Превращения Александра

Продолжая разрывать пространственно-временную плоть вокруг Каспия^[1], неизбежно натыкаешься на захватывающую с детства историю походов Александра Великого. Несколько цитат из жизнеописаний Александра, несколько исторических метафор способны вдруг оживить эту древнюю сказку, будто правда, сжав в руке Каспий, как магический кристалл, обретаешь способность видеть лучи, связывающие века и пространства. Так почему бы нам не воспользоваться этой возможностью и не вглядеться в чудесную линзу пристальнее? Я не вижу повода пренебрегать столь невинной магией, тем более что так ли, эдак ли, а нам придется перелистать каспийскую Книгу Царств, иначе чудесная летопись Каспийского моря окажется сведенной к истории морского разбоя, рыболовства и межплеменной розни тюрк­ских родов, тогда как — гром и молния! — тьма ли сошла с гор, или, напротив, ветвящиеся голубые разряды с треском разъяли ночь, но вся за­стывшая вокруг Каспия история, которая издалека европейских столиц кажется нам просто сном в заколдованном царстве, на самом-то деле состояла из множества молниеносных, испепеляющих царства и народы вспышек, которыми, несомненно, были походы Александра, Чингисхана, Тамерлана или Стеньки Разина. Мы не будем слишком уж углубляться в эту историю, но один взгляд на нее все-таки необходим, как необходим и

 

Пристальный взгляд на Грецию

А. В. Михайлов, философ, переводчик и историк культуры, как-то сказал, что одна из самых распространенных ошибок при изучении культуры и истории — полагать, что люди, жившие за две с лишним тысячи лет до нас, или даже за двести, или сто лет, думали так же, как мы. Нет. Они думали иначе. Именно поэтому Александр не мог, как он это делает в фильме Оливера Стоуна, сказать, что сражается за “свободу” Персии. Возможно, чтобы понять это, нам предстоит совершить головокружительный прыжок в прошлое и попристальнее вглядеться в то, что нас окружает. Без этого нам не добраться до сути: ибо Александр не просто свершил невозможное, он пошел против всей греческой стратегии и тактики, против самого греческого способа мыслить. Цивилизации маленьких торговых городов и государств, каковой и была Греция, цивилизации островов и полуостровов, расселившейся по всему Средиземноморью и на побережье Малой Азии, были чужды и страшны не только огромные пространства жестокой неподатливой земли, на которых во все стороны простерлась персидская держава, но и сама имперская идея, которая скрепляла эти пространства. Там, в далях Персии, скрывался край земли, предел мира, как на карте Гекатея Милетского (ок. 550 г. до н. э.). И чтобы победить такого врага, нужно было не только преодолеть тысячи километров этих неизвестных, гораздо более опасных, чем море, тяжких земных пространств, нужно было представить себя Державой, способной противостоять чудовищному колоссу Персидской империи. Никаких таких представлений греки не имели, да и не хотели бы иметь, если судить по всей их истории, сохранившимся сочинениям их историков и философов. Именно это не давало им никакой надежды одержать над персами окончательную победу, почему большая часть малоазийских полисов, в общем, охотнее принимала персидского правителя-сатрапа, нежели воодушевлялась идеей войны с персами. Только Александр совершил невозможное: он разбил персов на суше, он, не имея флота, уничтожил их флот, он разбил их на их земле. Он вообще отринул страх перед пространством, устремившись, после разгрома Дария, в глубины Средней Азии, о которых даже позднейшие историки и географы (Страбон) не могли сообщить ровным счетом ничего определенного… Александр, несомненно, воин запредельности. Он выходит за все пределы, мыслимые греческой цивилизацией, хотя в некоторых крайностях (вероятная причастность к отцеубийству) он вполне укоренен в драматургии греческой жизни.

Александр появился на арене спустя сто лет после времени, которое историки иногда несколько сентиментально называют “золотым веком” грече­ской истории. Собственно, период этот, охарактеризованный наивысшим возвышением Афин, сплочением афинского союза и внезапным рождением, причем в неожиданно зрелой, почти современной форме, принятых потом в наследство Европой наук и искусств — прежде всего, конечно, философии и драмы — был очень коротким: он получил название “пятидесятилетия” (точные даты: 479 — 431 гг. до н. э.).^[2] Это было “пятидесятилетие” афинского расцвета, но отнюдь не мира, ибо между последними сражениями греко-персидской войны, оказавшейся победной для греков, первыми стычками междоусобицы, в которой главную роль сыграли Афины и Спарта, постепенно втянувшие в свою ссору все мало-мальски влиятельные греческие провинции и города, прошло меньше десяти лет.

Опять-таки сошлюсь на А. В. Михайлова: поразительно, что беспрецедентный по последствиям — прежде всего для Европы — переворот в культуре Греции связан с людьми одного-двух, от силы трех поколений. Геродот(484 — 425 гг. до н. э.) — отец истории и географии — не был афинянином и для афинян был метеком,чужестранцем. Однако он подолгу бывал в Афинах, дружил с Периклом^[3], политиком, с которым связывают время наивысшего расцвета Афин, и с Софоклом^[4], греческим трагиком, ставшим классиком уже в античности. А вот время Сократа — и поныне одного из величайших европей­ских философов (470 — 399 гг. до н. э) — уже выламывается за пределы афинского “пятидесятилетия”. Он был участником междоусобных войн, храбрым афинским солдатом, но гражданская война подтачивала не только экономику Греции, но и ее дух, и сам приговор Сократа Ареопагом к смерти за “растление юношества” философией и поклонение “новым божествам” носил характер той нравственной неправды, которая присуща демократиям, потерявшим ясный нравственный ориентир.

Пораженный гибелью учителя и тем, что в Афинах никто не вступился за него^[5], Платон, его ученик (427 — 347 гг. до н. э.), пытался продолжить его дело, стремясь, в садах Академии, где он философствовал с учениками, самостоятельно придумать идеальную форму общественного устройства, в которой не было бы места несправедливости. Затем он сложил “Законы”: так впервые получила философское обоснование форма тоталитарного государства.

Учеником Платона был Аристотель (384 — 322 гг. до н. э.). После смерти учителя он оставил Афины по политическим соображениям. Некоторое время странствовал, пока не оказался в Пелле учителем десятилетнего Александра, сына Филиппа II, царя Македонии. Афины долго еще оставались центром греческой жизни и учености, но солнце их медленно клонилось к закату.

Столь часто идеализируемая нами форма греческого полиса, города-государства, оказалась главной причиной того, что после победы над персами Греция, после короткого порыва к единению, оказалась разделена еще более непримиримо. Греция, конечно, всегда была разделена, прежде всего торговыми интересами. И “межевые войны” между полисами никогда не прекращались. Но Пелопоннесская война между сторонниками Афин и сторонниками Спарты была войной изнурительной и жестокой, да и продолжалась она двадцать пять лет (431 — 404 гг. до н. э.), которые превратили Грецию из цветущей страны в край безвозвратно запустелый и не ведающий правды. Никакая окончательная победа над персами не могла быть одержана греками уже потому, что то одно, то другое воюющее государство именно к Персии бросалось за поддержкой и за наемниками. О, греческое коварство! О, предательство! Не было подлости, которая не была бы совершена. Не было слова, которое не было бы нарушено. Не было земли, в которой царил бы покой. Никогда еще Эллада не знала стольких бедствий, изгнаний и убийств, писал греческий историк Фукидид. Борьба “аристократов” и “демократов”, интриги, заговоры, клеветы, персидское золото! Старели, становясь неплодными, виноградники, запустевали оливковые рощи, перекупались за бесценок земли. Греки торговали греками не только на внутреннем рынке, но и продавали их персам. В Персии теперь были целые поселения, заселенные греками. Коррупция и измена привольно себя чувствовали за крепостными стенами. Примеры героев никого не убеждали. Ничтожные амбиции и ничтожные выгоды разделяли греческие провинции хуже буйного помешательства. Может быть, внешнее давление было слишком слабо? Может быть, раньше других проснувшись на заре античного мира, греки не почувствовали еще (как это почувствовали потом римляне) страшную силу варварских племен, которая сдавливала их границы? Да, пожалуй, грекам неизвестен был этот страх перед варварами…

 

Македония

Возвышение Македонии (когда-то окраинной области в Северной Греции) для греков было подобно грому среди ясного неба. Македония не была собственно греческим государством — и, следовательно, была государством варварским. Язык македонский греческим тоже не был, а каким он был — позабыто. Но Македония рано стала подражать грекам, что сыграло в ее истории решающую роль. Она переняла греческую письменность, спортивные состязания на манер олимпиад. В македонской столице, Пелле, работали знаменитые поэты и художники, меж коих и великий Еврипид. Однако это не значит, что македонцы и думали как греки. Их брутальное появление на исторической арене и почти мгновенная гегемония над Грецией подсказывают, что это было не так. Возможно, эллинскому миру, чтобы совершить переворот, подобный походу Александра, нужен был варвар, воин, а не купец: Александр и был им. Разумеется, он с детских лет обучался у Аристотеля, но что мы знаем о тех коноводах, которые учили его держаться в седле и нашептывать заговоры на ухо коню? О воинах, что обучали его сохранять хладнокровие в рукопашном бою, владеть мечом, бросать копье и спать на земле? По-настоящему Македония заявила о себе при царе Филиппе, отце Александра. Филипп был, несомненно, неординарной фигурой — будучи царем полуварварского государства, он решительно вторгся в политику Греции и неожиданно стал играть в ней одну из первых ролей. Нет сомнения, что без такого отца Александр не стал бы Александром. Если бы вся “подготовительная работа” не была проделана Филиппом, Александр увяз бы в грече­ских распрях. Практически царь Филипп все приготовил к прыжку своего сына в вечность истории. Конечно, ему понадобилась целая жизнь на эту подготовку, но действовал он смело и решительно: для начала прорубил для Македонии окно к Черному морю и, тут же ввязавшись в одну из греческих междоусобиц, воспользовался ею для вторжения в центральную Грецию. Греки пытались сопротивляться, но были биты. Филипп в мгновение ока скрутил довольных и недовольных и в 337 г. до н. э. собрал в Коринфе конгресс, в котором приняли участие все греческие государства, кроме Спарты. Там был торжественно декларирован всеобщий мир и, что для нас главнее, принято решение о походе на Персию. Похоже, царь Филипп, отец Александра, прекрасно понимал, что утихомирить Грецию нельзя иначе как обещая ей войну. Все, все хотели перемен! Аристократия мечтала очистить Грецию от всего “лишнего” населения. “Лишнее” население мечтало о богатстве и землях, которые оно обретет в походе. Военачальники мечтали о славе. Все, все должно было измениться! Но кто знал, что все изменится так скоро?

Разумеется, поначалу Греция полисов не пожелала подчиняться “варварам”. Едва Филипп умер, повсеместно вспыхнули мятежи. Вступив после смерти отца, в 336 г. до н. э., на трон, двадцатилетний Александр с примерной жестокостью усмирил Элладу, разгромил “семивратные Фивы”, союзников Спарты, по легенде, срыв город до основания и из всех жилищ сохранив только дом великого поэта прошлого — Пиндара. Он подчинил себе Фессалию, покорил Афины и вернул себе верховную власть в Коринфском союзе, заключенном меж греческими городами его отцом. Греция почувствовала безжалостную руку Александра: плевать ему было на тонкости греческой “политики” да и вообще на греков. С помощью золота своего отца, добытого в горах Пангеи, он купил тех, кто не прочь был повиноваться, желающих повиноваться он поставил плечом к плечу и обещал им царство, не желающих повиноваться он уничтожил. Мальчишка объединил страну, бросив эллинов в горнило Азии, откуда часть не вернулась, а другая распростилась с историей полисов и начала писать историю царств…

Царство... И не царство даже, а империя, охватывающая весь мир, — вот к чему он стремился. В истории взаимоотношений Востока и Запада Александр — поистине уникальная фигура. Он — единственный европеец, который, поставив Азию на колени, вернулся из походов с азиатской моделью переустройства мира. Это фантастическая, полная явных и тайных драм история, контуры которой осмеливаемся мы очертить. Предвосхищая великих завоевателей позднего времени, Александр отправляется в поход с грандиозной задачей, и это не месть, не нажива, не новые земли и торговые пути, во имя которых ведутся войны от начала времен. Конечно, все это тоже как-то присутствует в замыслах и влияет если не на Александра, то на солдат и стратегов его армии. Но ему — ему грезится иное. Может быть, в начале похода он и сам точно не знал — что. Но потом задача прояснилась: овладеть всем миром, объединить Европу и Азию, подчинив их одному правителю, создав всемирный пантеон богов, сплавив разноплеменные обычаи, перемешав кровь, — и таким образом достичь нового уровня в порядке мироздания… Да, именно так. Не меньше.

 

Азия и Европа в эпоху Александра

До походов Александра Македонского Азия, откуда однажды одно за другим обрушились на Элладу нашествия Дария I и Ксеркса, не просто оставалась для Европы тайной. Европа как бы не осмеливается взглянуть Азии в глаза. Деньги, товары, рабы, вольнонаемные и наемники — все это долгое время перетекает в одном направлении — с запада на восток, в котел Азии. Азия во­площала в себе неприступность и титаническую силу мировой империи — персидской монархии Ахеменидов, простиравшейся от ближних грекам малоазийских пределов до современного Туркестана, от Кавказа до Персидского залива. И хотя греки называли персов варварами,ничего подобного величию и роскоши Персии, в плане, скажем, градостроительства, греческая цивилизация не создала, равно как и не сделала тогда еще ничего подобного в культурном освоении своих колоний. Персы считали варварами европейцев, себя же — хозяевами мира. Именно они наследовали древним цивилизациям Вавилона, Ассирии и Египта, их войска не знали себе равных ни по числу, ни по грозной силе, их маги славились непревзойденным могуществом^[6].

Этот взгляд переменился лишь после того, как Александр сокрушил могущество Азии. До этого греки с мнительной осторожностью едва-едва осмеливались прикоснуться к малоазийскому берегу — столь близкому, что название Боспорос — “коровий брод” — в каком-то смысле упраздняло границу между материками, превращая ее из действительной водной преграды в символическую. Но кто сказал, что символ — несерьезная вещь? На малоазийском берегу греческие полисы превращались в маленькие сатрапии, подчиненные персам: в каком-то смысле это служило гарантией их безопасности, и, возможно, онирасценивали такой поворот событий как не столь уж большое зло. Значит, азиатская сатрапия выходила на поверку не хуже Афин? Конечно, Афины никогда не согласились бы с этим, но разве сами они не превратились в своего рода сатрапию, осудив на смерть Сократа? Сама эта смерть была могучим символом. Десятилетнего Александра обучал философии и другим наукам Аристотель, так что молодой царь, видимо, понимал кое-что в символических фигурах истории и языка. Никто острее его не ощущал неимоверную притягательность Азии и ее символов, что много позже, в ином веке и в иных формах породит евразийство и столь разнообразное эпигонство его. И никто лучше Александра не доказал, что алхимические субстанции Европы и Азии соединяются только в любви или в творениях художника. По-другому — политически, экономически, философски — они несоединимы.

 

Воин, нужный для победы, всегда появляется вовремя

Конечно, ни Филипп, царь Македонский, ни сын его Александр не представляли себе масштабов предприятия, в которое выльется начатый еще Филиппом поход. Филипп вообще в некотором смысле пытался лишь канализировать агрессию, скопившуюся в Элладе, как навоз в Авгиевых конюшнях, за целый век гражданских войн, направив ее вовне, на старого врага — Персию. Александру, несомненно, задача виделась иной. Разноцветные сполохи индийских царств застили ему взор, и пустынные провинции Персии, как миражи, сверкали перед глазами, он мечтал... Ну конечно же, получить этот мир целиком! Он не знал, что только из Европы весь остальной мир кажется маленьким. Но какова бы ни была у него аберрация зрения, Александр, несомненно, явился именно в тот час, когда Древней Греции потребовалось триумфально завершить свою историю. Распадающаяся на куски Греция, суровой рукой Филиппа удерживаемая от гражданских войн, использовала свой единственный шанс — пришельца, полуварвара, — чтобы на закате своего существования совершить невиданный в истории переворот, ворваться в Азию, разрушить Персидскую державу и собрать вокруг своего крошечного полуостровного ядра огромный эллинистический мир, который в конце концов, о чем бы там ни мечтал Александр, впервые сталсимволом победившего Запада. Если бы этого не произошло, Греция, вероятно, в скором времени просто погибла бы. Но воин, нужный для победы, всегда появляется вовремя. Таков был Александр, сын Филиппа, царь Македонии. Вряд ли, конечно, он предполагал, что на то, чтобы только марафонски обежать вселенную, которую он собирался обустроить, у него уйдет десять лет. Он попал в ловушку случая, который, как резину, растягивает время, связывает пространство в невероятные узлы и в конце концов вершит свою власть над прямолинейными предначертаниями рока. Александр не думал выходить за пределы изведанной вселенной, за край карты: его привел туда случай, ответвления бесчисленных обстоятельств, которые он и вообразить себе не мог. Он-то полагал, что разобьет властелина Вавилона (по иронии истории — тоже Дария, ничем, однако, не походившего на своего великого воинственного предка, Дария I) в первой же решающей битве и, пленив, получит из рук его царские регалии…

Впрочем, мы неоправданно упростили и укоротили путь Александра на Восток. Едва не получив смертельную рану в первой же битве своей армии с персидским войском, Александр потом целый год разбирается с малоазийскими греческими полисами, которые в силу самого своего положения на азийской стороне границы нередко с охотой принимали власть персидского сатрапа, не думая ни о какой Греции. Александр скрутил этих жалких соглашателей, как пучок соломы. Он пока не осмеливается вторгнуться глубже в Азию, но вызов уже брошен — в империи, основанной великим Киром, он распоряжается как в своей Македонии. Дарий молчит. Прошло больше года, прежде чем воинство Александра тронулось-таки на юг и встретилось с громадной армией Дария недалеко от города Исса в долине между морем и горами. Эта битва могла решить и решила все. Позиция Александра была невыгодна, численно персы превосходили его армию раз в десять. Дарий полагал, что Александр попытается обороняться. Вместо этого тот бросил свою знаменитую фалангу^[7] на правый фланг персидской армии, смял его и, сам ринувшись в гущу боя, прорубился к колеснице Дария. Два царя встретились. Дарий не выдержал противостояния и бежал, бросив войско, обоз и семью. Его мать, жена и обе дочери оказались во власти Александра. Военные трофеи греческого воинства были неисчислимы…

Но дело не в трофеях. Главное — Александр вырвал у Дария его волю и сразу выиграл войну.

Отвергнув мирные предложения персидского царя, Александр стремительно двинул армию еще дальше на юг — в Палестину и Нильскую долину, Египет. Третья по богатству провинция Персидской державы, давно мечтавшая освободиться от чужеземного наместничества и ежегодной дани в 12 тонн серебра, восторженно приветствовала “освободителя”. Здесь вновь возникает странный эффект замедления времени. Следующая — и послед­няя — битва Дария и Александра состоится только через два года. Маршевый военный темп, взятый было историей, сменяется совершенно иной и по скорости, и по звучанию музыкой.

В Египте основана первая Александрия — которая уже очень скоро, при Птолемеях, станет одним из главных культурных центров античного мира. Целый год Александр блаженствует, обласканный жречеством, на берегах Нила. Кстати, здесь он и совершает паломничество к оракулу Амона-Ра. Язвительные римские историки постфактум утверждали, что к этому подталкивало его тщеславие, поскольку в древности такое же паломничество предпринимали Персей и Геракл. Однако“прорицатель в точных выражениях сказал царю, что он — сын Зевса”. Но даже сын Зевса на протяжении еще двух лет медлил выходить за пределы хорошо знакомого ему мира Средиземноморья; он обустраивает разные его концы, но совсем не стремится вглубь Азиатского материка, желая Азии, но одновременно боясь ее. И только под давлением обстоятельств, которые мы не можем назвать иначе как обстоятельствами судьбы, Александр в конце 332 г. до н. э., получив подкрепление из Фракии (соседнего с Македонией балканского государства), снова выступает в поход.

 

Фатум

Дарий ждал его. Может быть, в этом ожидании таилась обреченность — во всяком случае, он позволил Александру с сорокатысячным войском перейти Тигр и Евфрат, не делая попыток напасть на него, и здесь близ города Арбелы, “на широкой, уравненной природой и инженерным искусством равнине Гавгамельской встретил его с миллионною армиею” (несомненно, эти цифры многократно преувеличены, но они по меньшей мере дают представление о том изумлении, которое испытало войско Александра, увидев противостоящие ему силы врага!). У Дария были слоны, индийская конница, боевые колесницы, несокрушимые в стойкости армянские и персидские воины и полудикие лучники со склонов Кавказа, исправно явившиеся на зов царя Мидии, вассала Дария. У него были греческие наемники, которые готовы были противопоставить фаланге Александра свою фалангу. Неравенство сил было столь чудовищно и очевидно, что Парменион, второй после Александра полководец в македонской армии, советовал царю напасть на персов ночью. На что Александр будто бы заявил, что не хочет краденой победы. Однако в истории случаются моменты, когда судьба, сделав фаворитом одного, совершенно отворачивается от другого — и в этом случае решительно ничто не может помочь ему. Более того, обстоятельства сраженья и военное искусство той или другой стороны как будто бы совсем не играют в таком случае никакой роли: войско Александра могло быть рассеяно первым же ударом колесниц и слонов; войско Дария могло выдержать напор знаменитой фаланги. Но нелюбовь Судьбы делает Дария робким даже при благоприятных для него обстоятельствах: он видит, как рвется надвое фаланга его врага, как, не выдержав удара тяжелой кавалерии, сдает назад конница Александра, но страх так и не отпускает его: и когда он вдруг видит прямо перед собой неистового Александра во главе небольшого отряда, Дарий, развернув колесницу, обращается в позорное бегство, увлекая за собой всю свою армию... Порядок сохранили только греческие наемники. Остальная армия была распылена. Потерь персов, разумеется, никто не считал, но по тем временам они были огромными. Александр реял над бегущими до полуночи, как ангел смерти, покуда не достиг Арбел, чтобы убедиться, что не успел и на этот раз: Дарий ушел. Так Александр, потеряв, как утверждают историки похода, всего несколько сотен человек, становится властителем исполинской монархии, основанной некогда великим Киром^[8]. Столицы Персии — Вавилон и Сузы — сдались ему, и все их население, предводительствуемое халдейскими^[9] жрецами, вышло ему навстречу с дарами, цветами и жертвенными животными. Богатства персидских столиц были баснословны и вошли в историю, солдаты Александра, выступившие в поход нищими, мгновенно стали богачами, описания государственных сокровищ Ахеменидов не оставили равнодушным ни одного историка...

Легко представить себе, сколь велико было желание Александра после решающей победы вступить в Вавилон триумфатором. Однако Дарий уже внутренне был не способен стать лицом к лицу с избранником Судьбы. Он в очередной раз бежал дальше на восток, в Мидию, в Эктабану — летнюю столицу своего царства, где в последний раз сформировал войско. Войск Дария Александр теперь, конечно, не боялся. Победившей армии он отдал на разграбление Персеполь — “священную столицу” и сокровищницу персид­ских царей. И каким бы романтизмом с древности до наших дней ни был овеян образ Александра, персепольская резня все-таки заставляет нас трезвее взглянуть на собственные представления об облике избранников истории. Солдаты упивались грабежом несколько дней. Цитадель, где пряталось население города, Александр сжег. Все мужчины были убиты, женщины и дети проданы в рабство. По настоянию знаменитой куртизанки Таисы, пожелавшей отомстить за сожжение Афин Ксерксом, был сожжен царский дворец, построенный Дарием I.

Куртизанка отомстила за “обиду”, нанесенную Греции 150 лет назад, — это ли не ирония истории?

В марте 330 г. до н. э. Александр решает догнать Дария. Теперь, когда Азия оказалась в его руках и более не страшила его, он хотел оставаться в ней единственным властителем. Дарий, конечно, мог бы встретить Александра в горной Мидии и начать с ним войну в непривычных для греков условиях. Но надлом уже произошел. Поначалу Дарий еще надеется, отправляет уцелевшие сокровища и гарем в Гирканию^[10], прикаспийскую провинцию, а сам с десятью тысячами всадников вновь бежит — на этот раз еще дальше — в Парфию^[11], надеясь, словно в ширмах, скрыться в неисследимыхпространствах окраин своей бывшей державы.

В опустевшей Эктабане Александр объявил об окончании войны “за отмщенье греков”; щедро одарив, отпустил домой фессалийских всадников и других греческих союзников. Он думал, что большая армия уже не нужна ему. Кроме того, он понимал, видимо, что зашел слишком далеко. Слишком далеко для эллина. Отсюда на родину шла “царская дорога” персидских царей, и как бы долга она ни была, следуя от одной почтовой станции до другой, можно было вернуться в Грецию. Но те, кто последовал за Александром (а их оказалось немало), в некотором смысле вернутьсяуже не могли. И дело­ не в том, что часть полегла в сражениях против неизвестных царей и племен в глубинах Азии, а часть была истреблена безжалостными лучниками солнца в песках пустыни Тар при возвращении из индийского похода. Мертвые не в счет. Живые тоже не могли вернуться: часть, устав от войн, осела в далеких азиатских провинциях империи Александра, в какой-нибудь из последних Александрий, основанных на краю мира, оставив местным иран­ским племенам несколько незабываемо прекрасных черт лица, принесенных с греческою кровью. Да и те, кто проделал весь путь вместе с Александром и вернулся шесть лет спустя в Вавилон, не могли остаться прежними, пройдя через горнило Азии. Они оставили Грецию навсегда.

 

К краю ойкумены

Тем временем в свите Дария созрел заговор: потерявший волю к сопротивлению царь был больше не нужен. Инициаторами заговора были Бесс, сатрап Бактрии, и Набарзан, начальник персидской конницы: по преданию, Дария заковали в золотые цепи и, посадив в отдельную колесницу, поспешили дальше на север, где за отрогами Эльбурса и Копетдага лежали бескрайние пространства пустынных провинций, Бактрии^[12] и Согдианы^[13], над которыми до сих пор простиралась их власть.

От Каспийских ворот до Бактры больше тысячи километров, половина этого расстояния приходится на бесплодную пустыню: зачем пустыня Властелину мира? Разве он пришел, чтобы властвовать над песком? Однако, выслушав послов Бесса, Александр пришел в совершеннейшую ярость. Бактрий­ская конница была лучшей в войске Дария; эта конница и прилепившиеся к ней варвары признали Бесса своим вождем; Бесс был сатрап царской крови, он хотел царства. С этим Александр смириться не мог. Александр один желал властвовать над миром! Он оставляет войско и, взяв еды на два дня, с отрядом разведчиков и лучшей конницей “друзей” — примкнувших к нему бывших персидских военачальников — немедленно пускается к лагерю, где произошло пленение Дария. Скачка продолжается ночь и половину дня. Однако, когда погоня достигла места, где был лагерь Бесса, она увидела только следы лошадей и повозок и давно остывшие угли костра. Едва ночная прохлада остудила воздух, погоня возобновилась и вновь продолжалась ночь и половину дня. Но когда Александр со своим отрядом ворвался в деревню, где останавливался на привал Бесс, он опять застал его лагерь пустым. Отчаяние охватывает Александра. Его люди и кони смертельно устали. Он не знает, что делать, — пространство оказывается сильнее его. И тут являются жители деревни и подносят дар избраннику Судьбы — протыкают в пространстве дыру, указав преследователям короткий путь через пустыню. Тем же вечером всадники Александра в третий раз пускаются в погоню и наутро настигают Бесса. Завидев Александра пред собою, персы в ужасе бросаются в разные стороны, даже не пытаясь сопротивляться. Со страшной яростью рубя задних, воины Александра пытаются нагнать тех, кто находится впереди, но самозванцы ускользают от них. В разоренном лагере в простой повозке греческий военачальник находит Дария, беспорядочно исколотого пиками. Судьба его наконец свершилась. Плутарх повествует, что, увидев над собой греческого воина, Дарий попросил воды, выпив же, сказал, что жалеет только о том, что не может отплатить добром за добро и отблагодарить Александра за доброту к матери, жене и детям...

Неизвестно, застал ли Александр Дария живым; однако, завернув его тело в собственную хламиду, вывез из разоренного лагеря мятежников и впоследствии с почестями похоронил в усыпальнице персидских царей. Однако непредвиденные обстоятельства вновь встали на его пути. Теперь силы, враждебные ему, сосредоточились в северном Иране и в Бактрии, где оказались Бесс и его сподвижники, спрятавшие еще дальше, за пустынями, свое царство. Александр не собирался идти на север; в его планах был поход на восток, к сокровищам Индии, однако, как в классической греческой трагедии, судьба оказывается сильнее его.

Древняя история полна патетики; но, по-видимому, час, когда Александр решился преследовать Бесса до края Ойкумены, потребовал от него подлинного красноречия. Он должен был убедить войско в необходимости следовать за ним до предела Земли. Это удалось ему: затерянным вдали от родины солдатам не на что было рассчитывать, кроме как на свою сплоченность.

Через ущелья Эльбурса^[14] Александр тронулся в Гирканию — плодородную долину, прилежащую к Каспийскому морю на юго-западе, и, несмотря на враждебность горцев, через четыре дня достиг ее. Пред ним открылась прекрасная страна.

Все древние по-разному, но в согласном восторге расписывают плодородие Гирканской долины.

Думал ли Александр, что когда-нибудь окажется здесь? Навряд ли. С начала похода прошло уже пять лет. Он успел понять, что мир значительно больше, чем кажется из-за “коровьего брода”. Но с этим открытием теперь, здесь, ему было нечего делать. Спускаясь в Гирканскую долину, Александр заметил вдали блеск обширной водной глади. Если бы у царя была карта, он мог бы разгладить ее на коленях и понять, что вышел к Каспийскому морю, которое древние размещали у самых дальних пределов мира. У Александра не было подходящей карты, и он вынужден был ориентироваться без нее. Морской залив, казалось, был не меньше понта^[15]; но вода в нем была преснее, чем обычно в море, поэтому Александр предположил, что это лиман Меотийского озера^[16]. Он и сам все еще не верил, что зашел так далеко...

Вся география Каспийского моря в античности — это, в сущности, несколько цитат, вернее, обломков из неизвестного сочинения неизвестного автора, которые впоследствии многократно использовались для создания историй и географий великого похода. Но становятся ли эти строки в силу своей немногочисленности менее драгоценными для нас? Проныривая линзу Каспия сквозь время, мы вдруг обнаруживаем на берегу несколько золотых всадников, проносящихся по пляжу под струями водопада: воистину, это царственная забава, это история великого похода творится пред нашими глазами, и мы стараемся вести себя потише, чтобы не спугнуть видение...

На каспийском берегу, как свидетельствуютнекоторые древние историки, произошла встреча Александра с царицей амазонок по имени Фалестрида; Диодор пишет, что, пораженный ее красотою и смелостью, Александр провел с ней тридцать дней, чтобы она зачала от него ребенка. Развлекаясь охотой, Александр будто бы убил последнего в гирканских лесах льва. Но, видимо, отдых Александра в Гиркании не был ни продолжительным, ни спокойным. Здесь сдались ему многие сатрапы и греческие наемники, не знавшие больше, кому служить. Он был взбудоражен неизвестностью: где-то там, за бесчисленными горизонтами открывающихся за Каспием пустынь, прятался Бесс, самонадеянный безумец, посягнувший на царственное величие. Лишь некоторые косвенные данные свидетельствуют о том, что Александра заинтересовали в Гиркании бухты, пригодные для стоянок флота. Он полагал, что успеет еще использовать эти бухты. Верил, что Судьба будет благосклонна к нему всегда. Однако сейчас на пути его стояли марды, которым имя его не внушало ужаса: надо было внушить им ужас. Он заступал за край карты. Неизвестная Азия ждала его.

 

Испытание Азией

Он вторгся в Азию, чтобы примерно покарать Бесса — скорее вероломного, чем опасного, — но и сам угодил в ловушку. Азия оказалась беспощадна и огромна, как многократно увеличенное пространство Средиземноморья. За краем мира открывался еще один край, а далее еще; и народы, населявшие эти окраины, народы, строящие города, но не расставшиеся еще с дикостью, были неисчислимы; в битвах с ними таяли силы и надежда, ибо они были неистощимы, как волны песка, и победа над ними не приближала общей победы. От усталости меж старыми соратниками, как змеи, стали клубиться обиды; они понимали, что закоснели в походах и бесчисленных битвах, и пытались размягчить очерствевшие чувства вином, но вино здесь не успокаивало, а только до бешенства возжигало изможденные нервы; обиды закаменевали в сердце, как спекшаяся глина; друзья переставали смотреть друг другу в глаза; созрели заговоры; пролилась кровь — и все это в крошечном отряде, взявшемся огнем и мечом покорить необъятный континент.

Вероятно, безвозвратность, одиночество, оторванность от родины и затерянность в песках были сначала просто чувством. Потом “невозвращение” в Грецию, в культуру и нравы Греции, обрело у Александра характер решения. Он двигался к пределу, но не обретал его. Отсюда, издалека Азии, и Македония, и Греция казались теперь на удивление маленькими, смешно кичащимися своим превосходством над “варварами”. Теперь только варвары окружали Александра — а он не достигал над ними превосходства: марды и массагеты, парфяне и бесчисленные “скифы”, которых он различал только по цвету волос да по тому, на север или на восток они бросались удирать, напоровшись на железную волю отряда. Он сражался теперь с кочевниками; стрела дикаря отколола ему кусок берцовой кости; камень дикаря, ударив в шею, едва не убил его...

Иногда на его пути вставали города в плодородных долинах: если город не сдавался, его брали штурмом и убивали всех. Если сдавался — делали вид, что расточают милость, и отдыхали от жестокостей войны в пирах и забавах, которые во всей своей торжествующей похоти вновь обнаружатся только в истории последних римских императоров.

В Парфии Александр как-то впервые облачился в персидскую одежду: сначала он надевал ее дома, принимая варваров и близких друзей, но царственные одеждыАхеменидов требовали и особого отношения к себе — персы, ставшие его союзниками, и варвары, служившие в его войске, падали перед ним ниц — чего греки, в силу особой свободной гордости эллинов, делать не хотели или попросту не могли...

Однако, видя, что это нравится царю, многие его друзья последовали его примеру, и он приблизил их; вместе они проводили время между боями: он дал им багряные одежды и персидскую сбрую для лошадей. В его гареме теперь было столько же наложниц, как и у Дария: ежедневно они становились вокруг царского ложа, чтобы он мог выбрать ту, которая на этот раз проведет с ним ночь. Властелин мира избрал себе новую Судьбу. Задумывался ли он, что, уходя, старая Судьба может забрать с собой и столь привычную, столь неизменную его удачу? Он верил в свою удачу до конца. Столь уже скорого.

Старые воины Филиппа ворчали, что, победив, потеряли больше, чем захватили на войне; что, покорившись чужеземным обычаям, они сами стали побежденными... Александр как мог пытался утихомирить их, но конфликт касался выбора культуры, всей смысловой оболочки, в которой живет человек, и не мог быть разрешен простым приказом. Александр, несмотря на Аристотелево воспитание, неожиданно сделал выбор в пользу культуры, которой противилось все греческое. За испытанную на себе жестокость Азии он желал получить ее негу и поклонение. Письма, посылаемые в Европу, он запечатывал своим перстнем, а те, которые отправлял в Азию, — перстнем Дария, хотя близкие люди еще некоторое время осмеливались говорить ему, что одному человеку неизжить судьбы двоих.

Зимой 329 г. до н. э. он перешел хребет Гиндукуш (который и сам Александр, и его воины считали Кавказом, указывая даже гору, к которой якобы прикован был Прометей) и, в два месяца подчинив себе Бактрию, тронулся в Согдиану, где нашел последнее прибежище Бесс. Птолемей, будущий владыка Египта, был послан с кавалерией через Окс (Амударью) и захватил сатрапа-самозванца. Закованный в цепи Бесс ждал у дороги, когда Александр во главе армии проследует мимо него. Поравнявшись с пленником, Александр сурово спросил, как смел тот убить своего повелителя и провозгласить себя царем. Не получив внятного ответа, он велел отрезать Бессу уши и нос, а затем казнить, привязав за ноги к вершинам двух склоненных деревьев. Лютость восточного владыки овладевала им по мере того, как отряд углублялсяв дальнеизвестного материка. Он перестал быть великодушным.

 

Отречение от Европы

Он приказал убить Филата, начальника своей гвардии, заподозрив его в заговоре; затем, опасаясь мести, он отправил убийц к отцу Филата, Пармениону, бывшему его правой рукой все время с начала похода, — и беспощадные убийцы, в доказательство того, что в точности исполнили приказ, привезли ему голову любимого войском военачальника, как голову паршивой собаки. На пиру после взятия Мараканды (Самарканда) за язвительное слово он в пьяной ярости пронзил копьем любимого друга Клита, когда-тоспасшего ему жизнь, после чего несколько дней лежал в палатке в нервной горячке; возник так называемый “заговор пажей”, боявшихся и ненавидевших его, — он истребил заговорщиков. Он истребил бранхидов — малоазиатских греков, переселенных из Милета в Согдиану Ксерксом. В свое время их предки хранили оракул Аполлона близ Милета, но отдали Ксерксу все сокровища храма. Потомки отступников в знак своей покорности вышли на­встречу Александру за стены города. Но Александр разучился миловать: все население до последнего человека было перебито, священные рощи вырублены, стены сровнены с землею. Цветущая местность превратилась в голую пустыню. Действительно ли он покарал измену или попросту уничтожил греческий оазис?

В Согдиане — на дальнем краю Мира — Александр взял себе жену, хитростью овладев укрепленным городом Сисмитры, устроенным на вершине скалы. “На вершине скала плоская и покрыта плодородной землей, способной прокормить 500 человек. Там Александр был принят с гостеприимной роскошью и отпраздновал свадьбу с Роксаной”, дочерью наместника этой области. Тогда же, в день свадьбы, он затаил смертельную обиду на Каллисфена — своего историографа, открыто от имени греков отказавшегося воздать ему божественные почести. Каллисфен был племянником Аристотеля и самой своей фигурой воплощал связь с культурой Греции вообще. Понимал ли это Александр? Несомненно. И потому, казнив впоследствии Каллисфена как якобы причастного к “заговору пажей”, он тоже сделал принципиальный выбор, отсекая наследие своего учителя^[17]. Но мало было отречься от Аристотеля; нужно было вырваться из греческого мифа, где правит возмездие и судьба, — мифа, который разворачивается по законам трагедии, столь хорошо и Аристотелю, и Александру известным. И он уходит — все дальше на восток или в восток, — понимая, что эринии, воплощающие разъяренное правосудие, не простят ему невинно пролитой крови друзей и соратников. Он чувствует, что все далеко не так гладко, как в первые годы похода, и наивно думает обмануть Судьбу, укрывшись в Азии, над которой законы греческой трагедии не властны, а справедливость есть просто право сильного. Он доходит до Индии, прежде чем его солдаты понимают, что он ведет их в бесконечность беспамятства, — и на берегу Инда отказываются следовать за ним дальше, к городам и сокровищницам, переливающимся всеми оттенками драгоценного блеска, как в волшебном сне...

Азия заставила его забыть самого себя.

Он сжег прошлое, как сжигал военную добычу, чтобы не оставлять тяжести за спиной.

Из Азии он вернулся азиатом. Впрочем, Александр ведь и не вернулся домой: он сделал столицей Вавилон, сердце бывшей персидской державы. Ценности Европы показались ему ничтожными по сравнению с могуществом Азии и ее роскошью. Азия покорила его, изменив его характер неслыханными объемами тщеславия и сладострастия; он снял с себя простую одежду греков и облачился в пышное одеяние персидских царей. Вернувшись из Индии, он стал обустраивать свою исполинскую империю, взяв за основу не греческую, а персидскую культуру. Помимо Роксаны он берет себе в жены и, как племенной жеребец, покрывает дочерей Дария и Бесса, чтобы смешать свою кровь с кровью последних представительниц царственной династии. Древняя магия крови оказывается важнее для него, чем сомнительноесовершенство греческой политической культуры и этики. Он щедро одаривает своих полководцев, женившихся на знатных персиянках, и из собственной казны дает приданое десяти тысячам персидских девушек, чтобы склонить македонян брать их в жены. Наконец, незадолго до смерти он посылает в Грецию приказ причислить его к сонму небожителей и чествовать его по всем правилам как бога — с алтарями и жертвоприношениями. После перехода через Гиндукуш он не боялся Олимпа; ему важно было стать вровень с богами, чтобы избежать их постыдного вмешательства в его судьбу. Он полагал, очевидно, что как-нибудь договорится с влиятельным Аполлоном, во имя которого свершил немало дел, а заручившись его поддержкой, справится и с гневом могучей Афины — вечной девственницы с тупым мечом, воображающей себя распорядительницей чужих судеб, да еще этой, Фемиды, с завязанными глазами...

 

Последствия

Превращения Александра и реформы им намеченные так возмутили и напугали греков, что сразу после его смерти начался распад огромной империи, очерченной им какпроект; причем распад этот, разумеется, начался с войн, которые повели между собой его ближайшие сподвижники, “диадохи”, оказавшиеся правителями на стыке двух миров — Европы и Азии. Европа не хотела пускать Азию к себе. Греция не хотела иметь ничего общего с распавшейся на царства империей Александра. Она хотела жить удельно, раздельно и сохранять свою самобытность в своих городах-полисах. Конец этому хотению положил только Рим, захвативший основные территории Греции в середине II века до н. э. Египет, Сирия, Мидия и Парфия сыграли свое соло несколько спустя, уже как провинции или противники другой, Римской империи.

До конца эллинистического мира было еще далеко; но судорога походов Александра, пробежав по всей Евразии, быстро затухла; в истории нарастала дрожь новых напряжений, связанных с войнами Рима на Западе и с бесчисленными кочевниками на Востоке.Одно время власть над большей частью бывшей Персии взяли парфяне. Даже римлянам не удалось одолеть их. В это­м смысле никто из европейцев, кроме Александра, не углублялся так далеко в толщу азиатского материка. Конечно, “европейское” влияние, принесенное экспедицией Александра и римскими легионами, было очень поверхностным и быстротечным. Азия не могла перестать быть Азией. И лишь греко-бактрийские цари из своего отдаленного, скрытого за горными хребтами и пустынями царства предприняли последнюю попытку расширить границы античного мира, колонизовав Фергану и открыв путь в Китайский Туркестан, что сделало возможным проникновение на восток греко-персид­ских художественных влияний.

Бактрийское царство пережило разрушение римлянами Карфагена (146 г. до н. э.), историю Христа и разорение Рима вестготами (410 г.) и вандалами (455 г.), но и оно пало, завоеванное в концеVII века арабами-мусульманами.

Мир стремительно менял свой облик. Над Каспийским морем готовились взойти звезды “Тысячи и одной ночи”...

 

^[1]См.: Голованов Василий. Тотальная география Каспийского моря. — “Новый мир”, 2006, № 4. Мы ничего не знаем и об этой глубине времен. География едва появилась на свет. Само слово: “землеописание”. Так что, следуя точному греческому значению слова, нам возраст Каспия надо считать с той поры, как море появилось на первых грече­ских картах. Но вот парадокс: оно появилось на греческих картах уже в VI веке до н. э., когда сами грек­и ровным счетом ничего знать о нем не могли! Здесь — загадка. Разгад­ки нет.

^[2]В 479 г. до н. э. произошла знаменитая битва при Платеях, знаменующая собой торжество общегреческого оружия; через сорок восемь лет, в 431 г. до н. э., началась Пелопоннесская война.

^[3]Годы жизни Перикла: ок. 490 — 429 до н. э.

^[4]Годы жизни Софокла: 496 — 406 до н. э.

^[5] То, что, по сведениям некоторых историков, обвинители Сократа через два месяца тоже были казнены, не в счет; все это звенья одной цепи неправды, блуждания в потемках.

^[6] Со времен российских гимназий, начиная изучать историю человечества с Древней Греции, мы нисколько не представляем себе, как была устроена жизнь у персов, их ближайших соседей и врагов. В этом смысле для нас небезынтересен отрывок из “Географии” Страбона. “С пятилетнего возраста до 24 лет дети упражняются в стрельбе из лука, в метании дротика, в верховой езде и борьбе. В учителя наук они берут мудрейших людей, которые переплетают свои учения с мифическими историями <...>. Перед утренней зарей учителя будят юношей звуком медных инструментов и собирают их в одно место, как бы на военный парад или на охоту. <...> Учителя требуют от учеников отчета в каждом уроке и вместе с тем заставляют их громко говорить, упражнять дыхание и легкие, а также приучают переносить жару, холод и дожди и переходить бурные потоки, сохраняя при этом сухим оружие и одежду. Кроме того, персидских юношей обучают пасти скот, проводить ночи под открытым небом, питаться дикими плодами, как, например, фисташками, желудями и дикими грушами. Этих юношей называют кардаками, так как они живут воровством (слово carda означает „мужество” и „воинственный дух”). Их ежедневная пища посл­е гимнастических упражнений состоит из хлеба, ячменных лепешек, кардамона, крупинок соли и жареного или вареного мяса; питье их — вода. Охотятся юноши верхом на лошадях, пуская метательные дротики, а также с луком и пращой. Вечером юноши упражняются в посадке деревьев, собирают целебные коренья, изготовляют оружие, плетут тенета и силки. Мальчики не касаются охотничьей добычи, хотя, по обычаю, приносят ее домой. Царь назначает награды победителям в беге и в других видах пятиборья. Мальчики украшают себя золотом, так как персы ценят его огненный блеск. Вот почему они из уважения к огненному блеску золота не кладут покойнику золота, так же как и не зажигают ему огня”.

⁷ Александр усовершенствовал традиционную греческую фалангу. Македонская фаланга, как и греческая, имела 16 рядов тяжеловооруженных воинов — гоплитов; впереди и позади фаланги шли легковооруженные воины — илоты; в ряду фаланги было 1024 человека. Чтобы увеличить ударную силу этого чудовищного фронта, Александр вооружил длинными копьями 2-й, 3-й и даже 4-й ряды фаланги: таким образом сила первого удара многократно возрастала, а от него часто зависел исход боя.

^[8] Кир II Великий царствовал с 558 по 529 г. до н. э. Основатель Персидской державы и легендарный правитель: античная традиция приписывает Киру доброту, смелость и милость к покоренным народам. Именно он освободил иудеев из вавилонского пленения и восстановил Иерусалим. Жизнь Кира II описал Геродот.

^[9] Халдея — земля одного из народов вавилонской империи; у греков и римлян “халдеи” просто-напросто отождествляются с Вавилонией.

^[10] Прикаспийская область на северо-западе современного Ирана.

^[11] Парфия находилась на территории современного Ирана и Афганистана.

^[12] Область, лежащая между реками Хиндукуш и Амударья в северной части Афгани­стана.

^[13] Область между Амударьей и Сырдарьей, лежащая на территории современного Узбекистана.

^[14] Горный массив в северной Персии.

^[15] Понт — море (греч.).

^[16] В древности — название Азовского моря, которое нередко называли и озером.

^[17]От Аристотеля он отрекся давно. В труде Плутарха “О счастье и доблести Александра” приводится совет Аристотеля о том, как надо обходиться с народами Азии. Учитель советовал Александру обращаться с эллинами как вождь, а с варварами — как деспот. Чтобы о первых царь заботился как о друзьях и близких, а тех использовал, как “животных или растения”. Новизна политики Александра заключалась, следовательно, в том, что он отверг совет Аристотеля и привлек на военную службу и в круг личных друзей представителей азиатской аристократии, не делая разницы между греками и не-греками.