Глухие снеги
стихи
Фотограф Он бегает по городу, обвешанный аппаратами. Ловит клиентов. Было у него крошечное ателье в облезлом парадном. Выгнали за неуплату аренды. А мастер он от Бога! И, как все талантливые люди, в сегда без денег: дружков-собутыльников много — угощает бездельников. Что удивляет на его фотографиях — ракурс. По-своему увиденные переулки, улочки... Под прозрачным слоем речной воды — настороженная тень хариуса. И тянущаяся к ней коварная тень удочки... ...Меня он щелкнул еще прошлым летом. Разворошил приятельских карточек невостребованную залежь. Разглядывая снимок, я спросил: — Кто это? — Улыбнулся: — Кого ты меньше всего знаешь. Как птичка божья Тень любит плоскость, мухи — сладкое. Ну а пьяный в лоскут — скамейку городского сада. ...Я распластался на неудобном, ребрастом лежаке неподалеку от шумной площади. И чувствую себя, как жокей, сорвавшийся с лошади. Ритм новой жизни не по мне — утешает спиртное, как больного грелка. Днем ищу истину в вине, утром — деньги на опохмелку. В былые времена подле моего одра уже стояли бы милицейские машины с тревожными «мигалками» — обнаружили ханурика, ббомжа. Нынче разрешено жить по Евангелию — как птичка божья. Сиротство В избе пусто. Погуливает ветер. На пожелтевшей фотографии, видимо, хозяева; меж ними — пострел. За стенами, как дверь на ржавых петлях, тоскливо поскрипывает коростель. Всюду следы недавней еще жизни — ложки, плошки. Мне кажется, вещи смотрят с какой-то щемящей укоризной, как брошенные собаки или кошки. Что заставило людей оставить родные стены? Посулы вербовщиков? Прожекты зыбкие?.. Тихо. Лишь коростель уныло тянет свою музбыку. Обнадеживающий свет Выиграл ли я что в этой жизни или все продул?.. За окном, нескончаемый, шумит ливень. Сквозь пелену дождя, как через слюду, я смотрю в сад, робко осветленный белым наливом. ...А что можно безусловно отнести к выигрышу? Причислить к удаче? Отошедший по наследству участок земли с плодовыми деревьями, без меня выросшими? Хилый домик, громко именуемый «дачей»? А может, первыми в прибыльном ряду надо поставить набившие мне лоб старые грабли? ...Я задумчиво гляжу в начинающую прояснивать водяную слюду: как свежо и обнадеживающе светятся вымытые дождем яблоки! Мы остались в двадцатом веке Ю. К. Мы остались в двадцатом веке — остановились часы маятниковые. Нас заносят глухие снеги, как попавших в ловушку мамонтов. И когда-нибудь гиблую яму вскроют смельчаки бескорыстные. Не в поисках мамонтов — истины. Воодушевляющий препарат В переполненных трамваях, автобусах — пропади они пропадом! — я часто слышу сетования пассажиров на нынешнюю жизнь, беспросветное завтра. И, чтобы оградиться от них, мысленно переношусь за колючую проволоку — иду по этапу, стыну в штрафных изоляторах. И сразу становятся детскими людские горести, мытарства. Тюрьма оборачивается чудодейственным средством, воодушевляющим лекарством. Прикидываю с прищуром: а что, как несложную его формулу власть имущие посчитают высшей истиной? Оденут всех в лагерную форму и, как вашего покорного слугу, лет через двадцать выпустят? Сложная штука Я в гостях у набившего мошну друга: камин, породистая собака, заснеженный сад за стеклом. Даже за картами, когда идет пруха, трудно мечтать о таком. Что случилось — сработала карма? Лицом к корешку повернулся Хронос? Вчерашний карманник — и несусветная хоромина! Серьезные вроде вопросы: окружающее довольство — результат перевоплощения или времени приз? И все-таки хорошо — с коньячком отходить у огня от мороза. Сложная штука жизнь! Дятел Переполненный общественный транспорт в сердцах ругая, я приезжаю в сосновую рощу не смолой подышать или цветущей мятой. Прихоть другая — послушать дятла. Когда бы я ни появился — он всегда на месте. Умолкнет на время, приглядываясь к пришельцу, и вновь начинает свою рабочую песню, столь близкую участникам пролетарских шествий. А что привлекает меня в этих однообразных звуках? Он не зовет на помощь, не просит прийти на смену. В усердных, истовых, упорных стуках я улавливаю надежду настырного одиночки пробить непосильную стену. Холодным маем Борису Екимову. Начало мая. Заболоченная речка посреди города. Сухой камыш, точно опыленный грязной известкой. Солнечно и нестерпимо холодно — ветер злостный. Я иду по берегу речки. В коричневой воде консервные банки, пищевая фольга поблескивают, как блесны. И другой след пиршества людей: подле кострища — останки песьи. Бродяги, бомжи, приглядевшие эту клоаку, что птицы гнезда, наверное, разделали тут на шашлык уже не одну собаку — лечатся от туберкулеза. Пугаясь обнаружить в здешних местах человечий труп и оказаться свидетелем в милицейских лапах, я было дал тягу отсюда. И вдруг — черемухи запах! Он налетел откуда-то с той стороны, бодрящий, чуточку с горечью, — долгожданный хлебный грузовик времен войны, живительным ароматом встряхнувший иззябшую за ночь очередь. Исчезла, сгинула душевная паника. Вернулась уверенность, подавленная неприютной погодой. Народная примета всплыла, проявилась в памяти: «Май холодный — год хлебородный». Синдром семи судимостей Вот уже несколько лет я на воле, среди людской кутерьмы. Лопаю калорийную пищу. Имею новых знакомых. Но по-прежнему себя чувствую, как тот еврей, что жил напротив тюрьмы и однажды поселился супротив своего дома. Разделяю переживания бедняги: в каталажке томиться — несчастье, беда. И все-таки в один прекрасный день бедолага освободится. Я, наверное, никогда. Безобидная особенность Среди песнопевцев у меня своя ниша, как у пичуги в мире лиственном. Она не выше других, не ниже — единственная.
Карасев Евгений Кириллович родился в Твери в 1937 году. Поэт, прозаик, постоянный автор нашего журнала, лауреат “Нового мира” за 1996 год. Живет в Твери.