Кабинет
Ольга Канунникова

Жизнь под цензурой

Жизнь под цензурой

Большая цензура. Писатели и журналисты в Стране Советов. 1917 — 1956. М.,

Международный фонд “Демократия”, изд-во “Материк”, 2005, 752 стр.

В. Антипина. Повседневная жизнь советских писателей. 1930 — 1950-е. М.,

“Молодая гвардия”, 2005, 408 стр.

 

"Размежуйте меня с личным...” Забудем на минуту, что речь идет о писателях.

Просто представим, что одно частное лицо сообщает в частном порядке другому частному же лицу следующие, например, сведения:

“Особенно тяжела была история с П. Я очень хорошо к нему относилась, и день, когда я перестала ему верить, был самым тяжелым в моей жизни.

Как редактор, я <…> обязана была выступить против П. Мне было это легче, чем притворяться по отношению к человеку, когда-то мне очень дорогому. Но НКВД требовало разведывательной работы, больше того, одно время требовали, чтобы я стала его любовницей, меня упрекали, что я плохая коммунистка, что для меня личное выше партийного”. Дама переживает, что не может выполнить задание партии, — но нет, не подумайте, она страдает не потому, что этот самый П… как сказать? может не захотеть. Страдает она вот почему: “Я знала, что моя жизнь принадлежит партии, но стать любовницей врага я не могла”.

Или вот еще: “Моя личная жизнь, загаженная эгоистичным, жадным, злым, лживым, коварным и мстительным мещанством, была гнусна. Я сделал болезненную, запоздалую попытку вырваться из грязных лап такой жизни. Это — мое личное. Я <…> умоляю Вас: не смешивайте меня с личным, размежуйте меня с личным, отделите меня от него, сохраните меня как испытанную и не отработанную еще рабочую силу”.

Не правда ли, такое ощущение, что это говорят литературные персонажи? Например, первый отрывок — как будто слова Софьи Петровны (героиня повести Лидии Чуковской, ослепленная и оглушенная риторикой сталинской эпохи и так и не прозревшая, несмотря на сломанную “культом личности” собственную жизнь; по сюжету — работала в редакции). А вторую цитату как будто произносит персонаж Зощенко — или голос самого автора “Перед заходом солнца”.

Но нет, герои Зощенко и Чуковской здесь ни при чем. Это фрагменты из писем представителей творческой интеллигенции; первое (где имеется в виду Панферов) принадлежит перу некой Войтинской, которая в 30-е годы работала в “Литературной газете” и одновременно, как понятно из письма, была бойцом невидимого фронта. Автор второго письма — Демьян Бедный. А адресат обоих писем — товарищ Сталин. Таких писем много...

Все приведенные цитаты — из книги “Большая цензура”, продолжающей многолетнюю серию Международного фонда “Демократия” “Россия. XX век. Документы”, выходившую под редакцией академика А. Н. Яковлева. Это сборник документов, в большинстве своем опубликованных впервые; пятидесятилетняя хроника большевистского контроля над литературой, а также над всеми областями существования советской интеллигенции (включая вопросы жизни и смерти). Книга издана в лучших академических традициях — с большим справочным аппаратом, с подробными комментариями (составитель — Л. В. Максименков). С такой тщательностью когда-то издавались “Литпамятники” в издательстве “Наука” — но ведь и эти… как их назвать? памятники истории? памятники нашей политической жизни? памятники советского прошлого? — как ни назови, они не менее, чем литературные, нуждаются в фундаментальном изучении и достойном издательском оформлении.

Как будто в пару этой книге — но совсем в другом жанре — исследование о повседневности и быте советских писателей, чья жизнь прошла под гнетом Большой цензуры. Книга тоже “сериальная” — она вышла в молодогвардейской “линейке” “Живая история. Повседневная жизнь человечества”. Надо отдать должное автору, материал здесь собран огромный, как из опубликованных источников, так и из архивов, — и тоже обрамлен комментарием, но не научным, а беллетристическим. И читать его почти всегда не скучно, хотя книга, при всей своей добросовестности, написана с несколько монотонной интонацией; и еще — будь повествование более драматургически выстроено, будь в нем чуть больше “драйва”, читатель, может быть, не так терялся бы в море приведенной информации (“Большой цензуре” здесь повезло больше: сама советская история, представленная в документах, настолько драматургична, что во внешнем “сценическом” обрамлении не нуждается вовсе).

До какой степени регламентировались любые (от важнейших до незначительных) вопросы советской жизни постановлениями Политбюро и лично тов. Сталиным, можно понять, посмотрев хотя бы на названия некоторых документов: “В Политбюро по поводу покупки бумаги за границей”, “Постановление ЦК ВКП(б) о „реформе” русского алфавита”, “Постановление Политбюро о неуместности перевода часовой стрелки на один час назад”, “Постановление Политбюро о двустишии Демьяна Бедного”…

До какой степени горячо писатели отвечали партии и правительству  тоже видно по письмам и обращениям: товарищу Сталину то и дело докладывали, не по службе, а по душе: Афиногенов просит Сталина прочитать новую пьесу… Киршон умоляет прочесть последний вариант пьесы и внести поправки… Вишневский просит посмотреть вариант сценария “Первой Конной”… Андрей Упит благодарит товарища Сталина за подаренный лимузин… Вера Придворова докладывает Сталину о проблемах в семейной жизни с Демьяном Бедным...

Но больше всего в этих документах поражают цифры и факты.

Первый съезд писателей. Началом разделения литераторов и остальных советских людей был, наверное, Первый съезд советских писателей.

“Многие писатели видели в ССП некую палочку-выручалочку, иногда — на все случаи жизни, часто — на всю жизнь. Власть тоже поддерживала подобные стремления, главным образом тем, что активно превозносила роль и особое значение „инженеров человеческих душ” в жизни общества”, — пишет В. Антипина.

Для сравнения приведем несколько цифр.

“Съезд <...> проходил в течение двух недель. Стоимость эксплуатации зала, вмещающего 1600 человек, вместе с расходами на художественное оформление здания составила около 54 000 руб. <...> Стоимость дневного питания <...> составляла 40 рублей на человека, а общие расходы по этой статье достигли 300 тыс. рублей <...> В то время средняя стоимость обеда рабочего составляла 84 копейки, служащего в учреждении — 1 рубль 75 копеек, а хороший обед в коммерческом ресторане стоил 5 рублей 84 копейки. <...>

Всех делегатов бесплатно фотографировали. Для них выписывали газеты, всем подарили специально выпущенные съездовские журналы. На это было потрачено 38 400 рублей.

<...> Фактические расходы на проведение съезда <...> составляют приблизительно 1200 т. р. В то время среднемесячная зарплата рабочего составляла 125 руб., учителя — 100 — 130”.

Для выяснения настроений писателей после съезда секретно-политический отдел ГУГБ НКВД СССР составлял справки. Оказалось, что, разъехавшись по домам, писатели занялись решением бытовых проблем. В целом общественно-политические вопросы их мало интересовали. Такая вялая реакция на итоги съезда произвела глубокое впечатление на начальника секретно-политического отдела ГУГБ Г. Молчанова и его заместителя: “Более всего поражает то, что после съезда писателей очень мало говорят о нем. Словно все сговорились хранить молчание”.

Вопросы быта интересовали их прежде всего — получается, в этом инженеры человеческих душ ничем не отличались от просто инженеров.

В то время творческие союзы находились под тотальным финансовым контролем со стороны финансовых ведомств СССР и РСФСР.

Автор книги “Повседневная жизнь…” пишет: “Может быть, в этом и следует искать главную причину того, что Союз Советских Писателей быстро превратился в обычную бюрократическую организацию с материально-бытовым уклоном. <...> У многих литераторов появилась возможность не только выдвинуться в литературной среде, но и сделать бюрократическую карьеру”. А дальше приводятся размеры должностных окладов работников Литфонда в 1935 году: директор получал 750 руб., его заместитель — 500, секретарь правления СП — 300. Для сравнения: средняя зарплата в крупной промышленности в этот период составляла 194 руб. в месяц, в госучреждениях — 212, в общественных организациях — 255.

“Важнейшим политическим итогом [съезда], — полагает В. Антипина, — явилось то, что власть смогла утвердить обывателя в мысли о безусловном единстве советских литераторов. Забота о них была продемонстрирована со всей широтой...”

Литература и жизнь. В обеих книгах богато представлен тот бытовой, исторический, политический контекст, в котором советские писатели (как и все советские люди) жили и работали. А черты времени были, например, такие:

30 января 1922 года Политбюро принимает постановление “О печатании сообщений из голодных мест о „людоедстве””. Постановили: “Прекратить печатание рассказов о всяком „людоедстве”. Секретарь ЦК В. Молотов”. За месяц до этого решения в Москву из Самары поступила шифровка о случаях людоедства в губернии: “Женщина зарезала свою дочь, часть съела”, “людоеды агрессивны” и т. д. Обсуждение; мнения разделились, мнение Троцкого, мнение Сталина. Итоговое решение Политбюро приняло формулировку Калинина: “Не судить, а изолировать как больных, без суда”. В апреле 1922-го Политбюро рассматривало вопрос о лозунгах к празднованию 1 Мая. Один из лозунгов был таким: “Не тот людоед, кто людей, обезумев от голода, ест, — тот людоед, кто не отдает голодным церковных ценностей”.

В Политбюро — об объявлениях в газете “Известия” (10 августа 1922 года).

“На первой странице „Известий ВЦИК”, которые являются официальным органом правительства, неизменно красуются объявления „вина”, „бега”, „гоп-са-са” и т. п. Полагаю, что любая степень коммерциализации советского центрального органа должна оставлять достаточную дистанцию между программной статьей официоза пролетарского правительства и программой московских увеселений, предлагаю обязать „Известия” снять все коммерческие объявления с первой страницы”.

Политбюро поддержало это обращение. Вопрос о коммерциализации советской печати рассматривался неоднократно. Нарком внутренних дел обращался в Политбюро с протестом против разгула нэпманской пропаганды и приложил к своей записке объявление, напечатанное одним из питерских казино: “Администрация казино <…> просит вас пожаловать в субботу, сего 27 мая, в 6 часов вечера на банкет по случаю открытия казино. В Зимнем саду, организованном по типу европейских Казино, будет происходить игра в рулетку, макао, баккара и железную дорогу. При казино первоклассный буфет ресторана „Донон”. Кабинеты, биллиарды, вино. Оригинальное германское пиво. Дирекция”.

Впечатляет размах, с которым было поставлено дело фальсификации истории и дезинформации в СССР и за его пределами. Казалось, нет такой стороны жизни, которую бы не затронули эти процессы.

Приводятся документы о том, как пытались сначала подкупить, а когда это не удалось, то бойкотировать и в конце концов ликвидировать издательство Гржебина.

Фальсифицировалась экономическая история: “дело ЦУНХУ” (Центральное управление народно-хозяйственного учета), запрет на публикацию реальных цифр, отражающих состояние советской экономики.

О постановке дела дезинформации. ГПУ попросило Политбюро дать свое принципиальное согласие на ведение дезинформационной работы. Было предложено создать бюро из представителей Разведупра, НКИД и ГПУ, в задачи которого должно было входить “составление и техническое изготовление целого ряда ложных сведений и документов, дающих неправильное представление противникам о внутреннем положении России, об организации и состоянии Красной Армии, о политической работе, о руководящих партийных и советских органах <...> и т. д.”, а также “разработка ряда статей и заметок для периодической прессы, подготовляющих почву для выпуска в обращение разного рода фиктивных материалов”. Политбюро утвердило решение “О дезинформации”.

Вот в своем роде замечательный документ:

“Мехлис — Сталину. Сообщение корреспондента „Правды” из Лондона о Геринге 2 марта 1933 года.

„Дейли геральд” печатает на первой странице любопытное сообщение своего стокгольмского корреспондента о том, что в бытность в Швеции Геринг содержался там длительное время сперва в частной больнице для умалишенных, а потом в коммунальном сумасшедшем доме.

„Я видел, — пишет корреспондент, — фотографию регистрационной карточки из архива стокгольмского сумасшедшего дома, показывающую, что капитан Вильгельм Герман Геринг был по приказу полиции отвезен в сумасшедший дом в больничной карете 1 сентября 1925 г. и содержался там до 29 ноября 1925 г. Перед тем, как быть перевезенным в коммунальный сумасшедший дом в Лангборо, он подвергался уходу в одной стокгольмской частной больнице. Там главная сестра больницы сообщила мне, что он стал таким опасным и угрожающим, что не мог быть оставлен в больнице, и они были вынуждены отправить его в сумасшедший дом.

Из хорошо осведомленных источников я узнал, что, находясь в сумасшедшем доме в Лангборо, Геринг схватил железный прут и нанес страшный удар одному из служителей.

По другим сообщениям, он был сперва помещен в частную больницу, потому что начал стрелять из револьвера на одной стокгольмской улице.

Геринг стал наркоманом в течение войны, когда являлся членом известной воздушной эскадрильи Рихтгофена. Сообщают, что он подделывал врачебные рецепты, чтобы получать наркотики, и что его лечили в качестве наркомана в одной стокгольмской больнице вплоть до 1927 г.””.

Резолюция Сталина: “Не печатать”.

Непонятно, почему Сталин так решил. Потому что это, по его мнению, неуместная правда? Или вранье? Или источник его не устроил?

Перекраивалось не только прошлое, но и вся современность преподносилась современникам в совершенно искаженном виде.

Но это дела государственные, внешнеполитические. А вот как выглядели успехи социалистического строительства на местах (из записки уполномоченного КПК по Челябинской области о положении дел в уральских молодежных общежитиях): “Вождей т. Сталина, т. Кагановича, т. Молотова, т. Орджоникидзе не знают. В кино за 1936 г. ни разу не были, на постановки тоже не ходят, газет не читают. <…> Рабочий клуб закрыт, молодежь ходит с гармоникой по поселку и поет похабные песни. Современных песен молодежь не поет”. “В Верхнеуральске пропускная способность культуручреждений театр-кино в январе 1937 г. выразилась в количестве 8618 человек, на сумму 13 442 руб., а продажа алкогольных напитков, табаку и папирос в этом же месяце выразилась в сумме — 168 925 руб. <…> 300 человек в комсомольской организации, а в библиотеке числится 8 человек <...>. Отдельные комсомолки на глазах райкома комсомола разлагаются. Комсомолка и инструктор по дошкольному воспитанию вбежала в дежурный магазин и требовала вина: „если не верите в возврате денег, я заложу комсомольский билет”” и т. д.

Пастернак написал в каком-то письме: “Не надо утешать себя неправотой времени…” Советские писатели выглядят в своем времени… так себе они выглядят, что и говорить. Аппаратчик Гронский, которого поставили курировать творческую интеллигенцию, жаловался на сов. писателей Сталину: “…Все они грызутся между собою, интригуют, сплетничают, льстят, пытаются сколотить в своих интересах всякого рода беспринципные группы и группочки. <...> Как видите, Иосиф Виссарионович, работать в этой склочной обстановке довольно тяжело”. Кроме того, сетовал Гронский, они сильно пьют, ведут аморальный образ жизни, сплетничают на каждом шагу. И еще пишут доносы друг на друга (“Гронский — Сталину о пьянках и других нездоровых явлениях в среде творческой интеллигенции”, 1933).

Жаль, что не у многих будет возможность прочесть эти книги. Тираж “Повседневной жизни…” — 5000 экземпляров. Еще обиднее за “Большую цензуру”: ее тираж — 3000. Как досадно, что на нее не обратили (и можно быть уверенным, что никогда не обратят!) внимания в Министерстве образования. Пока ведутся баталии, как именно преподавать школьникам и студентам историю прошедшего столетия (и какую историю! и какого столетия!), — взять бы да издать эту книгу тиражом в несколько сотен тысяч экземпляров. По-хорошему, такая книга должна быть в домашней библиотеке каждого студента-гуманитария: ведь это — готовая хрестоматия по социально-политической истории ХХ века.

Что же остается — опять посетовать на неправоту времени, в котором советская история уходит в сериалы про “наше славное прошлое”?

Ольга КАНУННИКОВА.



Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация