Таинственность будничной жизни

Предисловием к сборнику рассказов Галины Корниловой взят старый, сорокалетней давности, и довольно беглый отзыв Паустовского, привычно перечисляющий советские литературные добродетели — “понимание наших простых людей”, “любовь... к своим героям, на первый взгляд заурядным и незатейливым”, и завершающий все общими фразами: “Человек делается писателем, если на него широко дохнула жизнь с ее трудом, радостью, страданием и любовью. Это случилось с Корниловой”.

О книгах Корниловой писали не так уж много, но есть вполне дельные и точные статьи (Натальи Ивановой, Аллы Марченко). Но Галине Корниловой тем не менее дорог невнятный отзыв Паустовского. Я вижу здесь негромкий и неявный, но отчетливый вызов времени. Галина Корнилова, ученица Паустовского, верна его памяти вопреки моде и конъюнктуре. Вопреки моде и конъюнктуре, кажется, пишет она и свои рассказы, изобилующие тщательными, дотошными описаниями городских улиц, потемневших домов, лестниц, комнат, стен, человеческих лиц, городских парков, цветов, полей, лесов, зверей. “Очертания странного холма прояснились окончательно, и я, обмирая, разглядела лобастую вытянутую морду животного с желтым прочерком клыка, крутую линию спины, мощный, топорщащийся шерстью загривок... Мерно вздымались и опадали его шерстистые бока, твердо упирались в землю короткие сильные ноги”. Это — дикий кабан, вепрь, литовский щарняс, встреченный в лесу героиней, которой удалось не только рассмотреть зверя, но, преодолев начальный испуг, даже поговорить с ним. И тот, вопреки своему свирепому нраву, разрешил себя погладить (“Щарняс”)! В такие фразы надо вчитываться, не пропуская эпитетов; текст, состоящий из них, надо читать медленно, поддаваясь настроению автора. А если по современной привычке пролистать бегло страницы (о чем, мол, рассказ?), получится ерунда какая-то: героиня пошла в лес и встретила кабана. И это так длинно описывать?

Галине Корниловой интересно то, что некогда считалось признаком писательского мастерства, — неожиданные сравнения, яркие детали. Она может услышать в звуке медленно раскрывающихся дверей “старческое кряхтенье пересохшего дерева” или увидеть, как из глубины корзины, которую тащит крестьянка на рынок, торчит “скорбная гусиная голова”.

Корнилова любит метафоры, которым мог бы позавидовать сам Юрий Олеша. Она может сравнить россыпь черно-белой семечной шелухи с северным сиянием, бледно-голубые головки таинственных цветов на невидимых ножках с крошечными НЛО, клубящиеся заросли вереска с пеной прибоя. Она может написать: “В пустом небе низко над дорогой висело красное, без лучей солнце, похожее на запрещающий знак гигантского семафора”. Или: “Фасад деревянного дома... напоминал лицо ребенка, переболевшего скарлатиной: полуоблепившаяся, высохшая краска струпьями висела на стенах”. Подобную метафору, кстати, вряд ли способен оценить нынешний молодой читатель. В век прививок против скарлатины увидеть детское лицо в засохших струпьях много проблематичнее, чем облупившийся фасад. Но Галина Корнилова и не думает угождать читателю.

В уже цитированном отзыве Паустовского есть одна лишь фраза, которая кажется сейчас провидческой: мэтр пообещал своей ученице “нелегкую, но прямую и чистую творческую жизнь”. Тут он угадал. То несуетное достоинство, с которым держится Галина Корнилова, не предполагает штурма литературных крепостей и впечатляющих побед. Но прямая и чистая линия литературного пути не ведет и к поражениям.

За годы работы Галина Корнилова выработала свой, узнаваемый почерк. В ее рассказах много таинственного и необыкновенного. Но необычное чаще всего растворено в будничном. Живет себе ничем не примечательная машинистка, робкая, тихая, исполнительная и безотказная — все самые грязные и трудные рукописи в издательстве, вся сложная и срочная работа достаются ей. Одинокая неудачница — ни образования, ни мужа, ни детей, ни подруг. Даже малые попытки скрасить свою скудную жизнь не удаются: забавный щенок погибает от чумки, симпатичный попугайчик — улетает, цветы, которые она пытается развести, чахнут. Однажды машинистка исчезает, озадачив коллег, которые не помнят, чтобы ее стул когда-либо пустовал. Что могло случиться? Уборщица тетя Нюра говорит, что от такой жизни и руки на себя можно наложить. Никто этому не верит.

А наша машинистка, оказывается, шагнула с балкона, но не рухнула вниз на бетон, а, отпихнувшись от шершавой стены дома, взмыла вверх и полетела над крышами домов, полями, деревнями, лесами и перелесками, упиваясь свободным ощущением полета и лишь слегка недоумевая: как такое могло произойти? “А вдруг она умерла и не заметила этого. Могла же она свалиться со своего балкона, а теперь только одна ее душа совершает этот счастливый полет” (“Машинистка в полете”.) Если кто вспомнил намазавшуюся волшебным кремом Маргариту и решил, что машинистка вылетела из романа Булгакова, то скажу, что общего немного. Это не буйный разрыв страстной настрадавшейся женщины со своим прошлым. И нечистая сила не принимает в полете никакого участия. Вместо булгаковской сатиры — легкая горьковатая ирония. А вот машинистка ли летит над полями или ее душа прощально парит — писательница лукаво не поясняет. Пояснением, впрочем, может служить другой рассказ — “Звенящее море”. Молодая женщина, решившая искупаться в небольшой шторм, подхваченная морской волной, внезапно испытывает чувство пронзительного счастья и, “задыхаясь, ликуя, боясь отстать”, рвется к новой волне. На берегу переполох — человек утонул, спасатели, милиция, зеваки, поиски. А она, переждав суету и оттолкнувшись от песчаного дна, с криком радости уносится в открытое море.

Смерть в рассказах Корниловой — это и освобождение от косного мира, и естественное природное явление, лишенное трагизма. Нелишне заметить, что к одному из героев она приходит не в традиционном своем саване и с косой в руке, а в виде неказистой тетки в потертом, лоснящемся пальто из допотопного бостона, с истрепанной хозяйственной сумкой из черного дерматина. С ней и чаёк попить можно, и объяснить, почему человек за свое место в жизни цепляется, и попросить хоть немного да обождать. Незлая тетка, если по душам потолковать — так она и уйдет, работы много (“Memento mori”).

Лес, трава, деревья еще и потому милы сердцу автора, что они естественны — в отличие от городских домов. “И вот еще что вспомните: после смерти мы не вплавимся в толщу каменных глазастых глыб вокруг нас, не превратимся в троллейбусную дугу или эбонитовый кран на кухне, но станем частью живой земли, что лежит под нашими ногами, и потом уже прорастем живым зеленым листом” (“Щарняс”). Женщина, унесенная морской волной, правда, становится не частью земли, но “легкой водяной пылью, пепельным туманом, влажным пахучим ветром” — тем, чем манит ее “звенящее на просторе море”. Все равно — часть природы.

Повторю — в рассказах Корниловой много странного и таинственного, но нет ничего зловещего, мрачного, дьявольского. Могущественные силы зла не вмешиваются в дела людей. Разве что мелкая нечисть вроде кикиморы взглянет своими пустыми белесыми глазами, сулящими беду. Впрочем, сильно напакостить кикимора не может — ей под силу устроить лишь что-нибудь вроде кражи в Петербургском ботаническом саду мраморной статуи бога Морфея (“Кикимора”).

Зато таинственные силы добра обнаруживают свое присутствие более явно. То странный синеглазый гражданин на московском бульваре улыбается всем такой необъяснимой улыбкой, что даже в оледенелых и жестоких сердцах что-то пробуждается (“Гость издалека”). То объявится в дачном поселке никому не известный человек, встреча с которым заставляет людей встревоженно задуматься о своей жизни, “отыскивая в ней общее направление и смысл”, пройдет от дома к дому и уйдет куда-то к станции. А когда его попытаются догнать, то выяснится, что он каким-то образом перешел, не разуваясь, глубокую реку в том месте, где никакого моста не было (“Никому не известный человек”). То героиня встретит в деревне добродушного незнакомца с круглым розовым лицом, который даст непрошеный, но, как окажется, очень важный совет, а потом между делом и жизнь спасет, порекомендовав поменять привычный лыжный маршрут за несколько секунд до того, как огромное дерево рухнет на лыжню как раз там, где она могла бы оказаться, не задержи ее словоохотливый маленький весельчак. Неужто так прозаически может выглядеть ангел-хранитель? (“Времена года”).

Один из лучших, на мой взгляд, рассказов Галины Корниловой — “Дорога без конца”. Городской житель Андрей Андреевич, вместо того чтобы провести отпуск на юге, внезапно, по совету друзей, отправляется в маленькую деревушку. Он не разочарован. Приветливые улыбчивые лица, березовые рощи вокруг деревни и текущие мимо них к горизонту поля цветущего льна, лесное озеро с прозрачной водой, овраг, заросший малиной, — все ему по душе, во всем светлый покой, тишина и мягкость. “Райский уголок”. Одно вот только начинает тревожить его под конец отпуска — не может он выяснить, куда ведет дорога через лес. Он прогуливается по ней, но ни разу ему не удалось дойти до конца. Однако дорога вовсе не кажется заброшенной, не поросла травой (кто-то же ее чистит)? Но сельчане по ней не ходят и Андрею Андреевичу не советуют — никуда она, дескать, не ведет. И лес этот бесконечен: “Хоть год по нему иди, хоть два, а не выберешься...”

“Но лес же должен где-то кончаться, — горячится Андрей Андреевич — и наталкивается на стену непонимания. Конечно, Андрей Андреевич уверен, что на его стороне наука и прогресс, а предрассудки сельчан ничего не стоит опровергнуть. Вон и географическая карта области подтверждает его правоту: зеленые пятна лесов тут совсем невелики. Стоит проехаться по дороге на велосипеде, а еще лучше на автомобиле — и он быстро докажет, что лес не может быть бесконечным, а дорога — идти неизвестно куда. Лето следующего года Андрей Андреевич посвящает попыткам доехать до конца дороги. Надо ли говорить, что тщетным? Что его отчаянные усилия кончаются, как и ожидали сельчане, смертью. “Все они не отрываясь смотрели на неподвижно лежащего в телеге Андрея Андреевича, и на их лицах можно было прочесть выражение жалости и испуга”.

В рассказе “Кикимора” Галина Корнилова упоминает рассказ Герберта Уэллса “Калитка в стене” — его влиянию приписывает она собственную тягу ко всякого рода чужим калиткам, обещающим встречу с чудом. Калитки, дверцы, дороги, туннели, ведущие в чужие миры, в параллельное пространство, в преисподнюю (куда там еще?), с тех пор стали привычным антуражем фантастики. Но у Корниловой таинственная калитка, ведущая из душного многолюдного города в прекрасный безлюдный парк, оказалась просто запасным входом в Ботанический сад, закрытый по случаю выходного дня (а калитку запереть забыли). Чудо имеет самое прозаическое, рациональное объяснение. Дорога в лесу — это тоже калитка в стене. На сей раз чудо рационального объяснения не имеет. В жизни остается иррациональный остаток. Им не следует пренебрегать.

Иррациональный остаток остается и в рассказах Галины Корниловой, лучшие из которых не сводятся к смысловой однозначности. (О пьесе, более уместной на писательском капустнике лет тридцать назад, чем в сборнике рассказов, мне говорить не очень хочется.) В них нет бьющих по нервам эффектов, нет желания поразить, удивить, схватить за горло читателя. Но в них есть спокойная точность фразы, свое представление о мире, окрашенное сдержанной иронией, свой почерк, в них проступает личность художника, достойно идущего своей собственной дорогой.