Губайловский Владимир Алексеевич родился в 1960 году. Окончил мехмат МГУ. Поэт, эссеист; постоянный автор нашего журнала. Живет в Москве.
Опустевшее детство
стихи
* *
*
Припомни свое опустевшее детство.
Немного растерянно пробормочи:
Что, милый, тебе перепало в наследство?
Пронзительный запах кошачьей мочи.
Колени и локти в порезах и цыпках
И след от шнуровки мяча на лице.
Мне это сыграют на ангельских скрипках,
Мне именно это сыграют в конце.
* *
*
Как голос, застрявший в гортани,
ни вытолкнуть, ни расплескать.
Заплаканной девочки Тани
мне мячик уплывший искать.
Как я, одномерный схоластик,
исчислил объем и размах,
пока карандаш или ластик
непрочно держались в руках.
Поэзии слабая влага.
Испарина, пот на усах.
Ходивший на поиски блага
неблагообразно пропах.
Дорожка натоптана к раю,
герой или подлинный враль,
ходивший по краю, по краю
и переступивший за край.
* *
*
Мой единственный творческий вечер
состоялся в начале марта
восемьдесят девятого года
в Салтыковке на даче.
Присутствовали:
от критики — Костя Пантуев,
мой друг и тонкий ценитель
поэзии, прозы и прочего,
стихи мои не любивший,
но ко мне всегда относившийся
благосклонно;
от поклонниц была Татьяна,
меня никогда не любившая,
но смотревшая на чудное животное
благосклонно.
Жаль, мои животные качества
ее христианскую душу
и тело ее христианнейшее
совершенно не волновали.
От публики был Сережа,
тогда — аспирант мехмата,
сказать о котором нечего,
потому что он жив, слава Богу,
и, несмотря ни на что,
ко мне до сих пор благосклонен.
Я прочитал вступление,
предложив выпивать и закусывать,
чтобы не было слишком скучно,
но к вину никто не притронулся,
пока не закончилось чтенье.
Пили очень торжественно —
«Гурджани» и «Цинандали».
Костя сказал: «Однако
ты расписался за год,
много всего написал».
Этим процесс обсуждения
начался и закончился.
Через четыре месяца
Костя Пантуев умер.
Покончил с собой, выпив
пригоршню снотворных таблеток.
Эти четыре месяца
я помню настолько четко,
буквально до тени жеста,
до льдинки, до вкуса снега,
до колеи в Салтыковке,
тополей возле Павелецкой,
до запаха бензиновой гари
и пуха, щекочущего ноздри.
Я лежал как озеро. Если
меня что-нибудь касалось,
то это была ресничка,
прилипшая к яблоку глазному,
или лист, упавший на воду.
Если что-то со мной случалось,
то трогало только оболочку,
а случилось всего много.
В ночь на четвертое апреля
родился мой сын Ваня.
* *
*
Бывает удивительно хорошо.
Ни почему, беспричинно.
Прогуливаю собак по ноябрьской слякоти,
прихваченной первым бесснежным морозом,
и вдруг этот сладкий укол:
— потому что ничего у меня не болит,
— потому что свободен на целый вечер вперед,
— потому что здоровы и живы чада и домочадцы...
Это — длится недолго.
Это — всегда мгновенье.
Тихое счастье, малое, глупое.
Но другого и не бывает.
* *
*
Грехов-то и тех существенных нет.
Все по мелочи, и покаяться не в чем.
Чем же ты занимаешься столько лет?
Продал бы душу, умер бы певчим
дроздом. Так ведь нет, живешь,
если это можно назвать словом
жизнь или судьба. Бельевая вошь,
путешествуя по простыням и покровам,
видит суровые горные ледники,
и, пригорюнившись на краю обрыва,
смотрит на заходящее солнце из-под руки,
и вспоминает щель, где была счастливой.
* *
*
Все, что я завершил,
кончалось словом «аврал».
Я долго на свете жил,
потому что не умирал,
потому что земля была
слишком тверда для меня,
потому что я не хотел
и не мог ничего изменить.
Табачок горек на вкус,
да запах сладок его.
Если я кого-то боюсь,
то себя самого.
От себя-то не убежишь,
не спрячешься под кровать.
Если ты сам решишь,
кого тогда упрекать?
Похрустит под ногой ледок
и превратится в грязь.
Ну что ты скажешь, дружок,
напоследок? Жизнь удалась?
Апокриф
Однажды к поэту Блоку
пришел молодой Шкловский.
Он рассказывал долго и ловко
о своих формальных открытьях.
Поэт внимательно слушал
и сказал на прощанье:
— То, что вы говорите,
интересно необыкновенно,
но поэту знать это вредно.
Я ваши слова забуду
так быстро, как только можно.
* *
*
Разве физическое страдание —
только утрата сил и времени?
Оно разрушает тело,
но для духа оно лечебно.
И это довольно часто
единственное лекарство.
* *
*
Звезда наливается светом,
как августовская лоза.
Я убеждаюсь в этом,
к небу подняв глаза.
Отяжелели грозди
после июльских гроз.
Налитые светом звезды
я вижу сквозь линзу слез.
Сад постепенно вянет,
слива уже сошла.
Сын подойдет и встанет
возле кухонного стола.
Это — вершина лета
и его перекат.
Тяжелые капли света,
как слезы, падают в сад.