Георгий Оболдуев. Стихотворения. Поэма. Составление А. Д. Благинина.
Подготовка текста И. А. Ахметьева. Вступительная статья Владимира Глоцера. М.,
“Виртуальная галерея”, 2005, 608 стр.
У любого человека и у любого поэта есть только одна дверца в вечность — это то короткое время, которое ему отпущено. Именно здесь у него есть шанс почувствовать, осознать и выразить то прикосновение истины, которое потом будет передаваться по цепочке поколений. Поэт пишет о своем времени, потому что другого у него нет и не будет.
Поэзия — эта коммуникация. Сколько бы мы ни говорили о том, что стихи способны не только выражать смысл времени сейчас и здесь, но сохранять его в той форме, которая наиболее удобна для передачи на длинные временнбые дистанции, мы должны отдавать себе отчет, что поэт не может жить без нормальной коммуникации со своими современниками. Если Мандельштам говорит: “Нет, никогда, ничей я не был современник”, — так это только потому, что он был современником всем временам и главное — своему собственному. Оно его знало и помнило. Именно как поэта. Еще как знало.
Поэта принимает, осознает и оценивает именно его время. Так происходит практически всегда. Исключения из этого правила редки и всегда являются аномалией. Эта ситуация всегда трудна и противоречива. И именно в такой ситуации мы сегодня открываем и читаем стихи Георгия Оболдуева — русского поэта, который родился в самом конце XIX века, опубликовал при жизни единственное стихотворение — в 1929 году в “Новом мире” — и умер, так и не дождавшись не только нормальной коммуникации со своими читателями — то есть публикации поэтических книг, — но и полноценной социализации в сообщество профессионалов. Он умер в 1954 году, так ничего и не напечатав. Его стихи читали и ценили единицы: поэты Сергей Бобров, Аркадий Штейнберг, Арсений Тарковский и Ян Сатуновский, литературовед и поэт Александр Квятковский был его другом. Конечно, малый круг читателей у Оболдуева был. Но малого круга для поэта недостаточно, потому что “скучно перешептываться с соседом” (Мандельштам, “О собеседнике”[1]), потому что ответ должен быть непредсказуемым.
Сегодня мы пытаемся восполнить этот пробел в восприятии поэзии Оболдуева, который восполнить уже нельзя. Ну что ж, попытаемся сделать хотя бы то, что возможно, то есть внимательно прочитать его стихи уже с сегодняшней точки зрения и понять, как он интегрируется в русскую поэзию и культуру.
Самое полное на сегодняшний день собрание поэзии Оболдуева состоит из трех частей. Первая часть — это составленная самим поэтом, но так и не опубликованная при жизни книга стихотворений “Устойчивое неравновесье / Внутри, вокруг и около”. Вторая часть — это собранные составителями “Стихотворения и циклы разных лет”, приведенные в хронологическом порядке, — она примыкает к первой, уточняя и расширяя ее. Наконец, третья часть — это гигантская по строковому объему и сравнительно небольшая, скажем так, по числу печатных знаков поэма “Я видел”. Стихи и поэма по-разному важны и по-своему существенны. Но самое важное предварительное заключение, которое можно сделать даже при первом беглом чтении Оболдуева, — у него действительно есть своя поэтика, своя единственная интонация.
Проще говорить, пожалуй, о поэме “Я видел”. Задумана она с дантовским размахом, никак не меньше. Она должна была все сказать о времени и о поэте. И она, на мой взгляд, не удалась. Так иногда случается, когда поэт или писатель делает слишком сильный акцент на какую-то одну вещь, когда он на нее слишком рассчитывает. А то, что Оболдуев очень рассчитывал на поэму, ясно хотя бы потому, что он попытался ее опубликовать, хотя ему — человеку в высшей степени трезвому — тому, “кто здрав, средь тех, кто болен” — должно было быть ясно: этого в советскую печать не пропустят никогда. Сегодня, кажется, уже нужно объяснять, почему напечатать “Я видел” было нельзя не только до 1953 года, но и после — до самого крушения советской власти и ее цензуры. Оболдуев был оригинален, ибо мыслил. А этого не прощали.
В поэме около семи с половиной тысяч строк (чуть ли не в полтора раза больше, чем в “Евгении Онегине”), организованных в изощренную строфическую структуру. Первая строфа звучит так:
Печали, боли,
Упавшую в народ
Непоневоле.
Глядел людей, предавших
Все ради выгод,
В покупках и продажах
Нашедших выход.
Им почести легки,
Им подлость — штамп,
Им — больше ни строки
Не дам.
Такой строфой писать очень трудно. Трудно просто технически — в русском языке нет такого количества коротких слов, к тому же рифмующихся. В самой попытке писать огромный текст такой строфой уже есть что-то почти цирковое. Здесь нужна какая-то невероятная изобретательность. И поэт, потратив огромные силы на преодоление материала, не смог выразить того сверхсмысла, который пытался вложить в текст. Это — чудо формы, но не более того. Видимо, большой поэме нужна соответствующая замыслу пластика ритма и строфбы, а здесь эта пластика вошла в противоречие с темой — с реальным рассказом о событиях и явлениях, об истории и действительности.
Строфа имеет практически нулевую инерцию — она постоянно тормозит действие. Ритм не разгоняет повествование, оно тут же вязнет. Хотя сама по себе идея писать именно так — необыкновенно любопытна. Невозможность уложить законченное высказывание в одну строфу буквально заставляет переносить продолжение в строфу следующую. Получается своего рода не инерция ритма, а инерция содержания. Возникает нехарактерная для крупных поэтических вещей форма связанности. Но необходимость писать назывными и безличными предложениями, опускать глаголы, постоянно использовать междометия, быть неразборчивым к любой практически лексике — иногда крайне разностильной, — вынужденное подчинение смысла прокрустову ложу строфы расшатывает движение текста, делает его неровным, дробным, качающимся.
Особенно трудно укладывается в такую строфу самая обыкновенная история, которую можно рассказать (а значит, и нужно рассказывать) самыми простыми словами:
В уездный город.
Кус мяса из бойца
Содеял ворог:
Руки нет, ног обеих.
Тех инвалидов,
На средства добродеев
Героев выдав,
Питать был дан указ:
В мешке вися,
Дыши, коль дьявол спас;
Жизнь — вся.
Здесь только две первые строки написаны по-русски. “Кус мяса из бойца / Содеял ворог” — это просто чудовищно. И таких строф в поэме очень много. А ведь именно простые слова без поэтических выкрутасов часто производят в повествовательной поэзии сильнейшее впечатление, но это бывает, когда сопротивление стиха удается преодолеть: “Татьяна то вздохнет, то охнет; / Письмо дрожит в ее руке; / Облатка розовая сохнет / На воспаленном языке”. Это одни из самых, может быть, пронзительных и сильных строк во всей русской поэзии.
Кажется, выбрав строфу и начав писать, Оболдуев просто не смог остановиться, потому считал, что должен поэму закончить во что бы то ни стало. Он ее продавил. Но она не полетела.
Если мы обратимся к книге “Устойчивое неравновесье”, то увидим, что Оболдуев не был мастером повествовательного стиха, ему это как будто не очень интересно. Так зачем же браться? А если уж взялся, почему бы не выбрать для поэмы размер попросторнее? Я думаю, что писать пятистопным или четырехстопным размером Оболдуев не мог — ему нужен был предельный результат, который обладал бы формальной гарантией поэзии самого высокого уровня. И нужно это было в первую очередь самому поэту в его тяжелейшем противостоянии с глухой стеной неприятия и непризнания.
Поэма писалась в 1941 — 1952 годах. В своем противопоставлении официальной поэзии, ее тотальному давлению поэт обязан быть бескомпромиссным. Если все главное происходит вне печати, если опереться, по большому счету, не на что, то единственной гарантией профессионализма является изощренный формальный поиск, гипертрофированный профессионализм стихотворной работы. И все это черты оболдуевской поэзии, которыми она отчаянно противостояла поэзии советской, так она боролась за существование.
Поэзия Оболдуева — это поэзия без читателя. Это поэзия замкнутого, узкого круга. Здесь каждый знает, как отзовется его слово. Это — поругают, это — вознесут до небес. Поэт, работающий без читателя, делает свой выбор: главное то, что происходит здесь и сейчас за моим письменным (чаще кухонным) столом, а остальное не слишком существенно. Но отсутствие непредсказуемой обратной связи лишает поэта возможности рисковать, потому что риск с предсказуемыми последствиями — не риск, а сознательный выбор, и во многом это выбор просчитанный. Здесь редки случайные удачи, а значит, и настоящие открытия. И поэма не удалась.
Виктор Куллэ, рецензируя книгу Оболдуева, пишет: “В лице Оболдуева мы имеем уникальный — не только в отечественной, но и в мировой поэзии — пример того, как поэтическое прозрение предвосхитило крупнейшее научное открытие. „Устойчивое неравновесье” — название не только одноименного цикла, но и составленного самим Оболдуевым итогового сборника. То есть главнейший принцип его поэтики. В 1977 году за труды по термодинамике и статистической механике неравновесных процессов получил Нобелевскую премию выдающийся бельгийский химик Илья Пригожин, ровно этими же словами определивший суть своей теории диссипативных структур”[2].
Конечно, “Устойчивое неравновесье” Оболдуева — это метафора, и говорить о предсказании научного открытия можно тоже только метафорически. Пригожин действительно показал, что в некоторых случаях термодинамические процессы вместо того, чтобы увеличивать энтропию и обращаться в хаос, могут приобретать некоторую устойчивую форму — например, на поверхности кипящего масла могут возникнуть устойчивые узоры, так называемые шестиугольники Бенара. Можно попробовать взглянуть на поэтику Оболдуева именно с точки зрения теории хаоса.
“Устойчивое неравновесье” — это другое название поэзии, которая возникает из хаоса, состоит из хаоса, но сама хаосом не является. Она возникает не нарочно, не рассудочно, а случайно. Ее нельзя вылепить, но ее можно вызвать к существованию, как шестиугольник Бенара на раскаленной сковородке. Поэт — это источник и проводник. То, что “устойчивое неравновесье” — это именно поэзия, подтверждает большое количество стихов о поэзии и их положение в циклах, на которые разбита книга, — как правило, стихи о поэзии открывают цикл и завершают его. Цикл “Своевременные мысли” начинается строчками “Я осторожно вел стихи / Среди подводных скал людей”, а первые строчки последнего стихотворения в этом цикле — “Я не знаю теоретических положений, / Ведущих сознанье человека / К вбидению поэзии...”. Другие циклы (за исключением посвященного любви “Лепетанья Леты”) имеют ту же структуру. А заканчивается вся книга стихотворением “Птенчик”:
Торчмя торчит глававый набалдашник
Слепого разума двуногих злюк,
Которым сор идей позавсегдашних
Сегодня обезвредить недосуг.
И в магии таинственного слова,
Клеймящего узлы разлук и встреч,
Полна значенья самого простого
Высокая значительная речь.
Поэзия рождается как оформленная структура отчаянным усилием поэта, рождается в неравновесной хаотической среде “двуногих злюк”, которым поэт дает и много других весьма нелестных определений. Поэт говорит о “смертельности красоты, растоптанной варварами”:
Не узнать им, что есть за ней
Неуничтожимое качество,
Какое своре дикарей —
Ни выдумать, ни выдрать начисто.
То, что “ни выдрать”, — это, конечно, утверждение устойчивости, а вот то, что “ни выдумать”, как и то, что нет “теоретических положений, ведущих <…> к видению поэзии”, — это именно утверждение неравновесности, то есть утверждение поэзии вопреки сознательным усилиям.
Вот как описывает Пригожин явление неустойчивости Бенара: “Миллионы молекул движутся согласованно, образуя конвективные ячейки в форме правильных шестиугольников”[3]. Важно, что молекул в кипящем слое масла миллионы и управлять ими невозможно, но они движутся согласованно.
Поэт живет в мире хаоса, но он способен вызывать к жизни порядок. Более того, кажется, никакого другого порядка, кроме порядка искусства, в мире вообще нет. И всякая устойчивость обязательно имеет неравновесную природу. Но если мы хотим продолжать эту метафору, нужно вспомнить и о том, что “устойчивое неравновесье” существует только в том случае, если в систему постоянно поступает энергия извне. Без мощного притока энергии устойчивые термодинамические структуры быстро распадаются. То есть поэзия любого времени жива постоянным усилием чтения и понимания. Каково было жить Оболдуеву в полной изоляции, понимая и чувствуя это?
Книга “Устойчивое неравновесье” имеет сложную структуру. Она состоит из стихотворных циклов, которые в свою очередь могут включать циклы и отдельные стихи. В этих циклах сталкиваются крайне разностильные стихотворения, в самих стихотворениях в одной строке могут оказаться слова из очень далеких стилистических пластов: “Сократ был контрреволюционером”. Ну да, а кем же еще? Причем у Ободуева — это не смешно.
Внутри одного стихотворения размеры могут смешиваться и сбиваться — от регулярной силлаботоники до верлибра. Хаос необходимо уловить и собрать, а это возможно только тогда, когда хватает отражающей способности: хаотический мир можно отражать только хаотическим стихом, но этот стих должен каким-то образом сфокусировать пойманный рассеянный свет. То есть нужны средства сборки. И собирающей линзой, тем типом зрения, который дает поэту возможность уловить порядок, возникший из хаоса, оказывается жесткая ирония и сарказм.
Может — просто так
Предают друг друга
Умник и дурак.
..................................
Ноги суй, солдат, в онучи,
Кашу — в брюхо, пулю — в лоб,
Недодавленный, вонючий,
Ухмыляющийся клоп.
Но так отнесясь к действительности, поэт себя самого от этой действительности не отделяет, он не занимает позицию над схваткой, он там же, где и солдат, в том же хаосе, и потому его ирония относится не только к другому (другим), но — к самому себе. Если бы этого не было, поэзия была бы невозможна. Потому что тогда поэт потерял бы право на свой сарказм и его отношение к миру утратило бы свою убедительность и глубину. Он тоже — “недодавленный клоп”. И потому так горьки и тяжелы бывают его стихи, и потому так победительно может ухнуть его “Филин”:
Слетаться б чумам и проказам.
Кастрирован и обезврежен
Весь, даже самый малый, разум.
Того гляди, загаснет уж
И кроличье дрожанье душ…
Могёшь ли ты? Могу, могу
Сиреной выть в ночи “угу-у”!
С выходом собрания стихотворений Георгия Оболдуева мы только начинаем открывать этого поэта. Предстоит еще много работы и по комментированию, и по интерпретации его поэзии. Но эта работа должна быть проделана, потому что именно мы те самые “читатели в потомстве”, о которых писали Баратынский и Мандельштам, о которых не мог не думать русский поэт Георгий Оболдуев. Еще один сильный голос вошел в русскую поэзию. Он может сделать нас богаче и, быть может, сильнее в ежедневном противостоянии хаосу.
Владимир Губайловский.
[1] Мандельштам О. Э. Собр. соч. в 4-х томах, т.
[2] Куллэ Виктор. Расколдованные стихи. — “НГ Ex libris”, 2006, 19 января <http://exlibris.ng.ru/lit/2006-01-19/4_stihi.html>.
[3] Пригожин Илья, Стенгерс Изабелла. Порядок из хаоса. Новый диалог человека с природой. Перевод с английского. М., “Эдиториал УРСС”, 2000, стр. 132.