ЦУЗАММЕНШПИЛЕН — ИГРАЕМ ВМЕСТЕ!

О творчестве Ирины Поволоцкой в целом (а я за ним пристально слежу начиная с давнего уже дебюта в журнале “Октябрь”) говорить сейчас не стану — это увело бы нас слишком далеко. Но, поскольку “тайна” моей причастности к выдвижению ее “Разновразия” на премию здесь уже была неосторожно раскрыта, попытаюсь публично отрекомендовать именно эту вещь.

Перед вами удивительная проза — в жанре, от традиционного определения которого автор с несколько лукавой улыбкой уклонился. “Разновразие” — значит байки, побасенки. “Собранье пестрых глав”, как сказано в подзаголовке (а в “Литературке” пропечатано и того пуще: “собраньЯ”), — олитературенный синоним того же. Коллеги-критики, ворча или, напротив, симпатизируя, подтвердили: “набор стилизованных под сказ заметочек”, “обаятельно бессвязное повествование”. А вот читательница негуманитарной профессии полагает: “Автор „Разновразия” в необычайном ракурсе описала наше недавнее прошлое через видение человека из народа, человека очень интересного, умного, со своим отношением к окружающему миру...” Думаю, эта читательница (кстати, доктор биологии) оказалась точнее моих собратий по перу — но не потому, что более тонкий знаток: просто родилась она, как сообщается в письме, в 1913 году и с высоты своего возраста способна единым взором окинуть то “недавнее” для нее прошлое, что началось, говоря языком нашей сказительницы, “до Первой Империалистической, когда еще Гитлер не наступал”.

Да, по этой цепочке новелл, как по рельсам, движется в знакомой исторической последовательности жизнь нашей страны. И пусть рассказчица, кухарка, обученная грамоте в поповском семействе, приплетает Гитлера к Первой Империалистической, а царя у нее снимают, будто генсека, но она отлично помнит и понимает, что к чему. “Война Империалистическая, а под окошком испанка”, “такие времена!”. “Царя сняли, и стали министры прятаться”. “Пирог к бульону, нэп зачинался”. Один из хозяев “за Промпартию погиб”. А потом... “но это уже когда Сталин деньги менял”. А еще позже — “вождей меняли”: “сегодня ты — вождь, а завтра — вошь”. И даже слухи о готовившейся реформе правописания застряли в ясной ее голове: “заяц — заец”.

Такая вот красочная хронология, образующая в памяти бывалого, тертого человека канву его собственной биографии. Неизбежная, неуклонная связь, собирающая пестрые главы в единое целое.

Но суть все-таки не в этой связи, а в том, что не она — главное в человеческом уделе. И тут хочу сказать, что хотя артистизм и превосходное владение чужим, сказовым словом в прозе Поволоцкой очевидны, но наибольшее ее достижение — закадровый образ самой героини, не просто как источника рассказывания, но как личности. Эта “сиротинка хроменькая” с “темпераментом необычайным” и завирается, и похваляется, и черт-те что плетет, а между тем она — не Тартарен в юбке, она не комична, а располагающе значительна и, расцвечивая жизнь со всем гиперболизмом художественной натуры, вызывает прямое доверие к своим сюжетам и суждениям, даже к гордому мифу о городе Чирикове, где “страсти дикие”: “У нас не Россия — у нас Белоруссия!”

“Все у меня было, что Господь дает людям не за деньги”, — невзначай бросает она; веришь и этому, такая в ней полнота жизни, любви и таланта. Даже не по себе становится, когда в авторском отступлении показана извне эта жрица любви — нелепая старуха с поломанной больной ногой и катарактой на глазу, так это драматически не вяжется с богатством, прущим изнутри. И пусть по не совсем абсурдному наблюдению Натальи-кухарки главный интерес интеллигенции — это “еда и политика”, она-то твердо знает, что настоящий, главный смысл и интерес — любовь.

“Потому за любовь все прощается перед Богом и по закону человеческому”. И поэтому же, если внешний сквозной сюжет “Разновразия” — история, то внутренний — вне- и над-историческое сплетение вечных любовей, страстей и измен, толки о которых сыплются из нашей рассказчицы как из рога изобилия. Много пряных, так сказать, кухонных подробностей, но все, даже любовное свидание с мертвецом, просвечено такой пылкой поэзией, что гири физиологизма оказываются на поверку невесомыми и не отягощают душу. Если хотите — женская проза, но не в том смысле, какой обычно в это вкладывают.

Да и кулинарные рецепты здесь тоже — как стихотворения в прозе: словно бы не для ублажения чрева, а ради взыскания совершенства (а между прочим, за каждым таким рецептиком — своя привязка, социальная, “классовая”). Финальный же аккорд — сотворение кулича, с любовью и тихими мыслями; он, будто маленькое солнышко, сияет светом, отраженным от того источника, того Amor’а, что движет Солнце и другие светила! Все завершительно просветляется в этой концовке...

В заключение замечу, что со сказом Ирины Поволоцкой не так-то все просто. Иногда он создает захватывающее впечатление фонографической точности, иногда писан “эссенциями” (как выразился Достоевский о сказе Лескова), сгустками характерности, иногда же в него намеренно подмешены зощенковско-бабелевские литературные краски и он отдаляется от уст рассказчицы на некую дистанцию.

Одним словом — искусство.

Что может сказать безвестный автор, мало написавший и еще меньше напечатавший, блестящему собранию академиков, которых уже окрестили тридцатью восемью снайперами?

Думаю, каждый снайпер целился в свою, вероятно, более достойную и прекрасную цель, но вы сами заложили в уставе волнующий момент игры, и когда я увидела на экране телевизора, как господа критики в очередь тянут бумажные гильзы из меховой шапки (ее носил по кругу господин вице-президент^[1]), то чрезвычайно развеселилась. Теперь никто не спросит, поняла я, почему в жюри Пронькин и как попали туда X или Y! А так вот: шапка по кругу, случай, а точнее, жребий.

Я горожанка, у меня такой опыт, и я не знаю ничего для себя более волнующего, чем если идешь консерваторским коридором — и вдруг гудение настраиваемого оркестра, и после всех благозвучных сладких largo и deminuendo слышишь жесткое, германское, почти метафизическое — zusammenschpielen — играем вместе.

Конечно, есть первые скрипки и волшебные флейты. Есть таинственные валторны и какие-нибудь специально приглашенные именно для этого опуса тибетские колокольчики. Есть солисты и дирижер. И в конце концов, есть Создатель... Но — играем вместе!

Я желаю всем — вам и нам — цузамменшпилен во славу русской словесности! Спасибо.