Кабинет
Алексей Пурин

Ледяной улов

Пурин Алексей Арнольдович родился в 1955 году. Выпускник Ленинградского технологического института. Поэт, эссеист, автор восьми лирических сборников. Заведующий отделом поэзии журнала «Звезда». Живет в Санкт-Петербурге.

Ледяной улов


            *   *
              *

В Париже было жарче, чем в Алжире.
	Я в жизни лжи
не видел большей: каменные шири
	и бронзовые миражи.

За пот побед был кальвадос мной выпит
	на рю де Наварин.
	А в Тюильри — Египет!
И Люксембург пылил мукой, как постный блин.

Про мессу не скажу, но он не стоит танца —
	мелка река.
От солнца королей и зноя корсиканца
	он не очухался пока.


С Монмартра на Пигаль передвигая брюки,
	вам, как никто,
	о скуке
поведать мог бы я вослед Кокто.


Прославленных холстов живая плоть бесплотно
	переливалась. Но
я понял, отчего так трепетны полотна:
	виной перно —

светящаяся взвесь пьянящего аниса
	и конопляный дым...
	На суд Париса,
пожалуй, следует являться молодым.

2001.


    Умирающий раб. Лувр

Из мрамора бесформенного было
так хорошо и трудно эту грудь
освобождать, что дрема охватила
его — и пять столетий не стряхнуть.

Он все проспал, разметанный устало,
не в силах майку сбившуюся с плеч
снять, — словно вар, Европа клокотала,
теряя кровь и смешивая  речь.

И, монумент мильоноликой плоти,
тысячелетий длящаяся нить,
он спит, как завещал Буонарроти.
Silentium! Не смей его будить!

2001.


       Ангелы

                      Миодрагу Павловичу.

1

Посылающий весть
безответных ударов,
Громовержец, ты есть
хоть ничто — для радаров.

Твоей сути копье
не достанет земное:
разве — скинешь свое
оперенье стальное,

сам же — канешь во тьму
(невозможно сужденье
о тебе по нему).

Не летучая мышь —
ты, не ястреб, а лишь —
пустота отчужденья.

2

Как и в птичьем зрачке,
для небесных уродов
сто веков, сто народов —
на смешном пятачке.

И что знают они
о Дунае, о Доне —
вроде линий ладони:
если хочешь — сомкни.

И зови — не зови,
не вмещает их воля
ни тоски, ни любви.

Лишь зачем-то течет
в них магнитное поле —
и куда-то влечет.

1999, 2001.


    Дама с единорогом. Музей Клюни

                       Александру Леонтьеву.

Так эти гобелены хороши,
что и душа, как вышитая дама,
пять чувств земных — радетелей души,
пять оснований радужного храма,
где ткет ее из сора бодрый Дух
и оперяет царственное Слово, —
вкус, осязанье, обонянье, слух
и зренье — все, созрев, вернуть готова.

К чему ей, знавшей щедрую тщету
любви и спесь слепящего искусства,
они — пускай сольются в чистоту
шестого, всеобъемлющего, чувства —
того, что ей подносит истый конь,
лазурь взрезая белоснежным рогом:
она уже пережила огонь,
который люди называют Богом.

2001.


    К Гермесу

Тоже в каске, как призрак в студеном и ртутном романе,
ты, Меркурий, — солдат незаметно ведомой войны —
в умозрительных крагах, с махоркой в незримом кармане,
и измараны глиной твои неземные штаны.

Среди груды кремней, с безутешно-немым автоматом,
ты блюдешь перевал в неизвестное — так же, как встарь;
и мечтательный век, расщепивший державы и атом,
вновь листает в землянке свой сербско-хорватский словарь.

Или он в самом деле взошел на волшебные склоны,
где гуляют лихие стрелки и веселые клоны,
где закончен угрюмой истории славный поход?

Или просто в горах, где гнездятся поющие скалы,
где ваяют орлицы из лиц костяные оскалы
и находится издавна в царство подземное вход?


            *   *
              *

«Чистилищем», «адом», «раем» —
не все ли равно, как звать
тот край за чертой, за краем,
где плеч твоих не обнять
руке, привычной к теплу их,
к ребячьей игре «тепло —
теплее»... О поцелуях
забудь, волоча крыло.

В бездонном тысячелетье,
исчезнувшем за спиной, —
ладонь и возможность лечь ей
на этот блаженный зной;
и вот им теперь не слиться,
не стать воплощенным сном —
Туринскою плащаницей
с ее опаленным льном.

И что же тогда под словом
«живу» понимаю я,
когда ледяным уловом
и ртутью небытия
моя осевшая лодка
наполнена до краев —
какою кличкой короткой
назвать теперешний кров?

2001.


            *   *
              *

Мутные на просвет —
соль, и вода, и свет —
венецианским летом
волны смывают след
наших побед и бед.
Сносу нет их штиблетам.

Нет, не алмаз — обол,
стершийся, как атолл, —
мир: вон тот у причала
вбитый в пучину кол
(вспомни, сколько гондол
лбами в него стучало).

Капля точит гранит,
чайка мутит зенит —
вот и атом устанет
быть пыланьем ланит
и себя возомнит
тем, что есть он, — и канет.

И лишь волне — во мне,
и вне меня — вполне,
как при Ахилле, вольно:
что-то бормочет не-
внятно — словно во сне,
слепо и безглагольно.

2001.
Вход в личный кабинет

Забыли пароль? | Регистрация