не зависит от его отношения ко мне. Я его люблю. А пить действительно бросил, несмотря на все научные выкладки в пользу умеренного, но регулярного употребления алкоголя. Бросить пить — это мой последний внутренний резерв. Я его долго придерживал. Но пришло наконец время ходить и с козырной карты» (Семин В. Что истинно в литературе, стр. 347). Повод угадывается: «научные выкладки в пользу умеренного, но регулярного» наверняка принадлежали Домбровскому. А у Семина было больное сердце, и он все беспокоился, успеет ли, — работал он медленно. В мае 1977-го он увидел сон «к смерти» и написал Л. Григорьяну: «Ночью меня прижало. <...> Так, должно быть, чувствует себя самолет, попавший во флаттер. Все дребезжит, все разваливается — вот-вот рухнешь. И я не испугался. Машинка и бумаги на столе. Как-то не верится, что — там! — не дадут мне доработать» (там же, стр. 336).

 Он умер ровно через год, 10 мая 1978-го, — скоропостижно, в Коктебеле, пятидесяти лет. Шестидесятидевятилетний Домбровский пережил его на 19 дней.

 

I

5 окт<ября 1969>.

Дорогой друг!

Во-первых, прими мой сердечный привет и поздравления. Я говорил с А<нной> С<амойловной> Б<ерзер>^[1], и она великолепно отзывалась о твоей повести, так что это, кажется, дело крепкое^[2]. Во-вторых (более существенное), я получил письмо от 26 сент<ября> (пришло сегод­ня) от своего переводчика (Michael Glenny, 67, Sandyfield Road, Headington, Oxford, 0092 — 61217). В Нью-Йорке книга уже вышла, английское издание выходит через несколько недель^[3]. Он пишет, что искал обо мне сведе­ний, но ничего не нашел («Два раза я писал в редакцию „Н<ового> м<ира>” с просьбой о Вас, но ни разу мне не ответили» — свиньи!). Но вот он встретил жену оксфордского профессора Фенелла, и она передала ему мою книгу, «в страницах которой Вы записали не только свой адрес, но и ценнейшие библиографические све­дения о Вашем творчестве... В книге были два снимка, сняты, по-видимому, в одном московском (?) ресторане когда-то ле­том. В этих снимках меня интересует не только Ваше лицо, но и лицо Виталия Семина, который в одном из снимках сидит рядом с Вами. Потому что между нами и Семиным существует такая же связь, как и с Вами: я имел счастье перевести на английский язык его роман „Семеро в одном доме”. Когда я старался осведомляться о нем, получалась одна и та же история — редакция „Нового мира” не отвечала на мои письма» (бляди!). «Но так как он, очевидно, из Ваших знакомых, надеюсь, на этот раз мне удастся установить связь с ним. Я собираю материал для антологии лучших произведений, напечатанных в „Новом мире” с 1925 года по сей день. В нее входят, конечно, отрывки из „Хр<анителя> др<евностей>”, из романа „Семеро <в одном доме>”... Кроме Вас, я перевел Достоевского, Бунина, Бабеля, Булга­кова („Мастер и Маргарита”)... Я вскоре буду в Москве. Приеду, очевидно, в понедельник 6 окт<ября>. Я должен обязательно пого­ворить с Вами и с Семиным о ваших романах и других произве­дений. Если Вам угодно, я Вам дам звонок, как только я в Москве. Срок моего пребывания примерно два месяца. Если предпочитаете, что я Вам не дам звонок, то прошу Вас сказать об этом Ел<ене> Серг<еевне> Булгаковой^[4]. Ваш искренний Майкл Гленни» — вот какое, дорогой, дело. Орфография и стилистика — подлинника, я процитировал все места, относящиеся к тебе. Сообщи мне, что говорить, что делать, давать ли твой адрес? Я лично дал бы и, если есть возможность, встретился бы. Но смотри сам, как и что^[5]. Завтра я буду ждать его звонка и попытаюсь дозвониться к этой самой Е<лене> С<ергеевне>^[6]. Ответь мне быстро, что мне говорить о тебе и гово­рить ли вообще.

Тороплюсь скорее послать письмо, поэтому больше не распространяюсь. Пиши на Голицыно (Голицыно, Московской области, Дом творчества литераторов) или на московский адрес.

Жду.

Жене^[7] привет, целую ей ручку.

Твой Юрий.

 

^[1]Анна Самойловна Берзер (1917 — 1994) — критик, мемуарист, журнальный работник. В 1958 — 1971 годах редактор отдела прозы в «Новом мире».

^[2] Вероятно, речь идет о повести, название которой в рукописях варьировалось: «История моих знакомых», «Исполнение желаний», «Когда мы были счастливы». В «Новом мире» не появилась. Опубликована с сокращениями в журнале «Кубань», 1970, № 2, под названием «Когда мы были счастливы».

^[3] В 1969 году и в Нью-Йорке, и в Лондоне был издан английский перевод «Хранителя древностей» («The Keeper of Antiquities»), выполненный Майклом Гленни.

^[4] В дневнике В. Я. Лакшина есть запись о встрече с М. Гленни у Е. С. Булгаковой 9.11.1969 (см.: Лакшин В. Последний акт. — «Дружба народов», 2003, № 5).

^[5] Не санкционированная идеологическим начальством, приватная встреча с зарубежным коллегой могла навлечь неприятности.

^[6] Как сообщила К. Ф. Турумова-Домбровская, личное знакомство автора с переводчиком состоялось, и М. Гленни не раз потом дружески общался с Домбров­скими в их доме.

^[7] Жена Семина — Виктория Николаевна Кононыхина-Семина.

 

II

<Начало 1970.>

Дорогой Виталий!

Спасибо за хорошее письмо. Шлю тебе свою книгу^[1]. Не знаю, как она тебе понравится. На всякий случай помни, что первая повесть писалась в 46 году, вторая — в 56, третья — в 68. Отсюда и разница тональности. Ты пишешь об 11 языках^[2] — до чего же это все-таки здорово! Это такая солидная компенсация за все, что, ей-Богу, грех унывать! К тому же у тебя новый роман, и он объявлен в «Н<овом> м<ире>»^[3], и его хвалят. Всем им до этого, как мне до королевы Елизаветы II. Так что в метафорическом смысле — моральном, социальном и тому подобное — ты на них можешь и должен плевать^[4]. Другое дело, конечно, план материальный — тут я представляю, что тебе несладко. Мои дорогие друзья фарберыи стальские^[5], наверное, позаботились об этом: «Пускай ослиные копыта знает»^[6]. Всё, конечно, разрешится через роман — так что ты нажимай, друже, нажимай!^[7] Всё остальное — паллиативы. Насчет того, что это просто физически трудно, я в первый раз услышал это от Коржавина^[8] и не особо прочувствовал, а теперь чувствую это сам. Точно! Вы­матываешься чуть не до пота...

Я передал твой привет А. Т. — это мой товарищ по учебе. Человек он несколько странноватый, суховатый. Но интересный (увлекается астрономией и математикой). Очень был рад твоему отзыву, благодарил и велел кланяться тоже^[9].

Ну, будь здрав, дорогой, привет супругеи всем домочадцам, если они есть.

Будь здрав.

Твой Юрий.

 

^[1]Домбровский Ю. Смуглая леди. Три новеллы о Шекспире. М., 1969. На титульном листе автор сделал надпись: «Виталий, посылаю тебе эту книгу с особой любовью и дружбой. Нет никого из нас, в кого бы я так верил. Без трепа. Юрий». 28 февраля 1970 года Семин ответил Ю. Домбровскому: «Твою книгу прочел залпом, спасибо тебе за нее и за добрейшую надпись (следуя совету Гамлета, ты относишься ко мне лучше, чем я этого заслуживаю) <…> Книжку ты написал славную. Не знаю, как Шекспир, но сам ты в ней полностью отразился. Твоя интонация, твои словечки, даже привычные для тебя цитаты. Я так это и читал, как бы с твоего голоса…» (Семин В. Что истинно в литературе. М., 1987, стр. 227 — 228). «Совет Гамлета» — реплика его по поводу заезжих актеров, обращенная к Полонию: «Если обходиться с каждым по заслугам, кто уйдет от порки? Обойдитесь с ними в меру вашего великодушия».

^[2]Имеются в виду переводы повести Семина «Семеро в одном доме» на ино­странные языки.

^[3]В анонсе публикаций на 1970-й год среди прочего был обещан роман Семина «Женя и Валентина»; анонс появился в № 8 «Нового мира», вышедшем во второй половине сентября 1969-го.

^[4]По всей видимости, в письме Семина шла речь о его недоброжелателях из литераторской среды — см. ниже.

^[5]Александр Михайлович Фарбер (1910 — 1981) — журналист, поэт; Илларион Николаевич Стальский (наст. фам. Малыгин; 1901 — 1978) — журналист, драматург. Входили в руководящие органы Ростовского отделения СП. Имели среди коллег стойкую репутацию осведомителей госбезопасности, навлекших своими доносами репрессии на многих литераторов.

^[6]Из басни И. Крылова «Лисица и Осел».

^[7]Роман «Женя и Валентина». 3 января 1970 года Семин писал Б. Я. Каммерштейн: «Сейчас я работаю над романом, довольно большим для меня. <...> Этот роман уже рекламируется журналом «Новый мир», однако у меня нет уверенности, что я закончу работу еще в этом году» (Семин В. Что истинно в литературе, стр. 225). В 1970-м роман напечатан не был и появился только в № 11 — 12 «Нового мира» за 1972 год.

^[8]Наум Моисеевич Коржавин (род. в 1925) — поэт, публицист, эссеист.

^[9]Речь идет об Арсении Александровиче Тарковском (1907 — 1989), в конце 20-х го­дов учившемся, как и Ю. Домбровский, на Высших литературных курсах в Мо­скве. Отзыв Семина относился, по всей видимости, к вышедшему в 1969 году поэтическому сборнику А. Тарковского «Вестник». В характеристике, данной поэту Домбровским («странноватый, суховатый»), слышен отзвук строки из помещенного в «Вестнике» стихотворения А. Тарковского «Ночная бабочка „мертвая голова”»: «Жироватый, суховатый…» По свидетельству В. Н. Кононыхиной-Семиной, немало стихотворений А. Тарковского Семин знал на память и особенно любил читать «Малютку жизнь» («Я жизнь люблю и умереть боюсь…»).

 

III

<1970, первая половина марта.^.>

Дорогой Виталий!

Получив твое письмо, я поспешил в «Н<овый> м<ир>», чтобы узнать что-нибудь достоверное, и пришел минут через 20 после твоего звонка. Значит, тебе уже сказали, что ты идешь и остаешься в № 5^[1].

Что говорят о Кос<олапове>^[2]? Он не въезжал на белом коне, не сжигал гимназии^[3], сидит себе тихо-мирно, пока что ничего не меняет. Из очередного № он изъял только один (!) материал, и то, говорят, сугубо непринципиального характера^[4]. Все удивлены. Был у меня разговор в редакции насчет позиции женщин. Я сказал им, что я бы на их месте не ушел. Должны были уйти члены редколлегии. Они — ушли. Им же пока можно сидеть. Другое дело, если нельзя окажется работать. Это скажется сразу. Инна^[5]очень обрадовалась такой моей позиции. Она-то, впрочем, устроится, а вот А<нна> С<амойловна>^[6]... Вот кого мне жалко больше всего, если ситуация окажется в конце концов неразрешимой. Говорят еще, что предлагали это место С. Наровчатову, но он их всех послал. Сергея я знаю хорошо, он парень умный, но я только сомневаюсь, что он мог бы справиться с таким искушением^[7]. А вообще-то... Да Господь его знает, что будет! Ведь и когда К<онстантин> С<имонов>приходил на это место, то он не думал, что ему придется печатать Дудинцева^[8], и Т<вардовский>тоже не готовился открывать А<лександра> С<олженицына>^[9], а пришлось. Я как-то сказал одному из главных кочетовых^[10]: «Неужели вы не понимаете, что если вам все-таки удастся заткнуть нам рты, то вам придется писать то самое, что пишем мы, — только делать это вы будете хуже». Да, дорогой мой, для меня это неоспоримая аксиома. Время имеет свою топологию, она вычерчена по лекалу, и тут ни они, ни мы ничего уже поделать не можем. Отрезок, в котором мы живем, чудовищно искривлен, но загибается он в нашу сторону. В этом я абсолютно уверен (пишу так путано и неточно, что самому противно, но ты поймешь). Я понимаю, конечно, что все это очень академические утешения, но «претерпевший спасается»^[11]. Меня всегда выручало именно это.

Что касается того, что я к тебе отношусь лучше, чем и т. д.^[12], то ты тут не прав. Не прав и к себе, и ко мне. Я в тебя очень верю. Твои вещи сильно за­кручены в некие неподвижные пружины, но они взрываются в конце и бьют наотмашь. Этого у нас никто не умеет. Вот поэтому тебе при всех твоих физи­ческих качествах — тяжело работать. Безумно тяжело, трудно, беспокойно (неуютно) писать такие вещи — но нужны они очень, очень: это совершенно честно и искренне.

Что писать о себе? Кончил I часть «Факультета ненуж­ных вещей» (320 стр.)^[13]. Там у меня пьяный поп рассуждает о суде над Христом и рассказывает, как это было, а честный человек становится предателем, потому что он хотел помочь, да не смог, и его на этом поймали. Думаю к осени кончить все^[14]. Инна^[15] хвалит. Посмотрим.

Ну, обнимаю тебя крепко, дорогой. «Ты царь — живи один...»^[16] Плюй, если можешь, и пиши.

Жене привет.

Ю. Д.

 

^[1] Возможно, речь идет о рассказе Семина «На реке», опубликованном в № 4 «Нового мира» за 1970 год.

^[2]Валерий Алексеевич Косолапов (1910 — 1982) — литературный функционер: до назначения в «Новый мир», который он возглавлял в 1970 — 1974 годах, был главным редактором «Литературной газеты» (1960 — 1962) и издательства «Художественная литература» (1963 — 1970). В письме обрисована ситуация, сложившаяся в «Новом мире» после учиненного партийными властями разгрома журнала. 9 февраля 1970 года постановлением бюро секретариата правления СП из редколлегии «Нового мира» были выведены И. Виноградов, А. Кондратович, В. Лакшин, И. Сац, о чем 11 февраля 1970-го информировала «Литературная газета». 12 февраля 1970-го А. Твардовский подал в секретариат правления СП заявление об отставке с поста главного редактора, и 13 февраля на заседании секретариата отставка была принята одновременно с утверждением в этой должности В. Косолапова (фактически приступившего к исполнению обязанностей 2 марта). О совершившейся замене главного редактора пресса не сообщала, но слухи ходили. 28 февраля 1970 года Семин писал Домбровскому из Ростова-на-Дону: «Ты там ближе, у вас это все с подробностями и потому, наверное, острее, а у меня тут — вроде утра­ты смысла существования. <...> Все чувствуют себя на похоронах. Даже те, кто „Новый мир” всегда ненавидел» (Семин В. Что истинно в литературе, стр. 227).

^[3]Намек на характеристику градоначальника Угрюм-Бурчеева в «Истории одного города» М. Е. Салтыкова-Щедрина.

^[4]В дневнике В. Лакшина (запись от 15 марта 1970 года) отмечено: «2-й № подписан в том виде, как был сделан нами, только статью Рассадина выбросили, пожурив его за слишком резкий тон <...> Как видно, „дирекция не останавливается перед расходами”, и Косолапова заверили, что он может на первых порах печатать все, что захочет» (Лакшин В. Последний акт. — «Дружба народов», 2003, № 6).

^[5]Инна Петровна Борисова (род. в 1930) — критик, публицист, редактор отдела прозы «Нового мира» в 1964 — 1994 годах.

^[6]А. С. Берзер.

^[7]Поэта С. Наровчатова (1919 — 1981) — вместе с Д. Большовым, А. Овчаренко, А. Рекемчуком, О. Смирновым — идеологические инстанции планировали сделать членом новой редколлегии журнала. 11 февраля 1970 года В. Лакшин записал в дневнике: «Рассказ<ывают>, что Наровчатов отказался работать в редколл<егии> без согласия Твард<овского>. Его утвердили прежде, чем поговорили с ним. Будто бы он отказался решительно, а выходя из кабинета Вор<онко>ва (В. К. Воронков — секретарь правления СП по оргвопросам. — Л. Д.), плюнул и сказал: „Бляди”» (см.: Лакшин В. Последний акт. — «Дружба народов», 2003, № 6). Но в 1974 году В. Косолапова сменил на посту главного редактора именно С. Наровчатов, пребывавший в этой должности до конца жизни.

^[8]Константин Михайлович Симонов (1915 — 1979) возглавлял «Новый мир» в 1946 — 1950 и 1954 — 1958 годах. Роман Дудинцева «Не хлебом единым», появление которого стало одним из самых знаменательных литературных событий «оттепели», был опубликован в «Новом мире» в 1955 году.

^[9]Александр Трифонович Твардовский (1910 — 1971) был главным редактором «Нового мира» в 1950 — 1954 и 1958 — 1970 годах. Дебютная публикация A. Солженицына — «Один день Ивана Денисовича» — состоялась в № 11 «Нового мира» за 1962 год.

^[10]Имя Всеволода Анисимовича Кочетова (1912 — 1973) взято здесь как нарицательное для обозначения советского писательского официоза.

^[11] «Претерпевший же до конца спасется» (Мф. 24: 13).

^[12]См. примеч. 1 к письму II.

^[13]Соответствует первым трем частям в окончательном, пятичастном членении текста романа.

^[14]Дата окончания работы над «Факультетом ненужных вещей», выставленная автором в конце романа, — 5 марта 1975 года (число и месяц, совпадающие с днем смерти Сталина, имеют тут характер отчетливо символический).

^[15]И. П. Борисова.

^[16]Из стихотворения Пушкина «Поэту».

 

IV

<1970.>

Дорогой друг!

Спасибо тебе за письмо и за все хорошее, что в нем есть. Извини, что столь запоздал с ответом. Здорово болел; хо­дит по Москве грипп и цепляет таких прохиндеев, как я, — тех самых, кто и нараспашку бегают, и без шапки ходят. Я верю в тебя, друже, боль­ше, чем в кого-либо. Твоя повесть «Нет мужчины в доме»^[1] — веч­ная вещь. Она вся без выкриков, без экзотики страданий, без трагедий и философских монологов — просто строят дом, и все, — а какая сила постижения всего и всех. Вот Ал<ександр> Ис<аич> — он тоже очень хорош, крупен, проблематичен, — но ведь он до сих пор работал в истории (ибо давность 25 лет для нас давность историческая — другой же пласт), а во-вторых, на остроте самого материала. Если бы такая шарашка была бы у Гитлера, то де­вять десятых художественного эффекта (ибо это эффект позна­ния) была бы утрачена. Она бы просто не имела ни той обли­чающей силы, ни коэффициента оппозиционности, ни маршрута (перекидки) в настоящее и т. д.^[2]. Будь у нас чуть-чуть умнее литературная политика — вот и не было бы «эффекта Солженицына» (как не было бы, впрочем, и «эффекта Пастернака»)^[3]. У тебя же все иначе. У тебя «здесь Родос — здесь прыгай» — ты не польстился ни на один выигрышный мо­мент, нигде не посягнул и не перешагнул повседневность. Вот отсюда и огромный моральный и художественный выигрыш тво­ей повести. Так что не подозревай меня в том, что я отно­шусь к тебе «лучше, чем ты этого заслуживаешь»^[4]. Это прежде всего необоснованно!

В «Н<овом> м<ире>» сумерки и невнятица. Впрочем, ты это и сам чувствуешь по №№ ^[5]. Ничего там не обещают, ни на что не надеются, ничего не ждут. Будут и будут выходить серенькими двадцатилистовыми книжками и еще, наверно, и в срок — как «Москва», «Знамя» и «Октябрь»^[6].

В Москве у Юрия Давыдова^[7] сидит тоскующий В. Лихоносов^[8], ко­торому все обрыдло, что-то пишет, изредка звонит мне по телефону. Парню действительно очень тоскливо, и про эту тоску не скажешь, по Вяземскому, «счастливая пора, пора тоски сердечной»^[9]. Ему ведь 33, я помню, что Ю. Казаковв эти годы то­же начал балдеть в это время, все задумывал писать повесть «Возраст Христа». Не написал. Да и вообще кончил писать и начал переводить меньших братьев. Они ему за это дачу в Абрамцеве купили^[10]. В<иктору> Л<ихоносову> это не грозит, но худо ему, кажется, действительно здорово (ведь он еще и не пьет, несчастный!)

Я помаленьку пишу свою громадину. Вот начал 2-ой том^[11], но что-то плохо идет. Кажется, запутался в сюжете — усложнил его без нужды. Ну, через год посмотрим.

Обнимаю тебя, дорогой. Целую ручку супруге. Держись, казак!^[12]

Твой Юрий.

 

^[1]Один из вариантов названия повести «Семеро в одном доме».

^[2]Речь идет о романе А. Солженицына «В круге первом». Можно предположить, что, говоря о политическом иносказании («шарашка... у Гитлера») как о способе легализации цензурно неприемлемого материала, Домбровский оглядывался на собственную попытку — по существу компромиссную — вложить свой опыт столкновения с советской репрессивной машиной в антифашистский роман «Обезьяна приходит за своим черепом» (1943). Генезис романа, кстати говоря, был «компетентными органами», пусть примитивно, угадан — коснувшись в беседе с журналистом А. Лессом обстоятельств своего ареста 1949 года, Домбровский сказал: «Меня обвинили, в частности, в том, что я зашифровал иностранными именами тех работников органов государственной безопасности, с которыми я сталкивался во время своего первого ареста» (см.: Анисимов Г., Емцев М. Этот хранитель древностей. — В кн.: Домбровский Ю. Факультет ненужных вещей. М., 1989, стр. 705 — 706). Создание позднейшей романической дилогии — «Хранителя древностей» и особенно «Факультета ненужных вещей» — явилось в этом смысле актом отказа от подобной иносказательности.

^[3]Имеются в виду зарубежные публикации романа Б. Пастернака «Доктор Живаго» (1957) и романов А. Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус» (1968), ставшие в СССР причинами громких политических скандалов.

^[4]Здесь Домбровский снова откликается на «гамлетовскую» фразу Семина из письма от 28.02.1970.

^[5]То есть по номерам «Нового мира», которые вышли после разгрома журнала. Перемены сказались в первую очередь на жанрах актуальных, критических и публицистических. Так, уже в номере 2-м за 1970 год, в разделе литературной критики, была помещена единственная статья, причем ретроспективная, приуроченная к писательскому юбилею (Инна Соловьева, «Заметки о стиле Вс. Иванова. К 75-летию со дня рождения писателя»). Раздел художественной прозы поводов думать об изменении редакционной политики как будто бы не давал (отчасти это обеспечивалось предоставленной В. Косолапову в тактических целях свободой действий): так, во 2-м номере «Нового мира» за 1970 год появился рассказ Ф. Абрамова «Деревянные кони», в 3-м и 4-м — роман Курта Воннегута «Бойня номер пять, или Крестовый поход детей», в 5-м — повесть В. Быкова «Сотников», в 6-м — рассказы Ф. Искандера и В. Шукшина, в 11-м — повесть Ю. Трифонова «Предварительные итоги». Убыль материала в редакционном портфеле происходила в этот момен­т скорее по инициативе «снизу». «Авторы приходили и уходили, — рассказывает И. Золотусский. — Они уносили свои рукописи, уже одобренные редак­цией. Это была акция солидарности, акция верности Твардовскому. Не хотели печататься у тех, кого уже назначили на его место. Твардовский страшно переживал, когда узнавал, что кто-то все же колеблется и готов печататься уже не в его журнале. Василь Быков рассказывал мне, как он позвонил Александру Трифоновичу и спросил, как ему быть с лежащей в „Новом мире” повестью „Сотников”. Взбешенный Твардовский ответил: „Ах, вы не знаете, как вам быть?” — и бросил трубку. Для него один этот вопрос означал измену» (газета «Версты», 2000, № 71). Семин и Домбровский были среди тех, кто считал принципиально возможным продолжать в «Новом мире» печататься, но, если первый из них опубликовал там в 70-х кроме очерков о КамАЗе и одной рецензии роман «Женя и Валентина», то второй — лишь две рецензии и эссе о Пушкине и декабристах («И я бы мог…»). Роман «Факультет ненужных вещей», договор на который был заключен с журналом в 1964 году, навряд ли мог бы быть напечатан в «Новом мире» даже в самую либеральную пору его существования.

^[6]Во второй половине 60-х годов номера «Нового мира», как правило, выходили с большой задержкой: «В любом вагоне метро в любое время дня вы непременно увидели бы несколько раскрытых синих книжек «Нового мира». То, что на обложке журнала стоял номер двух-трехмесячной давности, никого не смущало — все знали, что цензура держит журнал, и ждали его появления с терпением и азартом» (Борисова И. Плеяда. — «Первое сентября», 2000, № 7).

^[7]Юрий Владимирович Давыдов (1924 — 2002) — писатель, близкий друг Домбровского, автор посвященного ему эссе «Поговорим о бурных днях Кавказа…» (опубликовано в кн.: Домбровский Ю. Смуглая леди. Роман, повесть, новеллы. М., 1987).

^[8]Виктор Иванович Лихоносов (род. в 1936) — писатель, друг Домбров­ского и Семина. В лирической повести В. Лихоносова «Люблю тебя светло» (1968) дан литературный портрет Ю. Домбровского, запечатленного там под именем Ярослава Юрьевича.

^[9]Неточно процитированная строчка из стихотворения «Первый снег» П. Вяземского, у которого — «Счастливые лета! Пора тоски сердечной…».

^[10]С середины 60-х по начало 70-х годов Юрий Павлович Казаков (1927—1982) переводил по подстрочнику историко-революционную трилогию казахского писателя Абиджамила Нурпеисова «Кровь и пот». На даче в Абрамцеве Ю. Казаков поселился в 1968 году.

^[11]Части 4 и 5 романа «Факультет ненужных вещей».

^[12]Семин происходил из донского казачества.

 

V

<Январь 1977.>

Дорогой друг,

во первых строках моего письма поздравляю тебя с Новым, 1977 годом. Прошлый, Драконий, был не больно добр к нам, что-то даст змеиный? Вот тебе стишки на него, зеленого:

 

 

Во-вторых, хочу тебя обнять и благодарить за память и книгу^[1]. Это чудно, что она у меня есть. Прочел половину (на­чал со второй). Здорово! Впрочем, что говорить? Я тебя всегда читаю с упоением. Ясно, просто и сильно, сохранена неповторимая разговорная интонация — великолепное сочета­ние строгости и точности литературного языка с раскованностью и интонационностью устной речи. Сейчас принимаюсь за «Дет­ство»^[2].

Обнимаю, дорогой. Будешь в Москве — не забывай. Так хочется увидеться!

Твой Юрий.

 

^[1] Семин Виталий. Семьсот шестьдесят третий. М., «Молодая гвардия», 1976. В книгу были включены две повести Семина — «Ласточка-звездочка» и «Нагрудный знак ОSТ», — связанные между собой автобиографичностью главного героя.

^[2] Имеется в виду «Ласточка-звездочка».

 

VI

<1977?>

Дорогой Виталий,

огромное спасибо тебе за письмо, ты и не представляешь, как оно меня обрадовало. Я помню тебя, милый, и люблю. Очень жалко, что нам не удалось свидеться в Москве, — то ли ты не заходил, то ли меня не было — не пойму. Во всяком случае, будешь — не забывай. Сейчас я еду на дачу. Если вырвешь­ся в Москву, буду страшно рад (счастлив даже), если одолеешь час десять минут поезда и заедешь ко мне. Это Савеловская ж. д., станция Турист, поселок Свастуха, дача Слудской. То есть моей по­койной матери, а сейчас моя наполовину с племянниками. Разместиться есть где. Место изумительной красоты и простора. Понравится, ручаюсь!

А тебе, друже, надо укатываться^[1]. Всякие фарберы^[2] и прочая нечисть тебя отрежут от источников и слопают. Это верно. Я все время твержу об этом здесь, но кто же нас слушает?

Жене привет. Целую ей ручку.

Будь здрав, дорогой, и не забывай.

 

^[1]Речь идет о желательности переезда Семина из Ростова-на-Дону в Москву. Мысль о смене места жительства стала для Семина, как видно из его писем, особенно актуальна летом — осенью 1977 года, что позволяет предположительно датировать данное письмо Домбровского тем же временем.

^[2]См. примеч. 5 к письму II.