Глухая благодать

*   *
*

Все, что мной пережито, — рассказано.
Слезы — это не бисер метать.
И, людскою насмешкой наказана,
Я в глухую ушла благодать.

Хуже нет быть до донышка понятой
Или выплаканной до конца,
И в траву с головою приподнятой
Я спускаюсь с гнилого крыльца.

Пробираясь крапивными дебрями,
Подхожу к одинокой сосне.
Ничего я не знаю о дереве,
И оно — ничего обо мне.


Триптих незабудок

1
Отчего строка кровава
И слеза как дым?
То тебя коснулась слава
Пальчиком одним.

Отчего над перекрестком
Медный звон потух?
То она своим наперстком
Заложила слух.

Отчего так пахнет остро
Гарью и золой?
То она щекочет ноздри
Огненной иглой.

Эта знатная портниха
Мантией блазнит,
А на самом деле тихо
Мучит и казнит.

2

К затворничеству влекома
Жизнью подпорченною,
Выкачиваю из-под дома
Воду подпочвенную.

Ввела я шланг от насоса
В русло канавочное, —
А это к решенью вопроса
Нечто добавочное.

А как достаются эти
Дни сверхнагрузочные,
Знают одни лишь на свете
Сны незабудочные.

3
Дождь идет седьмые сутки,
Но не гнутся кроткие
Голубые незабудки
С бледными середками.

Дождь им вовсе не в нагрузку,
Им вольготней в сырости
Да и в этой среднерусской,
В приканавной сирости.

С ними мыслями делиться
Я взяла за правило.
Не одну судьбу, сестрицы,
Слава обесславила.


*   *
*

Жизнь превратилась в сплошной изумрудный досуг.
Лес мне сегодня — и ангел-хранитель, и друг,
Даже дыхание наше взаимообменно.
Но по утрам, если небо в окне многопенно,
Зеленоглазый мой и многотрепетный вдруг
Страх на меня нагоняет, рассудок свербя:
Створки окна открываю, как створки моллюска, —
Словно уста свои вытянув трубочкой узкой,
Лес содержимое комнаты втянет в себя, —

Втянет, проглотит кровать, гардероб и трюмо,
Кресло и стол, за которым я это письмо
Не дописала тебе и уже не закончу.
Так вот, возможно, густой африканскою ночью
Бросил со страху поэзию нервный Рембо.

В грозы такие в себя прихожу я с трудом,
Трогаю дрожко неодушевленные вещи,
Словно боюсь испугать их, а лес рукоплещет,
Видя, как я обращаюсь с его же ребром —

С деревом, отданным им в услужение мне.
Ливень утихнет, и я, оклемавшись вполне,
Вынесу стул раскладной и горячий кофейник —
В сосны, в шалфей фиолетовый, в желтый лилейник
И заведу разговор о тебе и стране
Самого бурного моря, где правду любила
Бурно настолько, что прочие чувства убила
И опротивела этим тебе и себе.
Шепчет мне рыжий лилейник: «В безумье причина...»
Или бормочет лиловое пламя люпина:
«Дело простое, — оно, дорогая, в судьбе».

Нет, никогда я письмо это не завершу.
Я сверхъестественным чувством уже не грешу, —
Все сверхъестественное завершается крахом.
Я при грозе охлаждаюсь нахлынувшим страхом.
Прежде спешила, теперь уже не поспешу
Створки души раскрывать, словно створки окна,
Или, что хуже гораздо, — моллюсковы створки.
Нет, я не слышу ни моря, ни шума моторки!
Мне повезло! — изумрудные жизни задворки,
Сосен дыхание и тишина, тишина...


*   *
*

Для чего тебе, дурочка, помнить приморский твой полис,
Где зрачки твои о плавники судака искололись?
Разве дудочка из тростника много лучше жалейки?
Почему ты забыла ее на садовой скамейке?

Но чем проще вопросы, тем наши ответы глупее:
Потому что тростник в олеандровой умер аллее,

Потому что три мертвых березы и те понимают,
Что ветвями сухими чужую они осеняют.

Я оставила возле трех мертвых березок жалейку,
Чтобы им рассказала она про фортуну-злодейку,

Про азийский тростник, воспевавший подводную душу,
И про куст олеандра, который дохнет и — задушит.

И про то, что сюда я пришла не живою, а мертвой,
Чтобы стать им, покойницам стойким, сестрою четвертой.


Лето

Схимница зима и весна-блудница —
Все прошло, мой друг, но осталось лето,
Где на берегу смоква золотится
И стучит волна в камень парапета.


Чем, скажи, не жизнь — в памяти копаться,
Не в ее золе — в золоте песочка, —
Так вот и до мысли повезет добраться:
Память есть душа, время — оболочка.

Так вот и поверю в то, что не грешила,
Что судьбы не жгла, не жила в позоре...
Память у меня — золотая жила,
Потому и лето, потому и море...


*   *
*

Я замечала: в радости ль, в печали —
Все от меня ужасно уставали.

И лес устал от странности моей
Любить людей и избегать людей.

А от моих мятущихся историй
Когда-то уставало даже море.

Устали от меня и небеса
И ленятся закрыть мои глаза.

И может быть, когда меня не станет,
Моя могила от меня устанет.


*   *
*

Свистульки, трещотки, звонки, гребешки, кастаньеты —
Какое в лесу вавилонское разноязычье!
К Создателю птичьи молитвы и гнезда воздеты,
Отсюда, наверное, все привилегии птичьи.

А что небородные думают о земнородных —
Не хватит фантазии мне, а тем более знанья.
А птицам известно ль, что несколько точек исходных
Мы взяли у них для старательного подражанья?

Так музыка создана, так создаются поныне
С Икаровых дней все летательные аппараты.
Но прежде — Господни крылатые стражи в пустыне
И на Арарате — ковчега разведчик крылатый.

Целительна музыка. Флейты, виолы и лютни
Меня примиряют и с тем, что крылаты ракеты.
И я забываю, что дни моей родины люты,
Заслышав свистульки, звонки, гребешки, кастаньеты.

В майском саду
	1
Смотришь на дерево — видишь сплошную зелень.
Это ошибка — каждый листок отделен,
Зелень — толпа, но каждый листочек — личность, —
И злободневность своя, и своя античность.

Ах, это дерево, ах, это дерево в мае
С плотностью населения, как в Китае,
Знает о смене времени, но не места.
Мне ж постоянство места — призрак ареста.

Дерево и не желает менять привычек,
Хоть о различных краях узнает от птичек.
Так для чего мне страдать, принимая за пытку
То, что ни шагу не делаю за калитку?

Разве я дерева лучше, мудрее листочка?
Так для чего мне дорожная заморочка?
И соловей мне внушает, что сад не тесен
Для неподвижно зачатых, но вольных песен.

В каждом листочке мысль о первопричине
Первого сада и о его кончине,
Каждое дерево — повод для размышленья, —
Это ль пустое времяпрепровожденье?

	2
Соловьи, мой друг, соловьи.
Се ля ви, мой друг, се ля ви.

И сирень не знает о том,
Почему ты забыл мой дом.

Фиолетов ветвей напор
Перекинут через забор, —

И сирень пробирает дрожь
Всякий раз, как мимо идешь.

	3
Брачная ночь листвы и дождя,
Шорох и шелест.
Сад, вожделением изойдя,
Шелков и перист.

И неожиданно, как божество,
Лунное млеко.
Кроме любви, и нет ничего
У человека.


*   *
*
Мы, русские, на мифы падки.
Хоть землю ешь, хоть спирт глуши,
Мы все — заложники загадки
Своей же собственной души.


Змею истории голубим,
Но как словами ни криви,
Себя до ненависти любим
И ненавидим до любви.

Заздравные вздымая чаши,
Клянем извечную судьбу, —
Болит избранничество наше,
Как свежее клеймо во лбу.


*   *
*

Не ищу причины бедствия
Средь отеческих руин.
Все мы, люди, — только следствия
Нам неведомых причин.

И с безумьем трезвомыслящим
Принимая, что дано,
Тщусь я жизнь не путать с игрищем,
С кровью — красное вино.

Но когда в сыром свивальнике
Упокоюсь, то со дна
К вам пробьется цветик аленький —
Ерш из крови и вина.
2000 г.