Владимир Новиков. Сентиментальный дискурс. Роман с языком. — «Звезда», 2000, № 7—8.
Пожалуй, самое подходящее определение для романа Владимира Новикова — эпатажный.
В старину, лет десять назад, читателя эпатировали всякими непристойностями, наркоманским бредом и погружением вглубь канализации. Сейчас все это унылая банальщина, удел малоначитанных неврастеников, пытающихся обратить на себя внимание элементарной нецензурщиной, что в связи с отменой цензуры неактуально, и засаленной до голубизны чернухой; в лучшем случае — это обслуживание определенной категории профессиональных читателей. В наше время оскорбить общественный вкус столь примитивными средствами невозможно, общество не просто претерпелось, а каталогизировало все проявления аморальщины, подвергло изучению на международно-академическом уровне и объявило неотъемлемой, а по некоторым направлениям даже изрядно выдающейся частью русской культуры.
Так чем же обидел читающую публику Владимир Новиков? Во-первых, он обозначил свой роман как филологический (роман с языком!) — а это вызов. Я бы даже сказал — откровенный вызов. Газетные критики, из числа шустрых и безапелляционных, клеймят, как ветинспекторы с колхозного рынка, чернильным штампом «филологический роман» то, что им особенно пришлось не по вкусу. А во-вторых, Новиков действительно написал филологический роман. Если в коммерческой газетной критике это словосочетание имеет ругательный оттенок, то во всякой прочей — невразумительно-извинительный. Имеется в виду, что произведение ожидается несколько занудное, непригодное для быстрого чтения, устроенное слишком сложно — в общем, если кому и интересное, так только узкому кругу специалистов-филологов. Точно так же какое-нибудь полужесткокрылое насекомое интересно только специалистам-энтомологам.
Вообще-то сам Вл. Новиков в статье «Филологический роман. Старый жанр на исходе столетия» («Новый мир», 1999, № 10) дал такое определение: «Филологическим по преимуществу, наверное, можно считать такой роман, где филолог становится героем, а его профессия — основой сюжета». Неуверенная формулировка «по преимуществу, наверное, можно считать» указывает, что автор допускает иные точки зрения. Действительно, если следовать логике, то должен существовать роман шоферский, шахтерский, вахтерский и далее по реестру профессий. Апофеозом, разумеется, станет роман писательский, поскольку именно писатель — самый распространенный герой современной прозы. Скорее всего деление прозы по профессионально-тематическому принципу не приживется. Это в масскульте по причине разности читательских предпочтений необходима уточняющая внутрижанровая градация: шпионский и полицейский роман как направления детектива, а тот в свою очередь входит в обширное поле криминального романа, который — в поле приключенческом. Понятие филологического романа как ответвления производственного не получило поддержки масс. В сообществе профессиональных читателей стихийно сложился образ отнюдь не романа, а филологической прозы. Мол, не роман, а упражнение в грамматике и лексике.
Владимир Новиков прекрасно понимал, на что идет, когда писал роман, где филолог становится героем, но его профессия не становится основой сюжета. История жизни, рассказанная от лица немолодого профессора, где собственно научной (производственной) деятельности героя отведено не так уж много места, удивительным образом перекликается с романом Александра Мелихова «Нам целый мир чужбина», даже и напечатанном в параллельных «Звезде» седьмом и восьмом номерах «Нового мира». В нем о своей жизни рассказывает профессор-математик. Оба романа уже можно группировать под общим названием «исповедальная проза пятидесятилетних». (Ау, филологи, кто на докторскую?) Но за рамки исповедальной, бытовой или психологической прозы «Сентиментальный дискурс» выводят постоянные авторские отступления в область языка, особенно пять теорем эквивалентности, в основном сюжете никакой роли не играющие. Возникнуть они могли по одной причине: критик Вл. Новиков в процессе творчества прозаика Вл. Новикова пересмотрел свои взгляды на филологический роман. И пошел наперекор среднечитательским интересам — нагрузил роман дополнительными сложностями, ввел суровый образовательный ценз. И даже не стал камуфлировать под какие-нибудь философские искания. (Впрочем, камуфлируют обычно пустоту.) Налицо злостное пренебрежение мнением читательских масс, совершенное с особым авторским цинизмом: не врубаешься? проваливай! В наше время, пожалуй, только так и можно эпатировать привычную ко всему публику.
Дав своему произведению подзаголовок «Роман с языком», Владимир Новиков распространенную негативную оценочную характеристику «филологический роман» трансформировал в позитивное жанровое определение. И явил пример жанра. И предназначен он отнюдь не для одних только филологов. Смешно представить, что, например, шпионские романы интересны исключительно шпионам, а исторические — историкам. И точно так же как исторические романы читают любители истории, так и филологический роман предназначен для тех, кто ценит свой язык и его литературное воплощение. По сути, главным героем такого романа является как раз язык — как водится, великий, прекрасный, могучий, а главное, вмещающий национальное сознание.
Тут необходимо отступление. Претензии на внимание со стороны ценителей русского языка периодически проявляют и авторы, этим языком не владеющие. Так в интервью дамскому глянцу «ELLE» некто С. Кладо (Сергей Обломов) заявил, что главным героем его романа-сказки «Медный кувшин старика Хоттабыча» является русский язык. Несчастного главного героя на протяжении всего произведения изощренно истязают. «Хоттабыч» вовсе не филологический роман, а случай клинической филопатологии. Тем и может быть интересен специалистам. Это готовый задачник типа: «Найдите в предложении шесть стилистических ошибок». Ну сами посудите: «Накануне он до поздней ночи посещал родительскую дачу, где объяснил предкам, что нашел хорошую работу недалеко за границей и будет звонить». Или вот еще: «...избитого узника вывели репрессировать на расстрел...» В общем, не следует равнять хрен с железной дорогой.
Для читателя, привычно пропускающего сложные места, в «Сентиментальном дискурсе» имеется история трех неудачных браков филолога Андрея Языкова. Фамилия прочитывается как знаковая. Склонный к анализу Андрей классифицирует своих жен как жену-мать, жену-сестру и жену-дочь. Последнюю он отыскал в образцово-показательном борделе, какими их описывают лоббисты легализации проституции («Заплати налоги — и спи с клиентом спокойно!»). Умна, образованна, обаятельна — настоящая боевая подруга, какая обязательно присутствует в голливудском боевике или российском бандитском романе. Правда, спасает ее от бандюка-бойфренда не профессор-филолог, а добрый крестный отец мафии, что уже является стопроцентной литературщиной. Подруга эта больше похожа на вполне приличную учительницу (кем и является по сюжету), вынужденную торговать на толкучке турецкими шмотками и запутавшуюся в попытках устроить личную жизнь. Впрочем, перековавшаяся нетипичная проститутка легко бросает филолога, узнав о его измене. Так же легко его бросили и две предыдущие жены, обе, кстати, тоже с богатым прошлым. Вл. Новиков хорошо разбирается в женской психологии и показывает замечательные типажи от номенклатурной дочери до себе на уме полупролетарочки, но одинаково расчетливых. А вот классификация жен героя-рассказчика и его рассуждения об идеальных супружеских парах для продвинутого читателя новизны не содержат. Все это регулярно излагается на страницах глянцевых дамских журналов, да и мужские «плейбои» не отстают. Гораздо больший интерес вызывает вопрос: почему жены с такой готовностью его бросали, словно только ждали повода? А вторая жена и вовсе ушла без повода к другому, хотя и пообещала, что может когда-нибудь вернуться. Причина конечно же в самом Андрее, целиком погруженном в свою немужественную профессию. Первая жена и вовсе служила ему филологической натурщицей: «Достаточно было взглянуть на линии, особенно на переход от подмышки к груди, чтобы сообразить, как устроено все правильное и щедрое в этом мире, и язык в том числе». У него постоянный роман с языком, как у одного моего знакомого филологического доцента. Его тоже жена использовала как пересадочную станцию, ушла к другому и дочь увела. И он точно так же постоянно в разговоре сбивается на любопытные языковые случаи, на этимологию и уточнение терминов. Тем и интересен. Вот этим же в первую очередь интересен роман Вл. Новикова. После него чувствуешь себя приятно поумневшим.
«Милый Эмиль Бенвенист — он ведь хотел как лучше, когда противопоставил объективному повествованию (rбecit) этот самый discours — как „речь, присвоенную говорящим”, нами с тобой присвоенную в том числе. Идея хорошая — опрокинуть язык в жизнь и посмотреть, что из этого получится». Рассуждая далее и сокрушаясь о судьбе слова «дискурс», Вл. Новиков хочет, чтобы мы раскодировали название его романа. Ну да, автор всегда хочет от читателя больше, чем тот может, а читатель всегда берет у автора меньше, чем тот пытается ему отдать. Сколько человек употребляет многострадальный «дискурс», столько у него и значений. Когда же останется одно, общее для всех, то словосочетание «Сентиментальный дискурс» будет значить, возможно, нечто совершенно противоположное тому, что вложил в него Вл. Новиков. Простой пример: сто раз на дню слышим «плохая экология», прекрасно понимаем, о чем речь. А ведь экология — это наука такая особая, а эколог — ученый, а вовсе не истеричная тетка с плакатом «Долой тепловозы — причину глобального потепления!».
Вл. Новиков не язык опрокинул в стихию жизни, а, наоборот, жизнь в языковую стихию. В его романе слова, подобно людям, рождаются, вступают в различные отношения, конфликтуют, обладают характером и активно вмешиваются в события. Герою проще дать явлению имя, чем разбираться в его, явлении, сути. «Словарь новой лексики» может вспухнуть и лопнуть под напором «Сентиментального дискурса». Но западнические устремления Вл. Новикова способны отпугнуть ревнителей славянской чистоты национального лексикона. Беда новоявленной иноязычной терминологии в провокаторском наличии знакомых созвучий. Скажем, вводит Вл. Новиков понятие «аррогантный», а из него так и прет «ах ты, рогатенький». Если оно и приживется, так в качестве интеллигентного ругательства. Не напишешь ведь в газетной колонке «самодовольное мелкое рогатое животное», а «аррогантный НН» — запросто. Зато «междунамие» (междунимие, междувамие) так и хочется стащить. Его и объяснять никому не надо, каждый поймет тонкий интимный смысл. Короче говоря, если оценивать роман Вл. Новикова с точки зрения ввода в обращение новых слов, чем всегда так гордятся писатели, то он бьет все рекорды.
По-моему, очень хорошо, когда прозаики начинают писать критику, а критики — прозу. Пусть будет улица с двусторонним движением. Пусть теперь, после того, как Вл. Новиков в творческих муках заложил основы филологической романистики, кто-нибудь попробует без веских оснований обозвать чей-нибудь роман «филологическим». От него можно будет потребовать доказательств и легко уличить в невежестве, отягощенном излишней аррогантностью. И сделать из него гастронему (см. «Сентиментальный дискурс», гл. XV) — например, отбивную котлету. Так же как и из писателя, не уважающего Слово. Всех же студентов-филологов, до конца семестра не осиливших «Сентиментальный дискурс», немедленно отчислить за полную профнепригодность.
Екатеринбург.