+7
Игорь Караулов. Перепад напряжения. Сборник стихов. СПб., “Амфора”, “Геликон Плюс”, 2003, 101 стр.
Разобрав в прошлом выпуске прозаическую серию “Амфоры” — цикл “Из книг Макса Фрая”, — обратимся к стихотворной: поэтических серий, в которых издавались бы ныне живущие и сравнительно молодые, в России сейчас — раз и обчелся. Правда, “современниками” дело не ограничится: в серии вышла книга стихов киевского русскоязычного поэта Игоря Юркова (1902 — 1929), ныне совершенно забытого. В ближайшее время предполагается издать томики Пушкина и Некрасова, составленные и прокомментированные современными поэтами. Но прочие книги — сборники Игоря Караулова (Москва), Александра Кабанова (Киев) и Ольги Родионовой (сейчас в США, Нью-Джерси) — представлены поэтами, которым от тридцати до сорока.
Караулову тридцать шесть, и его книга пока, по-моему, лучшая. Это поэт со своей интонацией — и с тайной. Составители серии провозгласили (в том числе на презентации, имевшей быть в мае) установку на линеарный, традиционный, внятный стих — надо же когда-нибудь напомнить читателю, что есть литература и помимо “Вавилона”, да, собственно, в “Вавилоне” она и не ночевала... Но Караулов как раз не слишком внятен. Его понимаешь не буквально, а может, и неправильно — кто ж знает, что он имел в виду; отзываешься на звук и веришь звуку. У него очень свободное дыхание, естественная речь — и неотпускающая, вечная подспудная горечь; при этом, конечно, он часто, но легко, впроброс, упоминает парольные цитаты и ключевые слова. Стихи чрезвычайно культурные и ничуть не вторичные при этом: интонация сниженная, местами разговорная. Ощущение конца эпохи и конца жизни; странная смесь желчности и благодарности. “Жизнь просто пройдет по Остоженке, / до Обыденского угла, / и цветочница в тертой кожанке / не подскажет, где та прошла. / Эта жизнь пройдет незамеченной / мимо нищего, и мента, / и печальной гулящей женщины / с сигареткой в изломе рта. / Я же, взглядом минуя вывески / и шатучих лесов настил, / подивлюсь, как Илья Обыденский / паруса свои распустил, / как бушприта его сияние / достигает надземных вод, / как в зарницах ликуют здания, / и не жалко, что жизнь пройдет”.
При этом Караулов вовсе не чуждается политических реалий и социальных диагнозов — но как-то у него все это переплавлено, биографически оплачено, а потому и не декларативно. “Поколение дворников и сторожей / до отвала наелось своих миражей, / отмело, отплясало, отпело. / А мы — поколенье ежей и ужей, / мы любим конкретное дело. / Что ж, дивись, приживальщик прокуренных нор, / как ловка моя вилка и нож мой остер, / как, припомнив былую породу, / в бокале, и в венах, и в ванне — на спор! — / портвейн превращается в воду”.
Сравнивать его не с кем — он пока в своей генерации один. Надо бы хоть двух-трех, чтобы по-настоящему держать уровень. Но так, как Караулов, работать с реальностью никто не рвется — всем страшно писать про себя: заглянешь, а там ничего хорошего.
Алексей Иванов. Географ глобус пропил. Роман. М., “Вагриус”, 2003, 450 стр.
Лично я начинаю уважать писателя, когда он способен произвести на свет как минимум две книги, не похожие друг на друга. Или хоть написанные на разном материале. Это не значит, что я люблю эклектику. Пусть автора интересуют одни и те же проблемы, пусть он даже приемами пользуется фирменными. Но пусть его книги отличаются друг от друга несколько больше, чем сочинения Людмилы Петрушевской, или Олега Павлова, или Алексея Варламова, или Андрея Левкина, или даже Юрия Буйды, вполне мною уважаемого.
Вот сейчас, похоже, у нас такой человек завелся. Это Алексей Иванов из Перми, только что выпустивший “Чердынь — княгиню гор” (она же — “Сердце Пармы”; громоздкий пассионарный исторический роман о завоевании Сибири, похожий на фэнтези, полный непонятных слов) и непритязательную, но очень веселую книжку “Географ глобус пропил”. Про молодого преподавателя и множество его причуд.
Это книжка точная — преподавал, знаю, — добрая, что почти невероятно, когда речь идет о русской провинции, а главное — герои в ней живые. Они разговаривают не так, как хочется автору, а так, как им положено по возрасту, темпераменту и социальному статусу. Всех видно. И самое прекрасное, что нет тут высокомерного псевдосочувствия: вот, мол, какая серая и нудная эта провинциальная постсоветская жизнь... И надрыва нету: вот, мол, до чего нас довели... По материалу вроде бы местами похоже на недавних “Гопников” Козлова, по интонации местами — на Геласимова, но именно после “Географа” становится понятно, что и Козлов, и Геласимов — типичные подделки. Один имитирует бездушие, другой — душевность. А Иванов просто пишет о себе, упоминая те самые мелочи, те трогательные и постыдные душевные движения, которых не придумаешь. Слова “интеллигент” в романе Иванова нет вообще. А между тем именно о судьбе, состоянии и менталитете современного русского интеллигента и написана его милая книга, в меру циничная, в меру сентиментальная, как студенческие песенки. Немножко похоже на “Вверх по лестнице, ведущей вниз” Бел Кауфман — там ведь тоже о том, как учитель умудрился влюбить и подчинить непокорный класс, не прибегая при этом к тоталитарным технологиям типа крапивинских или щетининских. И еще: Иванов ни перед кем не выпендривается, простите за ненаучную терминологию. Пишет для себя и для таких, как он. Не жонглирует именами, а цитаты расходует экономно. Пример стиля: “Какая древняя земля, какая дремучая история, какая неиссякаемая сила... А на что я эту силу потратил? Я уже скоро лысым стану, можно и бабки подбивать. И вот стою я под этими созвездиями с пустыми руками, с дырявыми карманами... Дай Бог мне никого не иметь залогом своего счастья”.
Иванову — тридцать четыре. Кажется, пришел очень хороший писатель. Нормальный.
Геннадий Головин. Жизнь иначе. Повести и рассказы. М., “Андреевский флаг”, 2003, 650 стр.
Последняя прижизненная книга Геннадия Головина, умершего в апреле этого года шестидесяти трех лет от роду. Почему-то его числили в почвенниках (их в основном и издает “Андреевский флаг”), а он был настолько вне всяких разделений и классификаций, что критика не знала, как с ним быть, и чаще всего замалчивала. Был он из тех неотразимо обаятельных, своеобразных, рано сформировавшихся писателей, о которых не сразу и вспоминаешь, когда начинаешь перечислять любимцев; что-то было в нем общее с Константином Воробьевым, тоже не оцененным при жизни, но обретшим верную аудиторию. Головин тоже писал как бы для одного себя. В меру иронично, тихо, непритязательно. Все его сочинения мало похожи друг на друга — очень уж разный материал: вот повесть о том, как герой ехал на похороны матери (“Чужая сторона”), о том, какая безнадежно чужая у нас страна вокруг и никому ни до кого дела нет. А вот “Приговор исполнительного комитета” — нервная, рваная повесть о терроре, о начале века. Тут же и “Паранормальный Фарафонтов” — не то памфлет, не то сказка (самое слабое сочинение Головина, но и оно на фоне современных потуг в этом жанре выглядит шедевром). И вместе с тем автор вполне узнаваем, при всем разнообразии подвластных ему интонаций и ритмов: это на редкость обаятельный мужик, в глубине души уязвленный, хитроватый, независимый. Такой, на мой взгляд, и должна быть настоящая русская проза — вне всех станов, вне деклараций, разнообразная, богатая, гибкая, с двойным дном. Не сказать, чтобы Головин безупречен, — иногда многословен, иногда остроумие его натужно, иногда действие буксует... но несомненно одно: сочиняя, он всегда решает собственные, а не чужие, не навязанные задачи. И наслаждается процессом. Думаю, в нашей литературе он был единственным наследником шукшинской традиции (к которой иногда без оснований пристегивают Пьецуха — писателя совсем другого, щедринского склада). Головин многое на свете любил и многому радовался — собакам, водке, яблокам, анекдотам, собственному словесному дару. Пока он был рядом — его можно было не замечать; когда он ушел — сразу обозначилась ничем не заполнимая пустота.
Татьяна Москвина. Похвала плохому шоколаду. Сборник статей. СПб., “Лимбус-Пресс”, 2003, 320 стр.
А это читать не скучно. Потому что не проза. Впрочем, как показано выше, и проза бывает интересной, когда автору интересен он сам. Москвина — еще один пример такого самодостаточного критика, которому есть что сказать, который самоуверен без самовлюбленности, дерзит без хамства, полемизирует без запала... Очень петербургское явление. Пожалуй, ее избранным эссе самое место в серии “Инстанция вкуса”. Оказывается, в талантливом человеке и субъективизм приятен. Москвина — в некотором смысле образец кинокритика (ну, еще бы я помянул в этом ряду Елену Стишову, Наталью Сиривлю — хотя читать интересно и Манцова, и Маслову, и Горелова): тут и образованность, и остроумие, и знание контекста, но главное — честность перед собой. То есть если Москвина не любит Михалкова, а он вдруг снял хорошее кино — она так и напишет: хорошее. И себе не даст погрязнуть в вульгарном социологизме, и других, замеченных в классовой ненависти к барину, поставит на место. А если Москвина любит Сокурова, а он вдруг снял пошлость или глупость, — она скажет, не сомневайтесь. Но хлестко обозначить ошибку или провал художника — для нее не самоцель: она (не знаю, сознательно ли) руководствуется тем же принципом, что и Аннинский. Лев Александрович сказал как-то: “Мне интересно не качество фильма или книги, а состояние художника” (было это, кажется, на встрече со студентами МГУ). Идеальная, по-моему, стратегия для критика — и самая уважительная.
Но не только в этом дело. А еще и в том, что Москвина отлично понимает главную современную дихотомию, главный выбор — Афины и Спарту, дом и государство. И не тешит себя иллюзией, что можно построить сильное государство, не разрушив частную жизнь множества его граждан. Мне-то кажется, что эта дихотомия устарела, что в отсутствие государства и дом распадается, что Москвина потому и не верит в михалковскую, скажем, утопию, что не готова принять афинскую Спарту или спартанские Афины... Во всяком случае, я благодарен Москвиной уже за то, что биографически, кланово, идеологически принадлежа к “клану Сокурова” (или “клану Германа”), она готова всерьез, честно и уважительно говорить о клане Михалкова. А еще я люблю ее за то, что она не желает принимать постмодернистского уравнивания всего со всем — не смешивает элитарную культуру с массовой, политику с искусством, шоу-бизнес с творчеством. И называет себя интеллектуальным боевиком. Привет бойцу от бойца.
Михаил Веллер. Долина идолов. СПб., “Пароль”, 2003, 350 стр.
Тоже боец, настоящий, проверенный. Книга его вышла одновременно с лимоновскими “Священными монстрами”, но Веллер, конечно, куда провокативней. Потому что в задачу Лимонова как бы изначально входит эпатаж, а Веллер все время профессорски серьезен. И потому заявление Лимонова о том, что Пушкин — поэт для календарей, вызывает приступы бешенства разве что у П. Басинского, у которого, впрочем, это стало уже каким-то перманентным состоянием. Смотри, городовой, однако, чтоб он кого не укусил. А Веллер пишет себе, что главное достоинство “Онегина” — это свобода болтать о пустяках, а больше во всей этой энциклопедии русской жизни нет никакого особенного содержания. И ничего, все сходит с рук.
Причем я против такого подхода ничего не имею — надо иногда к идолам подходить с молотком; тем более, что Веллер действует скорее по методике Синявского — говорит комплименты, но “сниженные”. Можно сказать, что Пушкин всеобъемлющ, — а можно сказать: “Содержание Пушкина — пустота”, и будет примерно одно и то же. В конце концов, прекрасная болтовня — это и есть образец высокого и бесполезного искусства. Веллер-философ иногда вызывает у меня сомнения и несогласия, Веллер-политолог (“Кассандра”) выглядит подчас прагматиком столь циничным, что страшно делается, — а вот Веллер-критик нравится мне почти так же, как одноименный беллетрист. Чувствуется питерский филфак. Чувствуется бешеное раздражение от множества дутых репутаций. Читается лучше, чем любая семейная и тем более криминальная сага. Что у Веллера есть — так это интонация. Даже скорей артикуляция. Убедительная, победительная, все по пунктам. Афористичность, иногда несколько казарменная, но оттого не менее обаятельная. И ведь бьет по движущимся мишеням, по реальным опасностям: возникла мода на Кара-Мурзу — он его рраз! И уличил в десятках подтасовок и неточностей. Генералы стали писать мемуары — и Веллер уже не как литературный критик, а как военный историк прохаживается по ним, и не позавидуешь Трошеву... А с каким старомодным пылом защищает он своих любимцев — Лондона, Киплинга, О. Генри! Нет, нет, не уговаривайте. Хороший литератор и благородный человек.
Вячеслав Рыбаков. “На будущий год — в Москве!” Роман, публицистические статьи. М., АСТ, 2003, 420 стр.
Рыбаков в последнее время был более известен как Хольм ван Зайчик (которого придумал и осуществил в соавторстве с Игорем Алимовым). Но продолжает он сочинять и собственные романы — уже в традиционном своем качестве хорошего петербургского фантаста; черт его знает, как отнестись к этому его новому роману. Иногда мне кажется, что две публицистические статьи, к нему приложенные, даже как-то более художественны... Но если серьезный писатель вроде Рыбакова, писатель настоящий, изобретательный, автор поэтичнейших романов во всей русской фантастике, вдруг начинает вместо романов писать памфлеты и трактаты о крахе русской цивилизации, то ведь не просто же так он это делает. Это значит, что совсем уж его допекло. Когда-то давно, в пародийной повести “Прощание славянки с мечтой”, Рыбаков декларировал свое отвращение к имперскому социализму и постимперскому капитализму — отвращение одинаково яростное и выраженное без всяких экивоков. Новая антиутопия весьма показательна: затевая ван Зайчика, автор сообщал, что утопия обществу необходима. Вечно предвидеть в будущем один распад и деградацию — значит отказываться от исторического усилия. Все-таки роман “На будущий год — в Москве!” получился несколько более убедительным сочинением, чем “Евразийская симфония” с ее гармоничным синтетическим западно-восточным пространством. На этом западно-восточном диване Рыбакову никак не усидеть. Любопытно, что два самых мрачных его гротеска — “Не успеть” (о ранних девяностых) и новый роман — заканчиваются одинаково: улетанием в никуда. В повести “Не успеть” герой уносился на внезапно выросших крыльях — это была такая болезнь, метафора то ли смерти, то ли вознесения; в новой книге герои улетают на реконструированном ими советском “Буране” — последнем чуде космической индустрии. Непонятно, впрочем, взлетят ли.
Многое в этом романе очень точно и смешно — не без фельетонности, конечно, но такова ведь и установка. Во многом узнается другой Рыбаков — еще один профессиональный историк, социолог, синолог, отлично понимающий мотивы и этапы взаимного поглощения цивилизаций и культур. О том, как запрещают упоминать Великую Отечественную, о том, как выгоняют из школы за просмотр советского фильма, о том, как растлевают местную культуру, упраздняют науку и армию, он пишет с настоящей, а не выдуманной, не имитируемой болью (и это, на мой взгляд, радикально отличает его от почвенников: почвенники-то культуры по-настоящему никогда не любили и защищают ее для проформы, а у питерского интеллигента Рыбакова на глазах дело всей его жизни гибнет!). Эта книга нарочно написана в плакатной, грубой, лобовой технике. Она — простая. Наверное, от боли только и можно — кричать. В общем, это в любом случае событие... но до чего горько мне видеть, что плоское время и Рыбакова сплющило, заставив вместо романа писать плакат!
Юлия Латынина. Промзона. М., “Эксмо”, 2003, 503 стр.
А вот это уже социальная сатира нового типа, за которой, я думаю, будущее. Меня всегда раздражала латынинская дотошность: заговорим, бывало, на “Пресс-клубе” о социальных проблемах, о макроэкономике и прочем, — а тут Латынина с копанием в мелочах: кто-то кому-то перепродал такой-то АМК, ГОК, КПП (аббревиатуры нагромоздил произвольные, как понимаете). И ну копаться, ну копаться в том, кто кого купил... Здесь ее занудство переходит в новое качество, и рождается блистательный, полновесный социальный гротеск. То, к чему близко подходила “Охота на изюбря”, да так и не подошла: надо было уж совсем отвратиться от этой мерзости, совсем новый уровень обобщения выбрать — и нарисовать наконец четкий, исчерпывающий портрет страны, в которой все ужасно глупо. Покупать глупо, продавать, убивать, спекулировать... Даже у Щедрина не всегда случалась сатира столь едкая — и ведь все это на голубом глазу, в нейтральной интонации традиционного экономического романа, жанра, в котором у нас одна Латынина и работает. Вот нормальный путь серьезного писателя — изучить материал до такой степени, чтобы он стал вызывать отторжение, смертную тоску и желание поскорее с ним расплеваться. “Промзона” — памятник русскому капитализму, русской борьбе за власть и русской экономической журналистике. Все эти вещи друг друга стоят. Главное же — из этой книги совершенно ясно, что правду искать бесполезно. Правых нет. И сама идея разоблачений блистательно разоблачается. Никогда прежде — ни в фэнтези, ни в детективах — бешено трудолюбивая Латынина не позволяла себе такой откровенности. “Промзона” — это, в сущности, крик: задолбали! В русской прозе этот роман — примерно то же, что в русском кинематографе — “Магнитные бури” Абдрашитова и Миндадзе. Притчу просто так не сочинишь — ее сначала надо прожить; притчу пишет не тот, кто не знает деталей, а тот, у кого они уже вот где.
-3
Стивен Кинг. Почти как бьюик. Роман. М., АСТ, 2003, 350 стр.
С этим тоже чего-то не то стало. Я всегда считал его одним из крупнейших американских писателей, и многие еще хорошие американисты — Андрей Шемякин, например, — печатно возмущались снобизмом штатовских интеллектуалов, не желавших признавать за Кингом права называться серьезным романистом. Сказочник, да, халтурил много, да, — но сколько фабул изобрел и сколько диагнозов обществу поставил! Да, “Противостояние” — не ахти, но ведь были и “Воспламеняющая взглядом”, и “Мертвая зона”, и “Мизери”! Нынешнего Кинга читать скучно, и это самое страшное, что может случиться с описывателем самого страшного. Иногда еще просыпается некое подобие прежнего таланта — в “Черном доме” есть страницы восхитительные, напоминающие ранние кинговские рассказы с их иррациональным и вместе бытовым ужасом; но “Ловец снов” — это уж полный провал, а несчастный этот “Бьюик” — беспардонный перепев себя самого. Издан в серьезной серии — “Бестселлер” — и ни в малой степени ей не соответствует. Не представляю страну, в которой такой роман мог бы стать бестселлером, если б не фамилия автора. Намешано всего понемножку — главным образом из “Кристины”. Видно, как автор уныло гонит строкаж, как растягивает посредственный рассказ в плохой роман, как старается быть прежним Стивеном Кингом, королем, — и как не может сделать страшно даже тогда, когда, по сюжету, вполне могло бы быть жутко. То ли он перетрудился, то ли слишком тяжело перенес инцидент 1999 года, когда на него наехал грузовик... Не сужу Кинга — более того, считаю эту книгу показательной. Один человек не может писать так много — самоповтор неизбежен, не следует себя насиловать. Сорок кинговских романов написаны на пять-шесть сюжетов. Горько смотреть на то, как хороший писатель компрометирует себя; трудно нам будет теперь отмазывать его перед снобами.
Юрий Поляков. Возвращение блудного мужа. Роман, повесть. М., “Молодая гвардия”, 2002, 520 стр.
Ну что я, собственно, о Полякове... У нас же как-никак серьезный разговор... Но проблема у него та же самая — только у Кинга было кое-что за душой, потому его и хватило на сорок книг, пусть неровных, а у Полякова за душой... но есть один странный крен — он любит писать про любовь, про эротику; вот и последняя его повесть — “Подземный художник” (“Нева”, 2002, № 11) — об этом. Получается невыносимый коктейль из фельетона про “новых русских” и глянцевого журнала про них же, и все это как-то нехорошо лоснится, и все исполнено такой сальности, такой пошлятины в духе “Моей семьи”... Ну нельзя же, честное слово, так компрометировать патриотическую идею и государственничество, не долженгосударственник и патриот писать такую чухню1! В новую книгу вошли два сочинения — относительно новая повесть, по которой томик и назван, и относительно старый роман “Замыслил я побег”, которому куда больше подошло бы название “Усталый раб”. И вот ведь что бывает с писателем, не способным к элементарной работе над собой: в ранних сочинениях Полякова — например, в “Апофегее” — случались живые герои, остроумные словечки, точные реалии. Иногда удавались, страшно сказать, даже какие-то психологизмы — особенно когда речь шла о душевных метаниях юных карьеристов. Написав три повести, Поляков не остановился и пошел вразнос. Уже “Парижская любовь Кости Гуманкова” поражала шаблонностью и бульварностью, а начиная с “Козленка в молоке” из автора такое поперло, что какая там, к чертовой матери, защита духовности и приличий! Лучше пять заборов исписать матом, чем одну страницу — эротикой и публицистикой такого уровня.
Александр Белов. Бригада. Бои без правил. Бригада. Битва за масть. М., “Олма-Пресс экслибрис”, 2003, 350 стр.
На сей раз “Бригада” настоящая — а то еще до выхода этого киноромана успела появиться подделка некоего автора, претендующего на то, чтобы считаться тем самым Беловым... Что-то вроде “Саги, рассказанной сыну”, с эпиграфами из Библии, с ласковым общением героев — в прошлом школьных друзей, а ныне воров в законе... Коля, Саша... Но “Бригада” настоящая по-своему даже мерзей, поскольку нет в ней и той подлинности, какая была в фильме. Тот сериал был сделан недурно — Безруков по-настоящему вошел в роль, даже в интервью его появились откровенно блатные интонации. Тоже про духовность любит поговорить, про Пушкина, Есенина... Нет, не то чтобы роль искалечила молодого артиста — артист попался подходящий, вот роль и вытащила из него заветную сущность. Но, господа, каково же про все это читать! Литература — это ж вам не кино, тут амбивалентности не бывает. Тут авторы горячо, искренне любят своих молодых, ярких героев, сочувствуют им, любуются. Писано все это еще сравнительно приличным слогом, без особенной суконности, хотя и с тем же нудным многословием, всегда отличающим людей, которым нечего сказать. Губчатая ткань текста, уродливо разросшаяся, вроде как в сочинении Блоцкого о Путине...
Зачем я анализирую этот роман, качества и жанра вполне определенного? Да ведь Мураками ничуть не лучше, во-первых... а во-вторых, по продажам первые два тома “Бригады” в Москве лидировали весь май. Надо же, в конце концов, знать, что читает народ. Дело не в том, что в этой книге обеляются (от слова “Белов”) главные персонажи девяностых. Не в том даже дело, что авторы громоздят фантастические ляпы на каждом шагу — в девяносто третьем году, во время штурма Белого дома, все уже по мобильникам общаются... Дело в ином — в убийственной бездарности текста, в полной драматургической беспомощности фабулы, которая, стоило отделить ее от обаятельных исполнителей и бесхитростной, но крепкой режиссуры, стала разваливаться под руками. И ведь “Бригада” — это действительно лучший русский сериал и лучший роман по нему, без дураков. Не верите? Почитайте остальные.
Все, никакой больше коммерческой литературы. В следующем обзоре буду писать исключительно про элитарное.
* Как описать состояние современного человека, обреченного на муки выбора в книжном магазине? Книг полно, а читать нечего: полная метафора всей нынешней жизни. Вот что, оказывается, имел в виду Горбачев, произнося свое знаменитое: «При всем богатстве выбора другой альтернативы нет».
Откроешь бытовой роман — вязкая, сказовая проза бывших сценаристов или так и не состоявшихся подранков перестройки, кое-как начинавших в начале восьмидесятых, да так и подрубленных внезапными переменами. Здесь же многотомные семейные саги, писанные языком патологически суконным: «„Неужели он может так уверенно лгать?” — в ужасе подумала Марья Степановна, вытирая руки о передник». Про всякое муракоэльо молчу.
Хочется фиксироваться на исключениях. Но уже сегодня десяти исключений не набирается.
[1] Ну уж чухню?! (Реплика А. В.)